БОГУМИЛ МАТЕЗИУС
ВСПОМНИ ПРО ФОРТ-ШАБРОЛЬ, КАРЕЛ ЧАПЕК!
Корпус, немного наклоненный вперед, толстая трость в руке, большая, как казалось, голова, и толстые, по-мальчишески надутые губы, —таким предстал передо мной Карел Чапек во время нашего знакомства с ним на пражском философском факультете за два-три года перед войной. Игривый и капризный по натуре, он прикрывал свою преждевременную зрелость наивно-грубоватым цинизмом; в его глазах, вместе с искорками озорства, только изредка, на короткий миг мелькала тень некоторой разочарованности, позволяя заглянуть в его внутренний мир, утонченный до болезненности. Он любил афоризмы, каламбуры, остроумные рифмы (я вспоминаю один его экспромт: «Сижу я в кафе назло летам, читая при том «Фигаро» и «Ле Тан»), сюжеты с запутанным и сложным действием. Тогда уже началась его литературная карьера, вместе с братом он писал экстравагантную прозу для журналов «Народни обзор», «Гор-кего тыденик» и «Стопа». Мы не дружили, только учились вместе. Меня отталкивала его подчеркнутая интеллектуальность, страстная приверженность к Западу и его культуре, особенно к французской. Чапек был тогда именно «западник», а я «Славянофил», по классификации Гоголя.
То были блаженные, неповторимые, идиллические времена. Атмосфера была, пожалуй, несколько душной и чересчур полнокровной, если посмотреть на нее из перспективы мировой войны. Мы толкались по разным семинарам — особенно популярными у студентов был в то время семинар Арне Новака по литературной критике — и штудировали Масарика, Тилле, Пекаржа и Зубатого. В старой университетской читальне, темной и пропыленной, я сидел, зарывшись в толстые фолианты, повествующие об истории французской критики и легендарной битве «древних и новых», в то время как Чапек прилежно черпал из Флёгеля и Шнееганса сведения по эстетике бурлеска и гротеска. Позднее это и повлияло на бурлескные, гротесковые и сатирические мотивы и мотивчики в «Любви игре роковой» и «Веере», а также и на отдельные сцены «Из жизни насекомых», «Адама-творца», вплоть до некоторых эпизодов «Обыкновенной жизни». Не знаю, тогда или несколько позже Чапека увлекла итальянская комедия дель арте (ее следы заметны в двух первых из названных пьес).
— это была страничка, вырванная из романа «Санин», и мы начали беседовать о нем. Рассуждали не слишком по существу, Чапек был не в своей тарелке и казался рассеянным. Тогда был в моде антифеминизм и ницшеанское отношение к женщине, и мы оба сошлись на неприятии арцыбашевского романа. Вдруг Чапек остановился, взмахнул палкой и начал рассказывать с несвойственным ему возбуждением о полицейской осаде какого-то убежища преступников — о ней в то время (в апреле 1912 г.) трезвонила вся мировая пресса. Если меня не подводит мой дневник тех лет, эта была осада двух парижских апашей, Бонно и Дюбуа, укрывшихся в гараже деревни Шуази-ле-руа под Парижем, где они продержались полтора часа против превосходящих сил противника. За ними долго гнались, и наконец они были схвачены и обвинены в стрельбе по полицейским и убийстве двоих из них. Из французских газет Чапек знал все подробности, он даже нарисовал на песке план гаража и местности вокруг него. Мне никогда не приходилось видеть его таким взволнованным. Я не спрашивал себя, —почему? — это дело меня тоже увлекло. Подумайте сами, нам обоим тогда было не многим больше двадцати. Мы забыли про свои лекции, выбросили из головы «спор древних и новых», бурлески и гротески, вернулись в библиотеку и начали искать в истории криминалистики всевозможные случаи осады убежищ преступников полицейскими. Чапек разыскал случай осады некоего убийцы в лондонском Уайтчепле, на улице Сидней в январе 1911-го. Осажденный продержался целую ночь против тысячи полицейских и солдат, вооруженных тремя пушками. А я откуда-то (бог знает откуда, я уж не припомню) победоносно извлек историю о Форт-Шаброль, маленькой крепости, которую соорудил на парижской улице Шаброль некий господин Дюмон, обвиненный в заговоре против президента Лубе. В этой крепости он оборонялся против полиции, войск и жандармов целых тридцать восемь дней — с августа до 20 сентября 1899 года. Это был номер, и Чапек с блаженной улыбкой переписал для себя это сообщение, своим неровным почерком с лезущими кверху строчками.
