ДАМА С РОЗОЙ И ДРУГИЕ ПОЛЕМИКИ
Да, да, работа работе рознь; в этом я убедилась во время очередного приезда в Прагу зимой, когда папенька осудил братьев и не ободрил их ни единым словом.
—Печа, неужели только ради этого ты ездил в Париж и в Испанию? Жаль впустую потраченных денег и времени! Неужто ты думаешь, что какой-нибудь сумасшедший повесит твою мазню у себя дома? Кубизм, но ведь это ужас! Не ясно, то ли это задница, то ли голова, а рисовал ты неведомо чем, поленом или локтем! Вот Карел, тот, по крайней мере, учится, и среди сумасбродных его вещей, написанных под твоим влиянием, есть и вполне приличные. В жизни не видел ничего кошмарнее. И это картина? То, что ты рисовал в школе, куда ни шло, все же виден рисунок и добросовестная работа. А от этих — тьфу, просто тошнит! К тому же ты стараешься выразить некую мировую скорбь, а спрашивается, к чему? Жаль зря потраченных лет, но Карела ты мне не порти!
Разгневанный отец плюнул и вышел, хлопнув дверью. Не следовало предоставлять материальную независимость Йозефу, не будет из него толку. Хотя бы Карел...
— А вот я докажу папе, —Йозеф молча, со злостью стал натягивать новый холст. Вскоре на мольберте засияла другая картина: портрет незнакомки с весьма глубоким декольте, в густых локонах — роза с капельками росы, а на пионовом бархате сборчатой робы зачарован не только мягкий блеск, но и любая ворсинка материи. Отойдя в сторонку, проговорив: «Бр-р!», Йозеф украсил свое творение большим шелковым бабушкиным платком и пригласил к этому алтарю мрачных родителей.
— Ты говорил, папа, что я не умею ни рисовать, ни писать маслом; ну и как тебе нравится техника а-ля Брожик?
— Совсем не нравится! И не стыдно тебе? Ведь это безвкусица!
— Как живая! — льстиво восхищалась маменька. —Сколько таких я видела на выставках!
— Нет, мать, с первого взгляда видать, насколько это старомодно и банально, глядеть тошно. Не стройте из нас дураков, ведь вы с Карелом корчитесь от смеха. Как разумный отец, скажу вам прямо, что ваше упорство и выдумки не доведут до добра и вы умрете нищими под забором. Ваша совместная писанина — пустое занятие; одного сумасброда в семье более чем достаточно. Пусть хоть Карел учится, он способный, может чего-то достичь и как преподаватель философии, а то, что вы творите вдвоем, это просто дурачество.
Ночью маменька горько плакала: ведь она дала им жизнь и отстояла их материальную независимость; они все получили, а теперь идут своими неисповедимыми путями. Но куда эти пути ведут? Мальчики такие странные, то необузданные, то унылые; кто может их понять и идти с ними в ногу? Да от нее они почти и оторвались, управляются сами. И как ей быть — по-прежнему верить в них или лучше покориться и предаться горькому смирению. Ах боже, боже, что еще может сделать бедная мать? Как ей хотелось сейчас тайком получить совет от свато-нёвицкой девы Марии!
Из комнаты мальчиков донеслись звуки приглушенного ночного спора, затем послышался смех.
— У меня идея! — почти выкрикнул Карел, а Йозеф в ответ что-то согласно пробурчал. —Завтра же примусь, на другой стороне этой мерзкой утки специально для папы я нарисую знаешь кого? Зеленого клоуна, я его уже наметил, он целый месяц не выходит у меня из головы.
Зашелестела бумага, задвигались стулья. Маменьке вдруг стало их жаль: как они трудятся, как оба работают — каждый в отдельности и оба вместе. Ей захотелось пойти к ним, погладить, похвалить, а вдруг они удивятся и воспримут ее приход как неуместную назойливость? Разумеется, в них бурлит любовь к жизни и творчеству, —но разве в этом нет хотя бы небольшой ее заслуги? Они чувствуют себя самостоятельными, вдохновлены этим, оба — ненасытно любознательны, безумно восприимчивы, им достаточно шевельнуть пальцами, как это сразу обращается в страстную, хотя внешне спокойную речь. Пусть остаются такими, как есть, пусть живут по-своему, нищими они не станут и с голоду не умрут. Жаль, если им придется работать только ради денег. А если не хватит средств, чтобы жениться, тем лучше, по крайней мере, останутся с ней и, может быть, до конца жизни!
