В. Т. АДАМС
ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ О КАРЕЛЕ ЧАПЕКЕ И ОТОКАРЕ ФИШЕРЕ»
Разбирая остатки своей пострадавшей много раз библиотеки, я нашел старую, забытую путевую тетрадь, на одной из страниц которой сохранился [...] автограф Карела Чапека. [...] Всматриваюсь в немногие строки, набросанные быстрой рукой Карела Чапека, — ив памяти оживают некоторые факты из литературной и научной жизни 1931 года.
Весной 1931 года, приехав в Прагу, как член эстонского Пен-клуба, я сделал официальный визит Э. Конраду, бывшему тогда секретарем пражского Пен-клуба. Я был приглашен в пражский Пен-клуб, где мне устроили традиционный прием. Тут я познакомился со многими чешскими писателями, из которых я вспоминаю Франтишека Лангера, театроведа Тилле и самого К. Чапека. За ужином К. Чапек приветствовал гостя застольной речью, на которую пришлось ответить экспромтом. Так как я плохо говорю по-французски и в то время еще не знал чешского языка, то я попал в довольно затруднительное положение. Было бы бессмысленно говорить на языке своего народа, по-эстонски, хотя формально я имел право это сделать. Приготовленный мною дома французский текст оказался негодным в данной обстановке. Не имея под рукой ни бумаги, ни карандаша, я встал после обращения Чапека ко мне и под любопытствующие взгляды чешских коллег начал отвечать... по-русски. Вероятно, именно поэтому меня наградили бурными аплодисментами (чехи всегда очень любили русский язык и все русское, но дипломатические отношения с СССР были установлены лишь в 1934 г.), когда я закончил свою речь вольной цитатой из размышлений Чапека о малых нациях. Чехи мало знали об эстонцах; Чапек уже в ту пору, когда он досконально разбирался в моих личных делах, продолжал путать Эстонию с Латвией, но наш общий интерес к русской литературе быстро открыл мне доступ к нему. Он пригласил меня заходить к нему в редакцию газеты «Лидове новины» («Lidove noviny») и старался ознакомить меня с чешской культурой. Вскоре после приема в пражском Пен-клубе Чапек решил показать мне гордость чешского народа — Национальный театр (Narodni divadlo). Из редакции мы пошли втроем: нас сопровождал Ото-кар Фишер — переводчик Гейне, Гете и Шекспира на чешский язык, сам поэт и критик, драматург и ученый театрал.
(«Рассказы из одного и другого кармана») и романиста (поразивший меня пророческий «Кракатит»), оказался и передовым драматургом, и эссеистом, блистательным фельетонистом, автором веселых путевых записок, удачливым рисовальщиком и — как он сам себя называл — журналистом, творцом новых жанров и полужанров. Неподдельно молодой, невероятно остроумный, энциклопедически образованный, знаток архитектуры и истории, он показался мне хозяином Праги, да и всего тогдашнего европейского мира. Хотя ему было уже за сорок, он производил впечатление мальчика, то ли из тех, в которого был превращен Фауст после смерти, то ли крылатого мальчика из «Волшебной флейты» Моцарта. Соединяя в разговоре значительность тем с легкостью и непринужденностью словесного выражения, он очаровал меня с первого взгляда.
Отокар Фишер, которого я сначала стеснялся (почтенный ученый был почти на два десятилетия старше меня, профессор, почти классик), оказался таким же живым и интересным собеседником, как сам Чапек, беспрерывно сыпавший шутками на своеобразной смеси чешского и немецкого языка (по-видимому, учитывая мое слабое знание чешского языка). Фишер говорил по-немецки не хуже Томаса Манна, как мне тогда казалось. Мы шли пешком по сияющему огнями Национальному проспекту (Narodni třida), по которому беспрерывной лентой двигался поток пражан. Подхватив меня под руку, Чапек напоминал мне: «Hod'te vlevo!» (npaвила левостороннего движения были мне непривычны) и обращал мое внимание на великолепие столичных витрин. «Вот тут торгуют галстуками, похожими на сонеты (так примерно говорил он). Здесь найдете все варианты, от старомодного пластрона до американских вытянутых в улыбку бабочек». При входе в зал Национального театра у нас не спросили билетов. Мы прошли в директорскую ложу. В антракте К. Чапек и О. Фишер показывали мне стенную роспись между опорами свода, так называемые люнеты Алеша, и рассказывали историю Национального театра, которая мне очень напомнила историю эстонского театра «Ванемуйне», также построенного самим народом. Я был слишком взволнован оказанной мне честью, чтобы следить за сценой, и опомнился только после представления, когда мы пошли ужинать в нарядную «каварну»1 и, по пражскому обычаю, выпили изрядное количество «черной кавы» с водой. И вот тут-то развернулся разговор на литературные темы, запомнившийся мне на всю жизнь и имевший как бы продолжение при наших последующих встречах и с Чапеком, и с Фишером (всего я разговаривал с Чапеком раза четыре-пять, а с Фишером виделся и позже, в Карловом университете). Запись в мой альбом Чапек сделал 16 июня 1931 года, во время прощального визита, перед моим окончательным отъездом в Эстонию.
