ЙОЗЕФ ЧАПЕК
КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ "САДА КРАКОНОША"
[...] мальчишки, в детстве шалившие в отцовском саду, сохранили братское согласие и на других жизненных этапах. Нас с самого начала можно было видеть вдвоем и в садах литературы; а доказательством того, что и там мы вели себя отнюдь не как пай-мальчики, доказательством прямо-таки вызывающим, служит «Сад Краконоша».
В более позднем возрасте и на новой почве появилась возможность возобновить буйную дружбу мальчишеских лет. Мы немало веселились и ссорились, сочиняя сообща истории из «Сада Краконоша». В нашем сотрудничестве не было ничего искусственного. Нам и в голову не приходило, что мы следуем прославленным образцам, удивительным и необычным. Случилось так, что Карел Чапек написал какой-то рассказец, но, недовольный тем, что вышло, забросил его в дальний ящик. Мне стало жалко вещицы, и я кое-что в ней поправил. А потом все это заново переписал Карел. Под конец мы еще раз покорпели над рассказом оба. После чего сие изделие (не помню уж, под каким названием) было послано, кажется, в «Моравский край». Тут-то мы и решили, что, пожалуй, литературу нам лучше всего делать вместе.
«Горкего тыдени-ка», а позднее — для «Стопы». Достаточно было ничтожнейшего повода, намека на прочитанное в газетах, отклика на современную сенсацию, чтобы братское единомыслие затеяло оживленный диалог, напоминавший эксцентриаду, гимнастику или игру в индейцев; мы развлекались иногда умнее, иногда глупее, стараясь превзойти друг друга в изобретательности; веселое и полное препирательств содружество постепенно обретало цельность, увлекательность и возбуждающую прелесть совместной игры в садах детства. Понятно, что таким образом мы легко впадали в рискованные крайности, о чем свидетельствует и «Сад Краконоша».
Разумеется, нам было приятно, когда плод этой игры появлялся в печати, и мы исподтишка наблюдали в кафе за читателями «Горкего тыденика» — не слишком ли они хмурятся. Мы посещали тогда уроки танцев и побаивались, как бы барышня, нравившаяся нам обоим, в праведном гневе не отказалась танцевать с молодыми людьми, способными писать столь дерзкие и циничные вещи. Однако вскоре мы облегченно вздохнули, убедившись, что вовсе не так знамениты; мы были чрезвычайно довольны этим, ибо, по правде говоря, куда выше ценили в те годы успех у девиц, чем славу.
Насколько серьезно литературное творчество, мы отчетливее поняли лишь после того, как перед нами распахнулись двери «Пршегледа».
ИЗ КНИГИ «О СЕБЕ»
НАШ ВОДЯНОЙ
и поговорки упицкого края. Созывала старых бабок и дедов то из Гавловиц, то из Суховршиц, то из Ртыни — словом, со всей округи; они усаживались в заменявшей тогда жилую комнату просторной кухне, где в изобилии варился кофе, и дядюшки с тетушками вспоминали, рассказывали, пели, стараясь перещеголять один другого. Мы тогда были маленькими шалунами, но, разумеется, не хотели пропустить зрелище, хоть нас и гнали вон, хоть и твердили, что мы мешаем. Мы садились на кухонную скамеечку и слушали; чего только не знали эти старики! Мы — то есть сестра Гелена, я и Карел (или Ичек, как его звали тогда), хорошенький мальчик с открытым от любопытства ртом и глазами навыкате. Все это волновало нас и нравилось до чрезвычайности; тут жизнь обретала особую полноту; хорошо нам известные места заселялись сказочными существами — и ведь все это была истинная правда, ведь тех, с кем приключились самые невероятные вещи, даже называли по именам, Если говорят о национальной природе чапековского таланта, то именно здесь, в атмосфере народных преданий, мы и найдем один из корней этой национальной природы. Отсюда и вышел будущий Карел Чапек. Вспомним его сказки: что-то очень конкретное и поэтичное осталось в них с тех времен, когда он слушал, что и как говорили у нас в кухне старенькие дядюшки и тетушки. [...]
Я уверен, что впечатления молодости, а также цельная и прекрасная народная натура нашей бабушки, мельничихи Гелены Новотной из Гронова, в последующие годы воздействовали на богатую, сочную, пластичную и в то же время простую речь писателя Карела Чапека, оказав на нее основополагающее мощное влияние. Великолепный чешский язык Чапека в равной мере определили как высокая литературная утонченность и самодисциплина, так и народная мягкость и естественность выражения.
