Приглашаем посетить сайт

Изотов И.: Ранние исторические романы Лиона Фейхтвангера
Глава 3. "Еврей Зюсс". Образы романа и их генезис

ОБРАЗЫ РОМАНА И ИХ ГЕНЕЗИС

Идейно-философский смысл романа «Еврей Зюсс» заключен прежде всего в фигуре главного героя, вот почему он и является в первую очередь и главным образом предметом нашего рассмотрения.

Образ Зюсса задуман как двойственный, сложный и противоречивый, и таким мы его находим уже в начале романа, хотя противоречия раскрываются в нем не сразу. С одной стороны, Зюсс жадно стремится к власти и деньгам, всевозможными средствами добивается почестей, славы и успеха.

«В нем горел ненасытный огонь: еще больше стран, людей, женщин, больше роскоши, денег, лиц» (с. 47). Проявлять кипучую деятельность было в природе Зюсса. Он не мог ни на минуту оставаться без движения. «Праздность для него оказывалась мучительной. Этот живой, деятельный человек чувствовал себя потерянным и больным, если не мог сочинять проекты, вести переговоры с власть имущими, создавать движение, кипеть в этом движении».

Для удовлетворения своих бешеных страстей Зюсс не брезгает ничем. Все средства кажутся хорошими. Зюсс чеканит недоброкачественную монету, спекулирует драгоценностями, облагает население бесчисленными налогами, чтобы иметь возможность вместе с герцогом расхищать государственные деньги и т. д. Действуя то лестью, то хитростью, то дерзким напором, Зюсс неизменно движется вперед и выше к намеченной цели, к успеху. Обладая ненасытной жаждой наслаждений, он пьет большими глотками пьянящий напиток радостей и утех. Всякая этика при этом отбрасывается в сторону, как ненужный хлам. Зюсс совершенно аморален, он «не верил ни во что - ни в добро, ни в зло». «В жизни нужно уметь идти напролом, и тот, кто чувствует страх и обладает слишком большим мягкосердечием, должен оставаться внизу и позволить плевать себе на голову» (с. 303). Беззастенчивое обворовывание народа, сводничество, лакейская лесть, презрение к законности и справедливости, признание неограниченных прав сильного, беспредельный эгоизм - вот что положил в основание своей деятельности Зюсс.

Но есть в глубине души Зюсса «сокровенное», скрытый от глаз человеческих уголок, который и составляет подлинную его сущность. Сам Зюсс очень редко заглядывает в него, стараясь скрыть его от других людей и от самого себя непроницаемой пеленой. К этой заветной стороне относится память о преждевременно погибшей любимой женщине, ставшей «светочем в его жизни». Глубокое чувство к этой женщине - матери Наэми - он старательно «скрывал от себя и от всего света, как нечто неподходящее», мешающее идти спокойно по тому пути, который избрал себе Зюсс. Таким же сокровенным, заветным была для Зюсса его дочь Наэми - существо «не от мира сего», бесконечно далекое от лжи и условностей общества, в котором вращался Зюсс. Вот почему Зюсс не только глубоко прячет свои чувства к дочери, но и дочь Наэми прячет от людей и держит далеко от самого себя, потому что он и дочь - это два несовместимых мира. К дочери Зюсс обращается только в те немногие минуты, когда он снимает с себя маску актера на жизненной сцене и оказывается в страшном tête-à-tête с самим собой.

«Случалось, что этот сухой и расчетливый человек, привыкший видеть вещи в их настоящем, трезвом четко-очерченном виде и не страшась называть их настоящим именем, иногда среди бела дня испуганно вздрагивал, тяжело дыша, словно защищаясь, втягивал голову в плечи. Чье-то лицо заглядывало ему через плечо, окутанное сумраком, туманное, и лицо это было его собственным» (с. 160). Тогда Зюсс срывал пелену сокровенного, встречался, хотя и не без робости, со своей дочерью, мог видеть природу глазами непосредственно чувствующего человека. Но эти моменты были редкими.

Наконец, была у Зюсса еще одна область, которой он не хотел касаться нечистыми руками, не хотел подвергать поруганию. Это все, что связано было с традициями, религией его народа, хранителем которых в романе является Габриэль и всё связывавшее его с еврейством. Он не оставил еврейства ради карьеры, он не отрекся от него и для спасения своей жизни. Зюсс всю жизнь прожил в мире коммерческих расчетов, денег, цифр и сделок. «Он не верил ни во что и обычно считался лишь с тем, что можно видеть и осязать» (с. 303). Но любовь к той первой женщине, любовь к дочери и священные заветы еврейства - вот три вещи, которые не расценивались на деньги, не подвергались торгу и не выносились на рынок. Вот почему расчетливый коммерсант и финансист Зюсс бежал от самого себя, держал на замке свои тайные нематериальные сокровища и очень редко позволял себе пользоваться ими.