Литература бессмертна — и темы нашего разговора, как мне думается, актуальны и посейчас. Поэтому хотелось бы сохранить некоторые особенно запомнившиеся мне мысли, имеющие в какой-то мере значение и для нашего времени.
Во время одной из бесед Чапек спросил меня, читал ли я Франца Кафку. Я тогда не знал даже о существовании такого писателя. Чапек говорил о его творчестве с иронией и восхищением одновременно и сказал, что он при следующем нашем свидании подарит мне «кус Кафки». Так я стал обладателем сборника мелкой прозы Кафки, изданного Куртом Вольфом. Я очень ценю это — ставшее большой редкостью — издание. Текст в нем напечатан особенно крупным шрифтом, с просторными интервалами; огромные поля как бы приглашают делать пометки и пояснения к туманному тексту пражца, творчество которого облетело впоследствии весь мир. Но в то время наследие скончавшегося в 1924 году Кафки было еще мало известно, и я без особого понимания пробежал малопонятные мне тогда миниатюры. Только значительно позже бросилась в глаза некоторая общность между «Апокрифами» Карела Чапека и стилем Кафки. Обычно указывают на связь «Апокрифов» с сатирическими новеллами Анатоля Франса и Жюля Леметра. Конечно, образованнейший К. Чапек не мог не знать Анатоля Франса — но не ближе ли параллель с сатирическими приемами пражца Кафки? Конечно, жизнерадостный и солнечный Чапек не мог просто подражать пессимисту Кафке, но упомянутые произведения сближаются параболическим стилем и применением приема переосмысления и разоблачения всяких мифов. У Кафки, например, бог морей Посейдон показан, как занятый бюрократ за письменным столом, который успел только бегло взглянуть на море, но мечтает после просмотра счетов и отчетов все же совершить небольшую поездку туда; у Чапека равнодушные судьи создают бюрократическое дело на доставшего человечеству огонь Прометея, обвиняя его в государственной измене и приговаривая его к смерти и пожизненному заключению в кандалах. Конечно, «Апокрифы» Чапека, печатавшиеся тогда в газете «Лидове новины»2
Очень своеобразной — совсем в духе двадцатых годов — была наша беседа о русской литературе. Мои собеседники особенно интересовались «тайнами» личности Достоевского, я же выдвигал в противовес Гоголя, о котором только что написал небольшую монографию3. Отокар Фишер, незадолго до этого опубликовавший «Историю двойника»4, труд, которому он посвятил десятилетия, так и сыпал учеными замечаниями на эту тему. Его недюжинный интеллект был способен проследить тот или иной мотив на материале всех мировых литератур, что ныне стало редкостью. Его фаворитом был Э. -Т. -А. Гофман. Я вспомнил, что Достоевский, сравнивая Гофмана с Эдгаром По, тоже отдавал предпочтение первому5 Однако Гофман не внес ничего нового в историю мотива двойничества по сравнению со своим учителем Жан Поль Рихтером. Я рассказал чешским коллегам о тогдашней сенсации в истории эстонской литературы: перевод рассказа Жан Поля «Schulmeisterlein Wuz»6 «самым эстонским и самым индивидуальным» произведением эстонского просветителя Фр. -Р. Крейц-вальда. Слушая это, Чапек смеялся своим заразительным мальчишеским смехом. О теме двойничества у Гоголя и Вл. Ф. Одоевского чехи не думали, хотя О. Фишер в своем скрупулезном труде говорит даже о Погорельском 7. [...]
