БРАТЬЯ ВСТУПАЮТ В ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Тогда у нас в искусстве никому не воздавали шумных почестей, чаще ругали, не избежал этого и наш Карел.
Его роман «Кракатит», написанный в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, имел успех, и каждое новое издание его сразу расходилось. Это сон, фантазия, пророчество и еле уловимые реминисценции о лично пережитом. Книгу перевели на другие языки, автора завалили письмами со всех концов света — как хвалебными, так и критическими.
— Понимаешь, люди хотят, чтобы я был всеведущ. Но когда пишешь, невозможно предусмотреть все. Химики утверждают, что кракатит Прокопа с научной точки зрения — бессмыслица. Я советовался со специалистами и сам многое изучил, но, по-видимому, люди считают, что я обязан знать о составе взрывчатых веществ все от «а» до «я». Им, извольте видеть, необходимо досконально выяснить, как я мог создать такое наивное чудо. Поверишь ли, даже теннисисты упрекают меня, что я не разбираюсь в их игре, я считают, что я не должен был упоминать о ней. Верно, правил тенниса я не знаю, но они меня не бог весть как занимают, поскольку у меня больной позвоночник. Мне бы хотелось показать тебе все эти письма, но я предпочитаю бросать их в корзину. Люди у нас всегда чем-нибудь недовольны, наш национальный порок — крохоборство; у нас можно только писать о том, как Еничек женился на Марженке и как они оба были счастливы, других же тем надо чураться. Вспоминаю Чапека-Хода; он говаривал, что самой надежной основой для любого порядочного писателя, желающего создать нечто новое, является крепкая и выносливая задница. Я ему ответил: «Хочу писать, но я отнюдь не Arschmensch!»10 «Будете жалеть, следовало бы научиться. А это значит, вначале надо ходить и наблюдать, а затем дома сесть и досконально изучить то, о чем хоть мельком упомянешь в своем произведении». Сам он так и делал. У меня, когда я работаю, мысль нельзя остановить, каждую минуту что-то приходит в голову, и скажу тебе, что первые, непроизвольные идеи оказываются самыми лучшими.
Уже давно Карел у себя на родине и во всем мире приобрел известность не только своими пьесами, но также «Письмами из Италии» и «Письмами из Англии»,
Однажды он сказал
— Мои дорогие, родись я в Англии, Америке или в какой-нибудь другой стране и доведись мне быть гражданином великого народа, если бы там я тоже стал тем, кем я есть, можете представить, сколько тогда на мою долю пришлось бы ругани и почестей! У нас и при «малых масштабах» масса завистников, ну и пускай! На жизнь я всегда заработаю, а на остальное мне начхать: ни за что не хотел бы жить в другой стране, я всюду тосковал бы. Придет время, мне устроят пышные похороны с музыкой и хором, придут критики и университетские профессора, но главное — читатели, простые люди, ведь я писал для них, и ты, голубка, увидишь, сколько соберется народа с венками.
— разве что только у мамы на коленях — и не претендовал ни на какое особое положение для себя. Тем не менее оно у него было; он отличался от нас и, прежде чем пуститься в какое-нибудь приключение, всегда раздумывал. Он не бросался на все так стремительно, как мы, маленькие ножки не мчали его за нами или другими детьми так быстро и энергично, как наши. Ведь он только смотрел издали и, если что-нибудь особенно его увлекало, тихонько, почти крадучись, подходил разглядеть поближе; при этом глаза его светились таким сочувствием, в них было столько заинтересованности, что, казалось, он застывал от любопытства, изумления и страха, как бы не упустить что-то важное. И у Йозефа от рождения были изящные руки и ноги и необычайно выразительное лицо с тонкими чертами. Карел же был — само благородство, легонький, солнечный мальчик, создание, нуждавшееся в нашей защите. Ему не надо было ни о чем просить, достаточно было взгляда его сияющих глаз, и он получал требуемое, а потом с неописуемым восторгом рассматривал и возился с тем, что оказалось в его нежных и чутких пальчиках (бабушка называла их воровскими); все, что Карел выспросил, вычитал и узнал из книг, он помнил всю жизнь.
Настойчивость и стремление к познанию мира и жизни у обоих братьев была необычайно велика, но вместе с этим их мучили кошмарные видения, разнообразные, леденящие душу предчувствия и особое острое состояние экстаза, от которого здоровяк Печа высвобождался двумя способами: он садился писать или рисовать. А Карел беспомощно метался, описать свое состояние ему было весьма сложно, не хотелось пугать ни себя, ни других. Он пытался обломать острие своих дедукций, написанных по первому побуждению; он предпочитал вечный и безответный вопрос «почему?». Карел не мечтал о приключениях и перемене мест, как Йозеф в глубине своей скромной, но страстной души; Карел хотел спокойно жить дома и заниматься творческим трудом. Во время путешествий случалось, что от тоски по дому он буквально выл, чувствуя, что все вокруг, в том числе и он сам, угнетает его. Пребывание за границей было для него не исполнением давнего желания, а скорее потрясением, стоившим ему большого напряжения. От всего увиденного — а повидал он много — Карел не отупевал и не испытывал пресыщения. Жажда и жизненная необходимость сосредоточенной умственной работы для братьев означала очень много; они унаследовали неимоверную работоспособность нашего рода, ярким примером чему служила поразительная деятельность отца, настолько плодотворная, что казалась нечеловеческой, и была по плечу скорее сказочным великанам, чем обычному лекарю. Служить людям, а потом чувствовать приятную усталость — уже это приносило здоровье, и ни в коем случае не терзание, не надрыв и не изнурение души и тела; она была честно заслуженной.
жизни им работалось так, а не иначе, отчего и как возникали перерывы и паузы в их творчестве; кое-что я знала об этом или догадывалась, делая выводы из отдельных замечаний.
Карел был молод, но много выстрадал, вечно бичуемый фуриями телесных недугов. К тому же в своих произведениях он предугадывал будущее. С самого начала его творчество пронизывает скепсис и стремление спасти человечество или хотя бы отдельные души ужасом своих — увы!—столь пророческих утопий, которые его самого преследовали, как ночные кошмары, под непомерной тяжестью которых он пробуждался словно после тяжкого сна, в изнеможении покрываясь потом. Карел не гнался за успехом, не боялся рисковать. Именно в этот период, когда магия метафоричности тогдашней поэзии захватила даже крупных прозаиков, Карел, хотя и владел прирожденным поэтическим даром, пошел совершенно иным путем. Метафор ему было не занимать, но он отверг это богатство и стал писать для народа. С давних пор, с раннего детства, Карел любил простых людей и теперь возвращался к ним, чтобы освежиться у этого родника; он пишет о них и для них, не боясь пропитаться простой и остроумной народной речью. Таков генезис его «Рассказов из одного кармана». Вначале даже мы, его родные, не понимали этого и были к нему несправедливы. Теперь ясно, что, окунувшись в купель народности, его стиль стал еще более живым и выразительным, свежим, богатым и, главное, более способным решать задачи высшего порядка. Отсюда, от этой демократичности, логический путь развития ведет к его знаменитой трилогии и к «Первой спасательной». Он верил в людей, любил их и хотел походить на них. Все свое честолюбие Карел направил на то, чтобы показать образ человека частично или крупным планом. [...]
Примечания.