Приглашаем посетить сайт

Карел Чапек в воспоминаниях современников
Гофмейстер. А.: Воля к обычному

АДОЛЬФ ГОФМЕЙСТЕР

ВОЛЯ К ОБЫЧНОМУ

(Из выступления на международном симпозиуме)

[...] позвольте художнику представить вам изображение Карела Чапека, с которым он познакомился без малого пятьдесят лет назад и несчетное множество раз его рисовал. Не стану возражать против ваших шекспировских вздохов: «Если бы это было настолько же правдоподобно, насколько правдиво». Полагаю даже, что так оно и есть, ибо подлинный облик автора подчас находится в прямом противоречии с портретом, рисуемым литературной критикой.

волоска деда Всеведа. Щеки розовые, как у деревенского школяра. Из-за болезни у него была странная походка, словно у человека, страдающего прострелом. Сердился он как-то физически. В минуты, когда споры участников «пятниц» обретали ожесточенный характер, ему то и дело приходилось укрощать свою нервную непоседливость. Курил он «половинки» — чехословацкая табачная монополия поставляла ему уже разрезанные пополам сигареты. До сих пор не могу понять, каким образом ему удавалось писать, включив на полную мощность граммофон или радиоприемник. При мне он всегда пускал шотландские волынки, очевидно, сознавая, что на меня, кроме оглушительных дудок и барабанов, ничего не подействует, ибо в музыке я не смыслю ни бельмеса. Впрочем, скажи я ему это, он бы без всякого перехода спросил: «А известно ли молодому человеку, что такое бельмес?»

Достигнув того возраста, когда пишут первые стихи, мы уже ощущали себя поколением и основали художественный союз «Деветсил». Мы исповедовали левые взгляды. Впервые читали Ленина, Кропоткина, Плеханова, Бакунина. Мы были анархистами, коммунистами. Тогда в нашей стране еще не было коммунистической партии. Мы впервые читали «Кочегара» Франца Кафки в неймановском «Червне». Открыли для себя Ф. -Кс. Шальду. У нас был собственный жаргон и страшное недоверие ко всему, что нас окружало. Мы были против всех и даже против самого Алоиса Ирасека. Мы готовы были строить на развалинах новые мировые системы. Чапеки же считали исходной точкой мир, каков он есть. Они его знали. В совершенстве. Со всеми пороками и противоречиями, в том числе и с классовым неравенством. В этом мы с ними не могли прийти к согласию.

Но перед Чапеками мы робели. Они так невероятно образованны! Так начитанны! Они были старше нас. Успели пожить в Париже. Воскресными вечерами прогуливались по набережной, а то и по «Фердинандке», помахивали тросточками, иной раз даже появлялись в котелках. Сотрудничали в «Стопе» Карела Горкего. Сотрудничали в неймановском «Червне» на протяжении всего первого года его издания. Были членами редакции газеты «Народни листы». Основали журнал «Небойса». В газете «Народни листы» тогда была чрезвычайно сильная редакция: Дык, Махар, Чапеки. «Небойса» привлек и нас. Мы начали для него писать и рисовать: Гауссман, Фрич, Вахсман, Фейерштейн, Ванчура, Фучик. А Плоцек, или пан Карел Чапек, на тех же страницах искрился остроумием своих политических ребусов, анаграмм и каламбуров. Так, например, старочешскую газету Баштыржа «Глас народа» он, переставив буквы, переименовал в «Гола сранда» 1 Просто Чапеки были личностями. Они были упрямы. Были современны. И все же мы говорили с ними иначе, чем с С. -К. Нейманом, Шрамеком или Горой. Иначе, чем с паном профессором Неедлы. Виноваты были, насколько мне помнится, мы сами. Речь Чапеков казалась нам искусственной. Однажды Чапеки пригласили Тейге, Ванеков и меня к себе на кофе (Ржични улица, д. 11). Это была светлая квартира — несколько просторных комнат в ряд, по тем временам, видимо, довольно неэкономная. Квартира была скупо обставлена красной мебелью устаревшего фасона. Мы сидели вокруг стола на стульях из ампирного гарнитура и казались себе смешными. Мне почудилось, будто Тайге смеется слишком много и слишком громко, Людвик Ванек выражает свои мысли слишком профессионально, неестественно и тягуче, а Карел Ванек выдает все наши планы. Представляете себе такое неприятное ощущение, такую неловкую ситуацию? Чапеки заметили, что нам не по себе. Разговор не клеился. Чего им, собственно, от нас нужно? И что нужно нам здесь, у них? Но в эту минуту Иозеф Чапек вдруг произнес: «С вами говорить, что с обосранным танцевать». И плотину прорвало... Мы были ему благодарны за грубое словцо, сказанное в нужный момент. Таково волшебство освобождающего неприличия, ругательств, брани. Тогда я понял, насколько речь выдает сущность человека, его характер.