И вот наступает момент, когда Зюсс оставляет порочный путь, отказывается от всех «прелестей мира», проникшись скептицизмом житейской философии Габриэля. Габриэль и есть в романе для Зюсса, так сказать, «мера всех вещей». Габриэль в течение всей жизни является для Зюсса его грозным судьей; эта «жуткая фигура» была тем, что «одним своим присутствием обесцвечивало его красочный мир», производило «смятение, гнет, столкновения, всякие неожиданности, не поддающиеся никакому предвидению и учету» в душе Зюсса (с. 52). Но это только говорит о том, что габриэлевское начало было присуще Зюссу, оно дремало в нем изначально и ждало своего пробуждения.

«великий комедиант, всегда только игравший задуманную роль» (с. 307). Втайне он чувствовал правоту Габриэля, утверждавшего, что «жизнь его - вовсе не жизнь: вся она лишь бесплодная и жалкая попытка укрыться от самого себя и собственной пустоты» (с. 306).

В редкие минуты Зюсс был самим собой - это случалось с ним, когда он был в Гирсау. «Он ехал к своему ребенку, и все его цифры, политика, власть и тщеславие остались позади, словно пыльная, ненужная ветошь. Он видел возделанное поле, вдыхал его аромат, не думал о том, сколько это поле может дать дохода и каким путем можно выжать новые налоги из собранного с него зерна. Сегодня он видел нежную окраску наливавшихся колосьев и наслаждался дуновением проносившегося мимо ветерка. Он любовался величественными, прекрасными деревьями в лесу, не перебирая в уме расчетов лесного управления, наслаждался яркой зеленью мха, с юношеским интересом следил за белкой, уж наверно не имевшей никакого отношения к каким-либо финансовым комбинациям» (с. 160).

Но вот на пути Зюсса возникает целый ряд событий, которые подвергают испытанию его твердость и верность принятому кодексу жизненных правил.

Первым испытанием был вопрос о еврее Зелигмане в связи с обвинением его в ритуальном убийстве. Зюсс должен был выступить в защиту евреев и предотвратить нависшую над ними угрозу погрома. Этого требовал от Зюсса Габриэль и все евреи; этого требовал и тот внутренний голос. «Сокровенное» вступало в свои права. Зюсс чувствовал потребность морально почиститься, чтобы предстать перед дочерью «чистым, как стеклышко, и даже глаза, привыкшие видеть только цветы и ясное небо, не нашли бы на нем самой мельчайшей пылинки» (с. 303). Но это было не легко сделать, так как противоречило всем его честолюбивым замыслам, могло испортить карьеру. Зюсс вступает в жестокую борьбу с собой.

«Но сколько вещей пройдет прахом, если он принесет эту жертву? Это просто бессмыслица, если взглянуть на это с политической точки зрения: это чистейшая тупость - спасать Иезекииля Зелигмана только для того, чтобы рассеять несколько нелепых мыслей девочки. Прахом пойдет брак с мадам де Каштру, прахом пойдет возведение в дворянское достоинство, и жестоко поколеблется почва под его ногами. Нет, нет! Пусть это даже знамение и знак, он не уступит и не отдаст ради детской причуды завоеванного с таким адским, кровавым трудом» (с. 304).

«сокровенное» - Зюсс ставит на карту свое будущее и спасает Зелигмана. Но это еще не была полная победа. Здесь было еще много самолюбования, актерского позирования, много надуманного и неискреннего. В «жертве» Зюсса еще отсутствует «категорический императив».

Гораздо более серьезным испытанием для Зюсса было открытие его христианского аристократического происхождения. Оказываеся, что отцом его был не безвестный кантор и актер Захария Зюсс, а барон и фельдмаршал, командор германского рыцарского ордена Георг-Эбергард фон Гейдерсдорф. Это открытие могло перевернуть его судьбу, могло в корне изменить его положение в обществе, отношение к нему людей. Из презираемого и ненавидимого он мог стать всеми уважаемым как сын человека, который «славится в народе как герой» за свои победы. Легко и без препятствия он может занять высокое официальное положение, на которое теперь по конституции не имеет права. Искушение было слишком великим, чтобы не воспользоваться преимуществами, какие давало открытие тайны его рождения. Опять напряженная внутренняя борьба, взвешивание всех «за» и «против». Решение было принято. Зюсс останется евреем, останется среди унижаемых и презираемых, чтобы по-прежнему быть «представителем Иудеи перед лицом Эдома, быть защитником и мстителем» (с. 332). Зюсс отказывается от соблазна стать сыном христианина-аристократа и не открывает своей тайны. Это была решительная победа над собой. Габриэль был поражен решением, которое было уже началом перерождения Зюсса. «Рабби Габриэль взял его за руку, посмотрел ему в лицо. Увидел нечистое, лживое, неискреннее. За этим увидел и другое. За кожей, мясом, костями впервые увидел свет» (с. 324).