Отец давно уже спал крепким, здоровым сном, и маменька, погасив свет, задремала. С ними все хорошо. Хорошо. Они своего добьются. Пусть себе ворчит отец, она уверена, что свои сбережения они вложили в самое стоящее дело.
тридцати четырех букв, а теперь стремились слова отливать, как статуи, а строки выстраивать, словно аллеи колонн. При этом они понимали, как ничтожно и случайно все, что они знают. Пребывание за границей было недолгим, будто незавершенный эпизод, едва раздвинутая завеса и беглый взгляд на необозримые богатства культуры иных народов. Разве легко им было теперь без всяких оговорок, искренне смириться с малостью своей страны? Этим двум индивидуальностям люди, с которыми они встречались, зачастую казались заурядными, второсортными посредственностями, и, чтобы обрести уверенность, братья иронически констатировали всякий раз: какая смесь неподвижных и бесчувственных окаменелостей! К тому же — они настолько закоснели, что обросли мхом.
А сами они хотели быть подвижными каменьями, им хотелось расшевелить безучастных, привести в движение равнодушных, пробить стены.
Для них не было ничего святого. Им казалось, что вещи и люди только ждут своего открывателя, а они-то сами — и есть новоявленные Колумбы. Рылись они и в мусоре повседневности, чтобы раскопать в нем выброшенные человеческие ценности. Вооруженный наукой и одновременно наделенный поэтическим духом, Карел принялся за работу со всем пылом исследователя, который сохранил до самой смерти, тогда как Йозеф, скрывая патетичность, разрабатывал свои темы; ему не нужно было ходить далеко, он писал и рисовал то, что созревало в нем самом и, не облегчая своей задачи, не искал родственных душ, не стремился быть понятным, не нуждался ни в чьей похвале.
Бескорыстный, на редкость общительный Карел, со своей детской душой, полный доброты, со всеми делился своими мыслями и поверял свою тревогу и страх за судьбы человечества. Видимо, желая избавиться от этого страха, невыносимого для его хрупкой, эмоциональной натуры, он на какое-то время воспринял некоторые идеи прагматизма. Он даже не допускал мысли, чтобы какие-то ценности погибли безвозвратно; ведь дверь, ведущая к светочу разума, слава богу, оставалась открытой. Когда Карел мог выразить на бумаге то, что мучило и угнетало его, человеческий удел представлялся ему более сносным. Но мог ли Карел согласиться с таким существованием, если бы призрак, являвшийся ему почти ежедневно, приносил облегчение только ему одному? Никогда! Свою робкую и скромную, но беззаветную любовь к людям он всегда прятал, можно сказать, под искупительной, сверкающей иронией.
А это их юношеское: «Если бы!» Бесконечное «если бы» они прежде всего примеряли к человеку, спрашивая, каков он есть и каким должен быть. Братья частенько падали духом, а то предавались несбыточным мечтам о счастливом острове Бимини с его родниками живой воды, деревьями, усыпанными ароматными плодами необыкновенного цвета и вкуса, —туда, вот туда они убежали бы. Однако в первых своих рассказах они никогда не обнаруживали овладевавших иногда ими мрачных настроений и очень мало писали о своих извечных желаниях, больше о надеждах, проявляя самоуверенность и делая вид, что нет ничего проще, как перескочить через море, часть света, а в родительском доме — через все традиции и запреты. Да, они самому господу богу с удовольствием помогли бы сотворить мир заново, ничего не имели бы против нового всемирного потопа для старого мира, который «погряз во лжи». Они только замолвили бы словечко за еще один Ноев ковчег, дабы из него сошел небесный образ нового мира и непременно маленький лучезарный кусочек земли — уж не Бимини ли? Ведь сколько они вывели бабочек из гадких личинок и гусениц, когда были детьми и еще ничего не создали...
— богохульники и насмешники! Чего только они не оплевывали и не вышучивали! Страшно вспомнить, сколько всего эти молодцы высмеяли и в смелых речах, и в очерках, и статьях, и в афоризмах, в то время уже публиковавшихся. Иногда они подписывали их общим именем «Братья Чапек», а то использовали (охраняемую законом) фабричную марку завода Золинген — изображение двух близнецов. Так вместе они и действовали, ничем не смущаясь, дерзкие и насмешливые. Казалось, что мои братья разлюбили Даже прогулки и только подсмеивались над теми, кто отправлялся полюбоваться «красотами природы». На словах они не признавали ничего, словно абсолютно пресытясь красотой мира, культурой, переполнившись равнодушием и отрицанием — это было модно в те времена, —однако на самом деле тщательно сохраняли в душе любовь к дорогим для них святыням.