Прошло много лет и зим, между ними и несколько военных, и я забыл множество вещей, в том числе и Форт-Шаброль. Только когда я увидел после войны «Разбойника» в каком-то театре за пределами Праги, во время сцены осады у меня в голове мелькнуло что-то вроде отдаленной ассоциации; после постановки «RUR» с его драматической сценой осады я был уже уверен, что мысль верна, а когда в «Кракатите» тоже появилась осада в качестве второстепенного эпизода — я окончательно узнал старый, героический Форт-Шаброль нашей юности, художественно воплощенный и, особенно в «RUR», обработанный экономно и действенно. Я упомянул об этом во время одной из наших редких встреч с Карелом Чапеком. Он тихонько засмеялся: «Знаете, то, чему в молодости научишься... Но ту выписку я тогда затерял и помнил только, что та крепостишка носила какое-то безумно храброе имя».
Чапек, очевидно, имел в виду графическое написание слова «Шаброль» — «Chabrol».
напряжения и тревоги. У меня хранится очень грустное его письмо от середины лета того года.
Последний раз мотив осады Чапек пережил уже реально: он был осажден вместе со своим народом с января до октября, а после октября 1938 года он был осажден внутри своего народа. А сегодня — сегодня застывшее тело Карела Чапека под снегом Вышеградского кладбища обложила одна лишь вечная тишина.
— «Первая спасательная». Сегодня из перспективы 1938 года, открытой смертью Чапека, необходимо констатировать, что, несмотря на хрупкое тело и типично невоинственный дух, избегавший радикальных решений и драматических выводов, в нем с самой юности жила скрытая, стыдливая, мальчишеская любовь к героизму, уважение к героям и тяга к героическому; какую душевную борьбу пришлось ему выдержать, чтобы вложить ружье в руки Матери-героини в одноименной драме. Но все же он вручил ей это ружье. Уже в «Первой спасательной» пропел он свою стыдливую песнь о героизме. А кроме того, в нем жил и житейский героизм, тихий, невоинственный, непатетический, он проявил его в отношении к своей болезни и к проклятому 1938 году. Это я и хотел показать, вспомнив романтику наших юных лет. Форт-Шаброль еще держится, Карел Чапек, лампочка из «RUR» еще мерцает, электростанция все еще не сдалась!
Примечания.
Видный чешский переводчик и литературовед, популяризатор русской и советской литературы Богумил Матезиус (1888—1952) познакомился с К. Чапеком в студенческие годы, на философском факультете Пражского университета, который закончил в 1912 г. Это одно из немногих воспоминаний, рисующих К. Чапека в университетские годы.
ВСПОМНИ ПРО ФОРТ ШАБРОЛЬ, КАРЕЛ ЧАПЕК!
Čapku! — «Kriticky mesicnik», 1939, s. 24—27.
«западник», а я «славянофил»... — Утверждение о «западничестве» молодого К. Чапека следует принимать с оговорками. Известно, какое сильное впечатление произвела на него русская революция 1905 г. (см. восп. Г. Чапковой в наст, изд., с. 36—37). Еще пятнадцатилетним юношей он писал А. Неперженой: «В чем заключается захватывающая красота современных авторов-северян, норвежцев и русских? Эту красоту нельзя выразить формулой, но ее чувствуешь в их книгах, и она переполняет твою душу — ergo, это красота в психике, а не красота речи и слога [...]. Чем жизненнее и проще вы подадите красоту, тем лучше.» (К. Čарек. Listy Anielce, s. 23), Как раз в то время, о котором вспоминает Матезиус, К. Чапек пишет большую статью «Литературные заметки о человечности» (1912), в которой рассматривает русский роман как одно из высших достижений мировой литературы. В задуманном вместе с С. -К. Нейманом в канун первой мировой войны журнале «Червен» К. Чапек предполагал написать большую статью о реализме, в первую очередь русском и французском. «Западничество» Чапека проявлялось в ориентации на демократические и социально-реформистские идеи и институты республиканского Запада в противовес феодально-монархический Австро-Венгрии, Германии, России, в отрицании религиозно-мистических исканий «славянофильства».
«древних и новых»... — Имеется в виду полемика вокруг вопроса об отношении к античной литературе в конце XVII в, во Франции.
Вышеград — скала на правом берегу Влтавы в черте Праги, где когда-то находился королевский замок; ныне здесь расположен Славин (от слова «слава») — место погребения выдающихся писателей, деятелей искусства, ученых.
С. 368. «Chabrol» — французское написание этого собственного имени напоминает написание чешского слова «Chrabrost» — храбрость.
— Письмо это до настоящего времени не опубликовано.