Владислав Ванчура писал сочным чешским языком. Пользовался, так сказать, вручную выточенными на токарном станке словами, речью корней, а не кореньев и пряностей, чаще архаизмами, чем просторечием. Если язык поэта и писателя напоминает картину, писанную кистью художника, то речь менторов схожа с фотографией. Но наш обиходный язык правдив, как карикатура или шарж. Он чуть лукав, чуть насмешлив. Именно таковы анонимные пражские простонародные шутки. Это речь вкусная, словно хрен, или хлеб, или лук. А порой она даже сытна и ароматна, как картофель или яблоки. Карел Чапек хотел быть обыденным, хотел говорить обыденно. Это была его программа. И никогда — даже как журналист и мастер «столбцов», «антрфиле» и эпиграмм — он не унизился до газетного языка. Язык газетчика — это речь по обязанности, скалькулированная, состоящая из сплошных повторов, как автоматная очередь холостыми патронами. Эта речь полна спасительных цветистых штампов, обходов и объездов, точно муниципальное шоссе, она умеет кружить вокруг да около и никуда не вести. Если бы Карел Чапек в «Критике слов» не подверг уничтожающей насмешке выражение «воля к чему-либо», я бы воспользовался для характеристики чапе-ковского языка выражением «воля к обычному». Но следуя его рекомендации, лучше выберу выражение «пристрастие к обычному». Я был на премьере «Разбойника» в Национальном театре. Пани Эва Врхлицкая играла Мими, Рудольф Дейл-отец был еще в ту пору Разбойником, а Фанку играла незабываемая пани Гюб-нерова. Тогда Карел Чапек написал в программке (или мы только с ним говорили об этом, теперь уж не помню, на сей счет можно справиться в архиве Национального театра), что сейчас главным персонажем пьесы еще является Разбойник, но, когда автор состарится, главным персонажем, пожалуй, станет Профессор, отец Мими. Я горячо протестовал и в полемическом запале возразил Чапеку, что все равно для него всегда и всюду главной фигурой останется Фанка. Я полагал, что он рассердится, и, очевидно, даже хотел его рассердить. Но ему это, наоборот, понравилось. Я был просто глупым мальчишкой. Пристрастие Чапека к обычному или — верю, Чапек простил бы мне это словечко, которое в данном случае больше подходит, —чапековская воля к обычному — была неразрывно связана с его представлением о демократии. Чапек не искал в обыкновенном человеке пролетария. Напротив, он включал пролетария в число обыкновенных людей. По Чапеку, быть обыкновенным — великая честь. Обычность для него в каком-то смысле была постаментом демократии, обычность всегда служила одеждой честного труженика. Труд и трудолюбие, ремесло и гордость ремесленника — вот предпосылки, охранительный щит и истоки демократии. Именно так Чапек понимал труд, так трактовал обычность. Сам он был невероятно трудолюбив. И вовсе не афоризм, а чистая правда его фраза: «Когда мне нечего делать, я работаю». В обычности таится и заколдованная в эту обычность истина. Карел Чапек и Эрнст Хемингуэй формулировали свои взгляды на правдивость и честное отношение к писательскому ремеслу почти одинаково: «Ремесло писателя—говорить правду». Какой это был нелегкий идеал для необыкновенного человека — быть необыкновенным человеком и притом жить обыкновенной жизнью! Он хотел внешне и внутренне походить на народ. Любовь к народной мудрости, готовность учиться у незаметных людей питали его речь, —тот великолепный чешский язык, не предписанный никакими правилами, а услышанный, подслушанный; скорее бодряческий, нежели бодрый, пережитый в пословицах, язык правдивый, народный, чистый. Это был язык настолько правдивый, что в самой своей обычности он уже становился необычным. Становился чем-то редким, возвышенным. Думаю, здесь Чапек раньше и полнее всего достиг своего идеала. И сразу же нужно подчеркнуть, что его широкомасштабное стремление к обычному вовсе не было пристрастием к мещанству, в чем мы его тогда обвиняли. То была догматическая ошибка нашей юности. Впрочем, не это роняло его в наших глазах. Мещанство не имеет ничего общего с обычностью человека из народа, как малое не имеет ничего общего с большим. Наши с Чапеком разногласия коренились в ином. Просто нас ничто не удовлетворяло. Ничто из существующего тогда. Например, нас не устраивало чапековское понимание свободы. Он всегда заботился о том, чтобы его свобода не ущемляла свободу других. Был продуманно скромен. Мы же были нескромны.