Как-то я шепотом и взглядом обратила их внимание на одну женщину, эфирное и прелестное создание в белом плиссированном платье.
— Да что ты в ней нашла? Ведь это урод, бр-р, и груди у нее отвислые, —ухмыльнулись нахалы, почти не удостоив ее даже мимолетного взгляда.
Как они иногда нас сердили! По примеру родителей, будучи женой пламенного патриота Словакии, я собирала народные вышивки и, не жалея сил, мастерила из них различные аппликации. Пышно разодетые на народный манер, мы с детьми явились в Прагу и подарили маменьке сумочку, искусно собранную из полос пестрых вышивок; сумочка сверкала блестками и позументом и переливалась яркими красками. Как она была хороша!
Оба дядюшки явились нас приветствовать; перемигнувшись, они запели; «Морава, Морава, Моравочка милая!» Ага, вы приехали принять участие в Этнографической выставке, увы, она уже давно закрылась! Но это не важно. Мама может пойти с вами и размахивать сумочкой. Кстати, когда тут появится твой благоверный? Разумеется, ты не успела вышить ему словацкую рубашку, а ведь теперь носят рубашки только с красными петухами у ворота или со странными яблочками, вышитыми черным крестом. Хотелось бы лицезреть его в шляпе с пером, но, увы, у него теперь супруга и две дочки. «Морава, Морава, о, каких рысаков родит земля твоя!» Они с хохотом исчезли и правильно сделали, иначе я запустила бы в них первым, что попалось под руку.
«Жизнь греков и римлян», написанной в 1876 году. Автор издал ее за свой счет с одобрения и поддержки «Матицы Ческой» и Общества чешских филологов в Праге. На своем ветхозаветном языке Ве-лишский с поистине филигранной тонкостью, с мельчайшими подробностями живописал жизнь античного мира. Очевидно, под влиянием этой книги братья еще в юности избрали для себя чужих богов (dii peregrini), а простодушной сестре оставили богов домашних (dii patrii).
«члены совета пятнадцати», как поучал профессор Велишский. Смешно: совет всего лишь пятнадцати!
У братьев хватило наглости подтрунивать над домашними богами: «Смотри, какая наша Ленча вместе с детьми теперь самобытная, как они по-своему соединяют чешские и немецкие словечки. А ты, мама, если пойдешь с ними, не забудь взять свою новую сумочку, получится такая живописная группа, то-то будет зрелище!»
Мы, остальные, справедливо обижались: ведь национальные традиции нам всем были дороги! Неужели их ничего не связывает с ними?
Они на это реагировали по-своему. Посмотрите, как иронически пишут они в своем очерке «Creatura naturalis» в книжке «Сад Краконоша».
«Нас приводит в ужас индустриализация, фабрики и механизация нашего времени, а современная эпоха представляется нам подобно Калипсо, женщиной просвещенной, жестокой и коварной; тоскуя, выходим мы на мыс и с жадностью вглядываемся в горизонт, надеясь увидеть, где не поднимаются в небо клубы дыма, ибо только там может находиться подлинная родная Итака и подлинная Пенелопа, занятая бесхитростным рукоделием, последнее прибежище нашей механофобии и нашего поклонения перед природой».
И дальше: «Словакия от Бечвы до Мыйявы, от Гро-зенкова вплоть до Диваков должна быть объявлена национальным заповедником нашей Моравии. Там, под охраной закона, в первозданных условиях, по старинке, будут проживать словаки, а также моравские писатели и художники, и ничто не потревожит их своеобычного образа жизни. Во всем этом крае, сохранившем в неприкосновенности древние народные традиции, будет запрещено все нестильное, ненародное, неморавское и, прежде всего, здесь будет запрещено строить фабрики.
На всей этой территории, скорее всего, в Годонине или Угерском Градиште, будет дозволено возвести одно-единственное предприятие: огромную еврейскую бетон-1 ную паровую фабрику, производящую в массовом количестве изделия словацких народных промыслов, как-то: вышивки, ленты, специальные туфли и искусственные перья из целлулоида».