СЕГОДНЯ НЕДЕЛЯ, КАК...
Сегодня неделя, как я видел его — без сознания, в агонии — спускающимся в царство теней; ушел из жизни значительный и популярный писатель; все свидетельствует об этом: печаль множества людей, сообщения и некрологи в газетах, грандиозные похороны, — но я потерял родного брата, с которым был неразлучен, рост и развитие которого я наблюдал начиная с первых детских шажков.
Сегодня неделя... сегодня год... три года... десять лет... тридцать... сегодня почти пятьдесят лет... Сколько печали в том, что, беспомощные, бессильные в любви и тревоге, мы не можем постигнуть смерть! Слишком далеко уходит от нас, малодушных, тот, кто в смерти своей сливается с космосом.
«Присматривайте за Карелом, — говаривала нам, старшей сестре и старшему брату, мама, — Карел хрупок, слаб, такие талантливые люди, случается, рано умирают». Как самый младший, он был любимцем, баловнем семьи; «воскресное дитя» — называла его мама, потому что во всем, начиная с первых школьных лет, ему сопутствовало особое счастье, особый успех и везение. «Ты; Йозеф, второй его папа, его воспитатель!» Ах, мамочка, мы присматривали за ним, но он убегал от нас, все время убегал, мы звали его, все звали: «Карел! Карел!» — а он словно не слышит, — и вот это случилось! Сегодня неделя, как случилось... Я видел: яростное уничтожение кусок за куском уносит его жизнь, я звал его, но помочь был не в силах. Прерывалось дыхание — я не мог отдать ему часть своего; слабело сердце — я не мог поделиться с ним своим; силы оставляли его. Я не мог перелить ему свои. Смерть уносила Карела — я не мог вырвать его из ее рук. Он был — и его нет больше, — где же он? Ах, бездыханное тело — лишь оболочка, лишь скорлупка!
Состоялись многолюдные похороны прославленного писателя, но теперь я один хороню своего брата, порой ничего не видя от слез. Мой брат был прославленный писатель, все говорят об этом. Но я думаю о наших детских, братских играх. О тех тысячах малых радостей, из которых соткано нечто самое существенное в жизни; о ее прелестной, буйной роскоши, какую может дать только благополучие и любовь родного семейного гнезда. О том, как мы росли рядом, вместе жили и понимали друг друга.
Карел, ни великие дела, ни холодное солнце славы, которое своим сиянием только создает возможность для появления черных теней, ползущих за любым светом, ни вихрь жизни, порой уносивший тебя так далеко, что ты уже не слышал наших зовов, не заставят тебя возвратиться назад; не заставят тебя возвратиться и те мелочи, для всех прочих несущественные, из которых слагалась теплая сердечная ткань нашей братской жизни. Ты оставил прославленное, получившее широкое признание наследие и оледенел, словно отрекаясь от всего. Как мне заставить тебя улыбнуться воспоминаниям о наших веселых детских проделках, если у меня самого они вызывают слезы?