Зюсс пытается отчасти сократить свою деятельность, отстраняется от католического заговора, но для полного перерождения нужно было перенести еще одно сильнейшее потрясение. Таким потрясающим событием в жизни Зюсса была смерть дочери Наэми. Только теперь Зюсс снимает с себя окончательно маску «комедианта» и становится, по мнению автора, самим собой. Вместе с потерей дочери Зюсс теряет вкус к власти, к успеху. Зюсс понял: «Путь его был ложен. Всё, что он думал, делал, к чему стремился, его борьба с герцогом, весь его искусственный блеск и торжество - всё это было ложью и самообманом» (с. 451). Ложью была и месть Карлу-Александру за смерть Наэми. Новые мысли, новое мироощущение целиком овладевает Зюссом.

«Что-то в нем таяло, растворялось, смягчалось. Сладостная, тягучая, до наслаждения мучительная, сжимающая все тело, освобождающая боль. Отдаться воле событий, броситься, плыть по течению. Не желать, впервые в жизни отдаться волне. Блаженное, безвольное растворение. И словно кровь действительно вытекала из его тела, а с нею вместе всё напряжение тоски и желаний, и он почувствовал, как погружается в блаженную, болезненную, безграничную истину» (с. 452).

И только этим новым умонастроением Зюсса объясняется то, что он стал выше не только всех интересов, желаний и надежд человеческих, но выше и самой жизни. Только этим объясняется то, что Зюсс сам предлагает себя арестовать, выражая тем самым свое презрение к тем, в чьи руки он себя отдавал.

«по ту сторону жизненной кутерьмы, и ему не страшны ни герцог, ни император, ни суд» (с. 478). Зюсс понял, что жизнь есть «суета, прах и тлен» и незачем за нее бороться.

Жизнь он не так теперь понимает, как прежде. Это тихое созерцательное существование. Когда Зюсс и выражает еще привязанность к земному, то оно представляется в таком виде:

«Он уедет за границу, поселится где-нибудь на берегу большого озера или у моря, в каком-нибудь крошечном тихом местечке, будет жить в мирном сиянии покоя. Несколько книг, а может быть, и их не надо. А скоро он угаснет, и о нем, о его имени, о его поступках, дурных и хороших, сохранится лишь громкая нелепая молва, искаженная и неверная. А там останется лишь имя, никому ничего не говорящее, лишенное смысла сочетание букв. А там отзвучит и оно. И останется лишь великая, прозрачная тишина, легкое парение и нежный свет в Верхнем мире» (с. 524).

Так Зюсс начинает смотреть на все словно из какого-то потустороннего мира. Зюсс прошел полный цикл развития. От бурной деятельности - к покою, от борьбы - к примирению, от утверждения жизни - к ее отрицанию.

На первый взгляд, изображенная в романе человеческая судьба кажется случайной, а фигура Зюсса слишком исключительной, чтобы можно было делать какие-либо общеобязательные выводы. Но заявление автора о том, что в основу романа легла идея показать путь человека, идущего от действия к бездействию, и что для выражения этой идеи найдена была личность Зюсса, убеждает нас в том, что автора интересуют не исторические уникумы, а какие-то общие социальные явления.

что роль выдающегося человека в жизни автор рассматривает в плане весьма пессимистического положения - полезная общественная деятельность не сопровождается успехом. Маргарита трудится для городов, государства, прогресса, но без успеха - ее вынуждают уйти с поля деятельности, здесь еврей Зюсс целью своей ставит именно успех и колоссального успеха добивается, но во вред народу, государству, прогрессу, и он сам в конце концов разочаровывается и добровольно отказывается от такого успеха. В «Безобразной герцогине» дана безрадостная дилемма - либо разумная полезная деятельность, но без признания, без личного удовлетворения, либо удовлетворение личных желаний, но исключающее разумную деятельность. Здесь можно видеть одну из разновидностей бальзаковской философии «шагреневой кожи».

В «Еврее Зюссе» та же дилемма звучит несколько по-иному. Мы находим тот же уход просветленного жизненным опытом человека из общества, но не для животного прозябания, а для какого-то высшего существования в восточном духе.