Чапек подытожил, помнится, наши филологические реминисценции указанием на то, что Гофман придал этой старой теме мировое звучание благодаря более легкому стилю и большей доходчивости его манеры. Насчет «тайны творчества Достоевского» мы тоже договорились с Чапеком в том смысле, что, собственно, никаких тайн творчества, по существу, нет, Отокар Фишер, наоборот, подчеркивал роль «невыразимого» в искусстве. Этот влюбленный в классику эрудит остался, по существу, запоздавшим романтиком. В этой связи Чапек стал расхваливать выпущенный Drei Masken Verlag8 сборник эссе англичанина Бертрана Рассела под заглавием «Wissen und Wahn» 9. Тогда я еще ничего не знал о нынешнем борце за разоружение и мир—да и после мне не удалось осилить его трудов по математической логике. Чапек говорил о другом аспекте нашего современника Рассела, близком ему, Чапеку, —о пользе критического метода, рекомендованного еще Декартом. Только изрядная порция критицизма и даже скептицизма, сказал он, может сорвать маски с видимости и пробить путь к новой морали. Этот скептицизм Чапека был, бесспорно, связан с началом критического отношения писателя к разнообразным окружавшим его буржуазным догмам. Не менее интересно и то демократическое содержание, которое Чапек вкладывал в понятие новой морали. Она должна покоиться не на вражде и оговорках, а на стремлении к полноте жизни. Такое стремление к полноте жизни олицетворялось самим Карелом Чапеком. Этот «novinaf», как он себя мне рекомендовал (Чапек всегда был занят современностью), интересовался всем, всем, всем. И цветами, латинские имена которых он называл наизусть, и чужими странами (в то время он интенсивно готовился к поездке в Голландию), и мастерством искусства («Похвала газетам», «Как это делается»), и поэзией (он цитировал стихи от Ли Тайбо до Незвала и Волькера), и жилищным строительством Праги, которую он воспринимал на фоне окружающего ландшафта. Он радовался парочкам, расположившимся на «зеленой простыне» пражской окраины, советовал мне проехаться в задушевную Словакию, где архитекторы-лунатики понастроили башни в облаках, а девушки одеты, как движущийся этнографический музей, в Моравию (здесь, под Брно, — главный вход в преисподнюю) и уверял, что туннель в Кралованах построен специально для того, чтобы путешествующие поездом могли целоваться.
«Стихи из концлагеря»10 так:
a mnoho umel, mnohe vykonal,
byl dobrym vlasti synem, jeji chloubou byl
11
Юлиус Фучик сказал о Кареле Чапеке в своем некрологе: «Чапек — это богатство»12
Однако, пользуясь всеобщим признанием и любовью, он не зазнавался, а был крайне отзывчивым и любезным. Благодаря его радушию я познакомился с его братом Иосифом и сестрой Еленой и получил зеленый проездной билет в Словакию. По его рекомендации я был принят в Общественный клуб, где я увидел цвет чешской интеллигенции и даже приезжавшего в Прагу Андре Мору а. [...]
От Чапека и Фишера я впервые услышал об одном из самобытнейших чешских поэтов конца XIX века, почти неизвестном у нас, — Отокаре Бржезине (1868—1929). Выросший в недрах раннего символизма, Бржезина начал, как и наш А. Блок, с литургической монотонности религиозной символики, с «таинств» и «музыки прежде всего» (Верлен). Но в дальнейшем туманные символы стали все больше отступать на задний план, а самые простые вещи приобретают в его изумительных стихах силу символов. [...]
Я тогда искал «дантеобразности» в творчестве многих писателей и находил ее и в «Замке» Кафки (современное «инферно»13«Bohemia»), и у позднего Бржезины («парадизо»14 будущего), которым я стал увлекаться после этого разговора. Концепция «дантеобразности» оказалась впоследствии не во всем убедительной, но сама поэзия Бржезины, если к ней подойти без вульгаризаторства, весьма интересна. И искусство его метафор и символов, и самый «космический» подход к жизни необычны для того времени, а идущая от славянской традиции Яна Гуса и Коменского идея о братстве и сотрудничестве всех людей продолжает жить и формироваться в становлении космического века. Эта, так сказать, антишпенглеровская направленность поэзии позднего Бржезины волновала во время нашего разговора и меня15, и Чапека, столь далекого от всякой мистики. Со свойственным ему острым интересом к судьбам современной цивилизации он и в годы успешного грюндерства своим пытливым умом проникал в неясные тогда еще возможности грядущих катастроф — и это вносило нотку актуальности в наш «авгурский», академический разговор об искусстве символиста Бржезины, смолкшего уже в 1903 году. Я не помню деталей и подлинных слов нашей беседы, но смысл ее, думается, передан правильно. Тень начавшегося уже экономического кризиса незримо падала и на огни «золотого города». [...]
Из Праги я уезжал в крайне удрученном состоянии. В Эстонии, как и во всех капиталистических странах, уже началась полоса жесточайшей безработицы. Для не связанного с правящими кругами и корпорациями филолога-слависта не было ни малейшей надежды на работу. [...] Чапек подсказал мне, что я мог бы устроиться для начала в качестве лаборанта («konceptni si la») в только что расширенной библиотеке в Клемен-тинуме. Но трудности по нострификации диплома и получению разрешения на работу иностранцу и тоска по родному Тарту побудили меня все же покинуть прекрасную Прагу, так очаровавшую меня. [...]