Я, глупый, вспоминаю наш братский жаргон, говоря на котором мы достигли такого исключительного согласия. Он произрос из семейного лона, из нашего семейного бытия; из прибауток дедушкиных и бабушкиных родителей; из цитат, аббревиатур и опечаток, найденных в книгах, которые мы читали с мальчишеских лет, цитат, применяемых самым несусветным образом и в самых неподходящих случаях; на память приходят наши синтетические слова, сложенные из двух, одновременно выражавшие и сам предмет, и его смешную или горькую изнанку; несуразные каламбуры, в которых мы старались превзойти самих себя; фейерверки острот и дадаистических бессмыслиц, которыми мы бредили, — всю ту искрометную буйную акробатику духа, которой мы к взаимной радости одаряли друг друга, и те грубоватые и циничные шутки, которые были призваны замаскировать слишком чувствительное и горячее братское участие. Вспоминаю самое братское в нашем братстве: наши улыбки, наши радости, наше братское счастье. Сегодня я один хороню тебя здесь; не думаю ни о славе, которую ты заслужил, ни о ненависти, которой ты не заслуживал, ни о чем из того, чем тебя сверх всякой меры окружила благодарная и неблагодарная нация; думаю только о тебе самом, о брате Кареле, о прелести нашего братства, о сердечном жаргоне двух родных и так тесно сжившихся братьев. Мы больше не будем «двумя стариками, поедающими арбуз», как мы себя окрестили, найдя в повести Гоголя этот образ, до того нам, мальчишкам, понравившийся, что, садясь вдвоем за стол, мы непременно вспоминали его. Нет уже на свете такого арбуза, который мы, два старика, могли бы съесть. Никогда больше не споем мы «Grolier, Grolier», никогда не споем наше «Sliochd, Sliochd dan nan roon»—тюленью песнь из преданья древних гэлов, такую грозную и могучую, что услышавший ее сразу погибал. А однажды в Париже, когда в сумерках уходящего дня после собственноручно состряпанного ужина нам вдруг взгрустнулось по родной Чехии, мы принялись петь стародавние бабушкины и народные песенки. Решили, что Карел будет петь тенором, а я басом; такого сочетания, сказали мы, такого двухголосия наверняка никто не переживет; потому мы и назвали свое пение «Sliochd». Всякий раз в такие вечера доходила очередь и до нашей любимой песни «Зеленые рощи». Никогда больше мы не скажем (ах, в последний раз я услышал это от тебя со смертного ложа): «Кога!»—«Inde! Inde!»—«Kora nanda!» («Говори!» — «Нет! Нет!» — «Говори глупости!»); никогда больше не упрекнем друг друга: «Эх ты, неблагородный Бурда»... Я уже только лишь вспоминаю. Никогда мы не будем сражаться подушками, шлепанцами, суповыми ложками, деревянным пестиком... было нас двое мальчишек... Никогда... Никогда!
САД ВСПОМИНАЕТ
серьезного, играет и возится с цветочками! Безусловно, в известной мере эти люди правы: ни цветочек, ни садик не повлияют на ход мировых событий, ничего не изменят в ходе истории. Но в конечном счете результат оказывался один и тот же. Пока эти ворчуны, сидя в кафе, пытались влиять на ход мировых событий, Карел Чапек ухаживал за своим садиком. Разумеется, когда кончал главную работу, когда все остальное было уже сделано; просто-напросто ход мировых событий обычно налагает на людей обязанности, но все же оставляет и кое-какие житейские радости. Следовательно, тех, кого возмущал садик Карела Чапека и кто тоже не определил и не остановил хода истории, выводила из себя чья-то самая обычная житейская радость.
Но и без того для других, для тех, кто садика не имеет и за цветочками не ухаживает, рассказ о каком-то садике может показаться чем-то столь же бесполезным и обременительным, как повествование о чужих детях. В эту весну садик Карела Чапека расцветает без хозяина; вот почему, рассказывая о садике как бы вместо брата, а отчасти и в силу своей собственной потребности, поскольку моему мысленному взору еще представляется, как бродит по саду ушедший, как трудится он на его клумбах, — ведь для меня они — словно подмостки призрачных диалогов, — я попытаюсь сделать эту главу приемлемой и для тех, кто никогда не рылся в садовой почве.
Мне вспоминается, как прежде в эту пору Карел свистел под окнами нашим условным свистом, хотя свистеть по-настоящему в общем-то не умел. «Что случилось?» — «Иди взгляни, как у меня цветет анемон!» Этот анемон был его садовнической гордостью: анемон татранский, Pulsatilla slavica, можно сказать, в какой-то мере наш отечественный раритет; анемон — самое волшебное из всех волшебств, с двумя-тремя десятками цветов, огромных, шелковисто-фиолетовых, с золотыми тычинками, на которых пьяно покачиваются шмели. [...] Собственно говоря, я уже давно ходил любоваться этим прекрасным анемоном, но теперь нужно было нанести ему особый визит вместе с Карелом. Здорово он у меня цветет, верно? Господи, а как у меня цветет чи-лишник!
несадовник увидит где-нибудь цветущий анемон, или сирень, или пионы, он скажет: «Посмотрите, какая красота, здесь цветут анемоны, цветет сирень, липы цветут...» Но у садовода все совсем по-иному; его язык полон неслыханного, доходящего до высокомерия эгоцентризма, гипербол, продиктованных стремлением присвоить себе весь мир. Расцвела Pulsatilla slavica. Нет1 Скорее бросай все, иди взглянуть, как у меня цветет Pulsatilla slavica. Видишь, как у меня цветет сирень! Как у меня цветет липа! И если бы, скажем, в его саду росла гигантская секвойя, значит, это у него расцветет целая гигантская секвойя. Вот я и подшучивал над этим садовничьим эгоизмом, которого, впрочем, и сам был не лишен: «Никакой анемон у тебя не цветет!» — «Как это — у меня не цветет? Ты что, не видишь?» — «Вижу, но он цветет для себя, а не для тебя» . —«Ладно, но ты только посмотри, как у меня цветет торица!»