Есть нечто общее у Зюсса и с последующими персонажами из «Успеха», несмотря на всё внешнее различие их. У Тюверлена тоже есть свое «сокровенное», которое для него дороже всех благ земных - это его творчество, средство защиты от мира и всей его скверны.

Точно так же, как впоследствии Тюверлен, любивший взвешивать все ценности мира и выделять из них самое дорогое - творческий процесс94 , Зюсс готов пожертвовать всем для заветного. Все в мире можно отдать ради дела, говорит он: женщин, наслаждения, жизнь. Но только не это. Впутывать в дела рабби Габриэля, спекулировать им - этого делать нельзя. Он, Зюсс, не верил ни во что - ни в добро, ни в зло. Но это значило бы вступить в такую область, где кончались все расчеты, броситься в водоворот, где смелость будет столь же бессмысленна, как бесплодно умение плавать»95 - в духе интеллигентского индивидуализма. Но оба они в разных формах выражают одно и то же течение социальной мысли европейского общества XX в.

Образ Зюсса безусловно реалистичен, пока он воплощает всесильного временщика, держащего в своих руках все нити правления и пользующегося своей властью для собственного обогащения и во вред народу; этот Зюсс раскрыт художественно ярко и правдиво. Когда изысканно одетого Зюсса Карл-Александр приказал окатить ушатом холодной воды и Зюсс не испытал «особенного чувства обиды против фельдмаршала», ибо «у великих мира сего бывают всякие фантазии»96, то эта замечательная сцена кажется нам очень колоритной и правдоподобной как в отношении самодура-принца, так и в отношении Зюсса, способного любой ценой - лестью, унижением, хитрой и расчетливой покорностью - добиться успеха. Когда впоследствии Зюсс совершает предательство по отношению к Магдален-Сибилле, отдавая любившую его девушку похотливому герцогу, то он жертвует своим влечением к ней, как в предыдущем случае жертвовал своим самолюбием для манящей его впереди перспективы власти и богатства.

Точно так же высокомерие, хвастовство, самодовольство, мстительность, безудержная жажда наслаждений, полная аморальность и др. черты проходят в реалистически правдоподобных сценах.

Но исторически верный образ Зюсса все время искажается вследствие того, что автор привносит в изображение его две тенденции, в связи с которыми в роман вводятся и новые фигуры. Во-первых, он устанавливает, как мы видели, мистическую связь Зюсса с еврейством, которая вносит дисгармонию в его исполненную тщеславия жизнь. Эта тенденция явно националистична, потому что она опирается на постулат единства всех евреев независимо от их экономического и политического положения. Зюсс обладает своего рода «разорванным сознанием», причем он тогда лишь поднимается над самим собой, облагораживается, становится лучше, когда обращается к своему «сокровенному». Явно фальшивый тезис, снижающий реализм изображения.

к внешнему блеску, к успеху.

«Он находился у самого источника, мог направлять поток по любому руслу, оплодотворить или погубить в зародыше всякое начинание. Но он был не так глуп, чтобы кричать о своей власти... Они глупцы, это новое поколение, утонченного наслаждения - таить свою власть, иметь ее и не проявлять - этого тонкого наслаждения тайным упоением властью они не способны понять» (с. 28).

Ландауеру не нужен видимый успех, высокое положение. Он сохраняет с еврейским народом единство в обычаях, в быте, в одежде, он разделяет вместе с ним и все невыгоды презираемого и гонимого народа. Высшее удовлетворение его заключается не только в сознании своей финансовой мощи, в силе денег, но и в этом его духовном единстве с еврейством. Значение образа Ландауера прекрасно раскрывается в его портрете, поражающем своей выразительностью:

«Исаак Ландауер был одет, как полагалось еврею: он носил длинный кафтан, ермолку, завитые пейсы, рыжую жиденькую козлиную бородку, начинавшую уже седеть. Он носил даже еврейский отличительный знак, введенный в герцогстве сто лет тому назад, -охотничий рог и над ним латинское S, - хотя никаким местным властям не пришло бы и в голову требовать этого от всеми уважаемого, могущественного человека, пользовавшегося расположением графини и герцога... Он сидел в экипаже - грязный, малопредставительный, в неловкой, неестественной позе, точно нехотя прислонившись к мягким подушкам, зябко засунув худые, бледные руки в рукава кафтана. Полузакрыв маленькие глазки, сонный и утомленный ездой, он с легкой, добродушной, слегка насмешливой улыбкой наблюдал за своим спутником» (с. 26-27). Фейхтвангер в портрете Ландауера раскрывает основную мысль романа. Внешний блеск, успех - ничто. Это подчеркивается небрежностью костюма Ландауера, непрезентабельностью фигуры, зябкостью рук и т. д.