На этом оборвалась моя связь с Чапеком. Вначале я надеялся на переписку, но это осталось благим намерением. Карел Чапек сделал при последней нашей встрече в мою записную книжку запись: «Д-ру Адамсу вместо фонтана Треви, чтобы он снова возвращался в Прагу».
[...]
Примечания.
1 Передаем общепринятые чешские слова русскими буквами, сохраняя отдельные хшзактерные чешские выражения в качестве «местного колорита». (Прим. автора.)
2 Первое книжное издание «Апокрифов» К. Чапека вышло в 1932 году, а полное издание увидело свет уже после смерти автора, в 1945 году. {Прим. автора.)
3 V. Adams. Gogols Erstlingswerk «Hans Ktichelgarten» im Lichte seines Natur und Welterlebens. Leipzig, Markert u. Petters Verlag, 1931. {Прим. автора.)
«Dus e a Slovo». Essaie. Praha, Melantrich, 1929. {Прим. автора.)
5 В статье 1861 года «Три рассказа Эд. Поэ». — Ф. М. Достоевский. Соч. в 13-ти томах., т. 13, ред. В. Томашевского и К. Ха-лабаева. М.—Л., 1930, с. 523—524. {Прим. автора.)
6 «Учителишка Вуц» {нем.).
7 Погорельский (псевдоним Алексея Алексеевича Перовского; 1787—1830) — русский последователь Гофмана, издал в 1828 году книгу «Двойник, или Мои вечера в Малороссии». {Прим. автора. )
«Познание и заблуждение» {нем.).
10 Za bratrem Karlem. В кн. Josef Čapek, Básní z koncentračniho tabora. Praha, 1946, s. 11. {Прим. автора.)
11
Был проницательный, мудрый, да, он много знал
и многое умел, много сделал,
был добрым сыном родины, ее гордостью был
12 Ю. Фучик. Избр. М., 1956, с. 140. (Прим. автора.)
13 Ад (ит.).
14 Рай (ит.).
15 Книга Шпенглера «Закат Европы» в то время дискутировалась и в Эстонии. (Прим. автора.)
Вальмар Теодорович Адаме (род. в 1899 г.) — эстонский поэт и литературовед; многие годы преподавал в Тартуском университете, член Союза писателей СССР.
ИЗ «ВОСПОМИНАНИИ О КАРЕЛЕ ЧАПЕКЕ И ОТОКАРЕ ФИШЕРЕ»
«Ученые записки Тартуского университета», вып. 139. Труды по русской и славянской филологии, VI. Тарту, 1963,
с. 367—372. Печатается в сокращении.
— Карел Чапек. Малые нации («Пршитомност», 1927, № 1).
С. 477. ... люнеты Алеша... — См. прим. к с. 401.
Ванемуйне — музыкально-драматический театр в г. Тарту.
С. 478. ... общность между «Апокрифами» Карела Чапека и стилем Кафки...—См: George Gibian. Capek's Apocrypha and Franz Kafka's Parabls. — «The American Slavic and East European Review», vol. 18, № 2, 1959, Apr., p. 238—247.
... связь «Апокрифов» с... новеллами Анатоля Франса и Жюля Леметра... — См.: К. Rúžička. Na okraj Čapkovy knihy apokryfu. — «Kritický měsičnik», 1946, № 18—19, s. 184—189; Архангельская Г. Н. «Книга апокрифов» Карела Чапека и некоторые проблемы творчества писателя 20—30-х годов. — «Вопросы зарубежной литературы», Ростов н/Д, 1971, с. 21—44 и др.
—главный вход в преисподнюю... —Имеется в виду пещера Мацоха глубиной 138 м., в карстовой области Моравский крас под Брно.
— Йозеф, Гелена.
... Андре Моруа. — См.: К. Чапек. Андре Моруа (ЛН, 2. V. 1930; русский перевод — «Иностранная литература», 1965, № 1, с. 171).
С. 482. Клементинум — здания, входившие некогда в комплекс иезуитской коллегии и переданные в 1800 г. Пражскому университету. Ныне в них расположены Национальная, Университетская, Славянская и Государственная техническая библиотеки.
Фонтан Треви — фонтан в Риме (архитектор Николо Сальми), получивший нынешнее архитектурное оформление в 1732—1751 гг. По народному поверью, чтобы снова вернуться в Рим, нужно бросить в этот фонтан монету.