Бесстыдники! Вороны-пересмешники! Перефразируя их, я говорила себе: «Das ist aber ein heisser Baum!»6— и в сумерках бежала в магазин к пану Буковскому, Он проявлял особый интерес к таким вещам, любил подчеркивать занимательные журнальные изюминки толстым красным карандашом, ставить восклицательные знаки и выставлять их на обозрение. К счастью, жители Брно не проявляли особого любопытства ко всему, что пишут лицемерные чехи о Моравии; разве у моравского автора поднялась бы рука написать такие кощунственные вещи? Да он бы и подумать об этом не посмел! Да его навсегда подвергли бы остракизму.
Модный жилет был мужу к лицу. Вышивая его, я со злорадством думала, что братья не только обратят на него внимание, но даже позавидуют. «Я вам покажу эту вашу «подлинную Пенелопу» с ее бесхитростным рукоделием! И вам хотелось бы иметь такую, но дудки! Вместо Пенелопы у вас есть маменька, живите и радуйтесь, что есть кому чинить ваше белье и носки!»
А их ответ («Сад Краконоша», Афоризмы II, Пенелопа): «Не думайте, что вышивание — механический труд; нужно внимательно следить, чтобы стежки были ровные, равномерные и одинаковой величины; нужно также рассчитать количество ниток, чтобы их хватило на орнамент, который должен быть точно посредине. А это весьма сложно и тяжело».
«Мы знаем, о дамы, что вышивка — сложное и нелегкое дело; нам также известно, что каждый стежок приковывает к себе взгляд женщины, который иначе мог бы устремиться на солнечный горизонт либо на походку чужого мужа; мы знаем, что в каждый равномерный стежок вшиты вдох и выдох, которые могли бы стать вздохом, а то и стоном. Все вышеизложенное означает, что добродетель дамы заключена в ее собственноручной работе и, главное, что супружеская верность сплетена из ровных, равномерных стежков одинаковой величины или из гарусных глазков, между которыми нет пропуска». Сестра-рукодельница внимательно прочла Афоризмы II и сквозь зубы прошипела: «Паршивцы!»
Маленькие стычки не ограничивались только семейным кругом; передо мной лежит книжка С- К. Неймана «На пороге Пантеона», написанная в 1906—1909 годах, а изданная в 1911 году, и я нахожу в ней намек на моих братьев.
Он любил их, в Биловицах не мог без них обойтись, хотя был уже зрелым человеком, а они еще юношами. Братья были столь деятельны и упоены жизнью, что у Неймана возникло желание стать их литературным наставником и крестным отцом; ведь в его жизни было так мало подлинных радостей! Но в своей книге он не пожалел слов. Кого еще мог иметь в виду этот огромный лохматый барбос, разлаявшийся на щенят? Вот небольшая цитата из статьи «О моде, успехе и нетерпении»: «Гениальные эмбрионы, неспособные одним прыжком достигнуть вершины Парнаса, претендуют на мнимую исключительность, хотя бы в своем кругу. Будучи твердо и приятно убеждены, что молодым все позволено, они из высшей степени тщеславных становятся в высшей степени нахальными.
и довольно быстро».
Конечно, братья языкасты, а «крестный отец» чувствителен. Спорили они с ним слишком горячо, по-чапе-ковски, и их молодой скепсис раздражал его. Он перестал к нам ходить и стал ждать; дела, дела, он жаждал видеть их творческие достижения. Дождавшись, он вновь сблизился с ними, ведь этот бирюк любил их на свой манер, а они его уважали.
Они принимали и ценили честную критику, но не терпели фарисеев, которые — хотя сами создавали мало или вовсе ничего — злобно старались выбить почву из-под ног истинных творцов нашей литературы. Позднее злонамеренная травля писателей и поэтов зашла чересчур далеко.
Нет, не могу удержаться и прошу разрешения привести еще кусочек из статьи Карела Чапека, напечатанной в «Лядовых новинах». (Потом она вошла в сборник «Три статьи о патриотизме».)
«Народ в нас не нуждается», —написал не то генерал, не то писатель Рудольф Медек. Если, мол, писатели не станут такими, не будут согласны с тем, что нынче пишут в «Народних листах» от имени народа, то пусть, мол, пеняют на себя, коли народ в них не будет нуждаться. А нам неизвестно, в каком ночном кабаке явился к нему дух народа и возложил на него эту миссию.