то, чего он не должен, но что хочет делать? А если бы мы вдруг попробовали измерять свободу тем, что человек делать обязан? Или свободным можно считать лишь такое поведение, которое нарушает запреты? Безусловно, мерой свободы человека является его стремление ко всему, что для него доступно и возможно. Но ныне все эти перечисленные нами свободы превзойдены свободой человека делать невозможное. Полеты в космос убедили нас, что условие прогресса — стремление человека к тому, что доселе считалось недостижимым. И эта, казалось бы, самая бессмысленная, самая свободная свобода с научной точки зрения становится наиболее приемлемой. Свобода делать невозможное. Чапек, уважавший все плоды законной свободы, соприкасался с этой буйной мечтой о свободе в своей фантастике. Чапековская фантастика, непроизвольно послужившая толчком к гипертрофированному производству научно-фантастической литературы, не была утопичной, а явилась результатом серьезного научного изучения, основывалась на фактах реальной действительности. Все, к чему обращался Чапек в своем творчестве, он знал, и знал основательно. Это был добросовестный, пытливый человек и добросовестный, пытливый писатель. Но с каждым годом его все более тревожил ход исторических событий, и потому от отдаленного будущего он все ближе подходил к современности, — хотя не следует забывать, что с каждым годом и будущее неотвратимо приближалось к нему. [...]

Если бы авторы научно-фантастических романов лучше знали дальнейшее развитие чапековского творчества, думаю, они бы открыли и путь Чапека к правде. Путь сознательный. Честный. Обычный. И нелегкий.

ни странно, это Джон Рескин: «Говорить правду — как хорошо писать — и то и другое приходит с практикой». Думаю, так оно и есть или, в данном случае, было. От книги к книге Карел Чапек становился правдивее и значительнее.

Он был сложной личностью, и понять его было нелегко. К тому же о себе Чапек написал не слишком много. Он придерживался взгляда Карла Крауса: «Не люблю вмешиваться в свои интимные дела». В 1927 году я придумал лаконичную изобразительную формулу внешности Карела Чапека. Его профиль стал чем-то вроде печатки. Это было как стенографическое сокращение. Не скажу, что он был именно таким, каким я его изобразил. Его облик менялся с каждой переменой настроения. Нужно было обобщить все выражения его лица. Я знаю, у него был не совсем такой нос и совсем другие волосы, но так он казался больше похожим на себя, чем даже в действительности, потому что был проще и смотрел на мир еще удивленнее. От непрестанного изумления и напряженного внимания глаза широко распахнуты, рот полуоткрыт; он ласково склонился к низким, приземленным, обыкновенным вещам. Одежду он носил без всякой самоуверенности. Казалось, он был на ножах со всеми общепринятыми законами ношения галстуков, воротничков, перчаток. Немного ребенок и немного упрямый недотепа. Я разделял Чапеков по цвету: Карел был красный, Йозеф синий. Впрочем, Карел Чапек сам изображал себя мастерски. Куда мне до него! Но я предпочитал рисовать его таким, каким я его любил.