Однако нужно признать, что садовники в этой своей эгоцентрической мании величия, которая охватывает как доброе, так и дурное, проявляют и справедливость. У него великолепно цветет вероника, но зато у него не цветет горная генциана, этот рододендрон у него болеет, а можжевельник у него погиб. И вот теперь, милый Карел, я должен тебе доложить о твоем садике: все у тебя после столь неблагоприятной нынешней весны всходит прекрасно. Только, как ни странно, как ни грустно, именно твой любимый анемон, твоя гордость, погиб, завершил свой жизненный путь, видимо, тоже заболел и вместе с тобой исчез с лица земли! В нынешнем году он у тебя уже не цветет, но мы посадили тебе новый анемон. И Cytisus kewensis: тоже у тебя погиб, его еще в прошлом году здорово обглодали подлые мыши, и мы тоже посадили новый: бог даст, в будущем году он у тебя прекрасно расцветет. Бог даст, все взойдет в твоем садике, который ты так любил, даже после нынешней холодной весны садик у тебя расцветет чудесно. Ты ведь так это любил! А вместе с тво"1
Примечания.
1 Ракитник Кью (лат.).
Ко второму изданию «Сада Кракогоша»
Ювенилии, 255—256.
«Авентин» О. Шторху-Мариену, редактору журнала «Розправы Авентина». Впервые опубликовано в журнале «Розправы Авентина» (год изд. 2, № 1, 7. Х. 1926). Печатается в сокращении.
С. 17. ... какой-то рассказец... — Обнаружить этот рассказ в журнале «Моравский край» не удалось.
ИЗ КНИГИ «О CEБЕ»
Čapek О sobe". Praha, 1958, s. 29—33, 93—100, 103—106.
НАШ ВОДЯНОЙ
Впервые опубликовано в газете «Лидове новины», 30. IV. 1939, Печатается в сокращении.
С. 18. ... Божена Чапкова... —К. Чапек вспоминает о своей матери Б. Чапковой (урожденной Новотной) в лекции «Как это вышло» (VII, 432—433). В период подготовки чехословацкой Этнографической выставки (1895) Б. Чапкова собирала фольклор и предметы быта; ее фольклорные записи были опубликованы в 1896 г. в журнале «Чески лид» («Чешский народ»). За участие в выставке она получила диплом и памятную медаль. Коллекция А. Чапека и Б. Чапковой послужила основой упицкого городского музея.
С. 19. ... нашей бабушки... Гелены Новотной... —К. Чапек вспоминав ет о ней в лекции «Как это вышло» (VII, 432).
Впервые опубликовано в газете «Лидове новины», 1.1.1939.
С. 21. ...«двумя стариками, поедающими арбуз»... в повести Гоголя... — Образ «старика, поедающего арбуз», братья Чапек, видимо, нашли в «Старосветских помещиках» Гоголя, где описывается, как Афанасий Иванович съедал после сна арбуз, который приносила ему Пульхерия Ивановна (см.: Н. В. Гоголь. Собр. соч. В 6-ти томах, т. 2. М., 1949, с. 15).
«Grolier, grolier...)) — Цитата из книги Д. -Х. Беллока «Четверо путников». См. восп. Г. Чапковой в наст, изд., с. 52.
... из преданья древних гэлов...—См. восп. Г. Чапковой в наст, изд., с. 52.
«. Неблагородный Бурда» — персонаж детской карточной игры, в которую Г. Новотная играла со своими внуками; королевский палач «неблагородный Бурда» (его роль исполняла сама Г. Новотная) спрашивал короля (победившего), как наказать проигравших, и тот (обычно это был Карел, которому подыгрывала бабушка) назначал количество шлепков поварешкой по ладони.
Впервые опубликовано в газете «Лидове новины», 16. IV. 1939. Печатается в сокращении.
— Имеется в виду статья Э. Филлы «Предательство поколения» («Вольне смеры», 1933, № 2).
С. 24. В Кью находится лондонский Королевский ботанический сад.