— от кого бы то ни было. Запомните: есть вещи, которые мы не отдадим; и первая из них — принадлежность к народу, на языке которого мы пишем. А если кто-то не признает за нами эту связь, ответ у нас лишь один: удар кулаком в зубы, Я не собираюсь разъяснять свою мысль более трогательным образом; ведь никто не становится писателем, никто не становится творцом языка и поэтом, не питая безмерной любви к народу, ибо язык есть душа народа.
Даже если бы поэт ни разу в жизни не употребил слово народ и родина, любое слово родной речи, сказанное в поэтическом произведении, словно произнесенное впервые, покрыто росой, как в день творения, не запятнано ложью, фразерством и бездарностью.
И тут является некто — то ли генерал, то ли писатель, некий анонимный журналист или кто-то еще и берется разглагольствовать о том о сем, что народ, дескать, обойдется и без писателей. Да разве вы не понимаете, безумцы, что отнимаете у народа? Не стану представлять себя, но надеюсь, что чешский народ перед миром я не посрамил. Впервые в жизни я позволил себе сказать такое. Я не большевик, даже не марксист, я не питаю особой склонности к левому крылу нашей интеллигенции, которое несколько лет тому назад едва не отлучило меня от литературы; все эти годы они постоянно говорят обо мне, что я правый, конструктивист и т. п.
Следовательно, тут все ясно. Но пока я жив, то не допущу, чтобы кто-то исключал из народа, скажем, С. -К. Неймана; он коммунист, и одну фразу, написанную им, даже я ему не прощаю, однако, кроме этой фразы, да будет вам известно, он написал «Книгу лесов, вод и косогоров», а также «Песни тишины» и много других, и этих книг никто не выкинет из чешской литературы, так же, как никто не сотрет с карты Чехии речку Сви-таву, и солнечные просеки, и деревенские улочки, и все то, что воспел поэт Нейман, такой удивительно чешский по духу и такой чешский по языку; мало кому из чешских политиков, начиная с Ригера, было свойственно такое чешское национальное самосознание. И никто не исключит из народа поэта Незвала, коммуниста, который придал нашему языку напевность и мелодичность скрипок, какому идиоту придет в голову выкинуть из народной речи музыку Незвала? И так далее и тому подобное: значит, чешскому народу не нужен Карел Томан, самый чешский из всех поэтов? Не нужен высокообразованный Ванчура, который ведет свой язык из средневековья? Если не нужны Шрамек, Гора и Сейферт, не нужен Шальда, —тогда скажите, кто нужен чешскому народу? Да, мы уже слышали: ему, мол, хватит писателей умерших. Весьма удобная позиция: ведь мертвые уже не могут судить о живых».
Примечания.
С. 57. ... совет от сватонёвщкой девы Марии... — Имеется в виду место паломничества в поселке Мале Сватонёвице, где на дереве, из-под которого вытекал целебный источник, висело живописное изображение, девы Марии.
— На весенний семестр 1914 г. К. Чапек записался в семинар доцента Э. Бенеша «Прагматизм» и к 25—26 марта намеревался покончить «со своей семинарской работой о прагматизме» (Корреспонденция, 84), Эта работа легла впоследствии в основу брошюры К. Чапека «Прагматизм, или Философия практической жизни» (1918, 2-е, дополненное изд. — 1925). Некоторые мемуаристы (Я. Б. Козак) и современные исследователи творчества К. Чапека (например, Ф. Бу-рианек) справедливо отмечают, что влияние прагматизма на писателя не следует преувеличивать.
С. 59. ... о счастливом острове Бимини... — В архиве К. Чапека сохранилось рукописное либретто оперы «Источник молодости», близкое по содержанию рассказам К. Чапека «Остров» и «Между двумя поцелуями» и рассказу Й. Чапека «Живое пламя», возникшим в 1911— 1912 гг. и вошедшим в книгу «Сияющие глубины»; герой либретто после многих злоключений попадает на остров Бимини, где находится источник с водой, возвращающей молодость. Мотив этот, возможно, подсказан поэмой Г. Гейне «Бимини», опубликованной в 1869 г.
С. 60. «Морава, Морава...» — песня «Подебрадская» (слова Вацлава Ганки, музыка Людвика из Дитриха); впоследствии стала народной.
«Матица Ческа» (1831—1949) — чешская организация, занимавшаяся изданием научной литературы.
Общество чешских филологов в Праге — основано в 1868 г., первоначально — студенческий кружок, с 1882 г. — научная ассоциация.