Йозеф Чапек, когда я впервые нарисовал Карела, написал мне письмо. Адрес его был таков: «Адольфу Гофмейстеру, негоднику». Он упрекал меня, что с тех пор, как я сделал свой оттиск внешности Карела, он не может рисовать его иначе, чем я. Но думаю, —и говорю это, ей-ей, не от излишней скромности, —он ошибался. Скорее его рисунки повлияли на мои, но Йозеф Чапек рисовал кистью, а для внешности Чапека больше подходило перо. Он был тоньше. И более хрупок. Был эмоциональнее и чувствительней. Был даже как-то немного расщеплен. Я нарисовал многие сотни, а может и тысячу различных портретов Карела Чапека, иллюстрировал его произведения, положительно оценивал его газетные начинания и порой отрицательно — его позицию в политике. Делал обложки к его книгам. Словом, хотя наше поколение и Чапек поначалу выступали почти как соперники, мы никогда с ним не расходились окончательно.

сферы, несмотря на то, что мы тоже проделали свой путь ускоряющегося революционного развития. В пору Мюнхена разногласия поколений отпали. И хотя политически нас еще многое отделяло друг от друга, во всех основных вопросах мы были единодушны. Это уже не было взаимное снисхождение, или уважение, или признание. Это был дружественный союз. [...]

1. Чистая потеха (чешск.).

АДОЛЬФ ГОФМЕЙСТЕР

Чешский художник и писатель Адольф Гофмейстер (1902—1973) был одним из завсегдатаев «пятниц», где представлял вместе с В. Ванчурой «левое» крыло, и многократно изображал К. Чапека в карикатурах и шаржах. О встречах с ним вспоминает в ряде своих книг и статей.



Adolf Hoffmeister. Vúle к obyčejnosti. — «Kulturni tvorba», r. Ill, № 37, 16. IX. 1965, s. 1, 4.

С 432. Дед Всевед — чешский сказочный персонаж.

«Деветсил». — См. прим. к с. 421.

— Коммунистическая партия Чехословакии была создана в мае 1921 г.

«Кочегара» Франца Кафки в неймановском «Черепе». — Речь идет о первой главе неоконченного романа Ф. Кафки «Америка», опубликованной в переводе М. Есенской в журнале «Кмен» («Ствол»; год изд. IV, № 6, 22. IV. 1920), который в 1919—1921 гг. выходил под редакцией С. -К. Неймана. В 1918—1921 гг. Нейман редактировал также журнал «Червен» («Июнь»). Отсюда ошибка памяти у мемуариста.

Плоцек. — См. прим. к с. 69

... они были упрямы. — Намек на группу художников «Упрямые», возникшую в 1918 г. В нее входили Й. Чапек, и ее поддерживал в своих статьях К. Чапек («Выставка нескольких упрямых». — «Народлисты», 28.11.1918; предисловие к каталогу 2-й выставки «Упрямых», январь 1920 г. и др.).

«воля к чему-нибудь»... — в юмореске «Воля».

С. 435. ... написал в программке... — См. Об искусстве, 36—37.

«Ремесло писателя — говорить правду». — Автор имеет в виду статью К. Чапека «О литературе», 1924 (Об искусстве, 210—212) и высказывание Хемингуэя в его речи «Писатель и время», произнесенной в июне 1937 г. на Втором конгрессе американских писателей (см.: Эрнест Хемингуэй. Собр. соч. в 4-х томах, т. 3. М., 1968, с. 613).

С. 437. «Говорить правду — как хорошо писать»... — Сравни русский перевод: «Избранные мысли Джона Рескина», вып. I. Пер. с англ. Л. П. Никифорова. М., 1899, с. 25.