Второй тенденцией является приписывание Зюссу отречения от деятельности, не имеющее никакой связи с исторической почвой, взрастившей Зюсса, ни с какими социальными условиями XVIII века. Эта теория, по собственному признанию автора, заимствована из современности, создана XX веком и могла бы быть проиллюстрирована на других примерах.

«Еврей Зюсс» и какие перед собой автор ставил задания, он сам рассказал на парижском конгрессе писателей:

«Несколько лет тому назад я хотел изобразить путь человека, идущего от действия к бездействию, от деятельности к созерцанию. Я мог бы воспользоваться для воплощения этой идеи эволюцией одной современной фигуры: Вальтера Ратенау. Эта попытка не удалась. Отодвигая сюжет на два века назад и изображая жизненный путь еврея Зюсса Оппенгеймера, я гораздо ближе подошел к своей цели»97 .

Но произвольно перенося идеи В. Ратенау на Зюсса, Фейхтвангер неизбежно должен был снова разойтись с историей (Циммерманн) и использовать в порядке контаминации разные художественные произведения (Гауфф, Мейер). Целый ряд заимствованных эпизодов - сохранение дочери от «скверны», домик в лесу, покушение на девушку и смерть ее, наконец, месть отца - все это является композиционным мостом от исторического Зюсса к Зюссу вымышленному, от бессовестного дельца к умиротворенному философу. Эти звенья не могли быть взяты из биографии Зюсса, и Фейхтвангер взял их из других произведений. Со второй тенденцией связано большинство наиболее драматических моментов романа. Непосредственной причиной перерождения Зюсса была смерть дочери, но смерть эта наступила вследствие мстительного замысла Вейсензее, а последний объясняется предательством Зюсса по отношению к его дочери -Магдален-Сибилле. Такова цепь событий.

Но все эти сюжетные усложнения и психологические мотивировки не убеждают, нам трудно поверить в то, что Зюсс действительно обрел иной мир, новые душевные качества. Мы не находим у него тех задатков, которые послужили бы для такой переоценки ценностей. Более всего надуманности в этом последнем фазисе жизни Зюсса. Насколько правдоподобен Зюсс до перерождения, настолько художественно неубедителен и неясен после принятия нового мировосприятия.

В связи с этим перерождением Фейхтвангер вводит в роман каббалиста Габриэля. В книге Циммерманна упоминания о каббалистах, магах и звездочетах встречаются довольно часто. Вера в предсказателей соответствовала духу времени, Фейхтвангер использовал фигуру Габриэля как вспомогательную для лучшего освещения основного героя. Зюсс и Габриэль связаны родственными узами, но между ними протягивалась еще какая-то нить взаимного тяготения. Маг Габриэль, этот «таинственный и чуткий человек», считал жизнь Зюсса, полную «блеска, шума и женщин», ложной с начала до конца. Это он зовет его к полному отречению. «Было бы хорошо, если бы ты ушел подальше от здешней жизни и всех твоих дел. Когда ты окажешься на берегу, в тишине, ты увидишь, что все твое бурное кипение и суета - просто бессмысленный водоворот» 98

Морально обновленному Зюссу посвящена последняя книга романа - «Казнь». Зюсс, брошенный в тюрьму, жалкий, поседевший, изменившийся до неузнаваемости, обретает новую силу, уверенность и сознание своего внутреннего превосходства над своими мучителями. «Он испытывал состояние тихого, удовлетворенного, словно настороженного, покоя. Он был словно окутан ватой, и ничто извне неспособно было задеть его» (с. 482).

Если до сих пор автор сохранял объективный тон и видимое беспристрастие, то теперь после перерождения Зюсса тон резко меняется; все более обостряется саркастическая трактовка врагов Зюсса.

«Бедняги, как они старались, лезли из кожи, гонялись, потели. Как принюхивались, бросались по следу, словно одержимые, не сводили глаз с пути, который, казалось им, приведет их к цели... Почти с ласковой насмешкой наблюдал Зюсс за тем, как даже оба молодых секретаря - глупые, хитрые, юные карьеристы - испытывали на нем свое счастье и свою ловкость. Бедные тупицы! Зюсс позволял им взбираться по себе вверх, словно молодым щенкам, а затем отбрасывал их с небрежной мягкостью».

Речь автора становится все более субъективной. Вместо холодного и бесстрастного наблюдателя выступает судья, у которого то и дело срываются фразы: «во всей стране скалили зубы, ржали от восторга» (Gewieher and Gegrinse), «он видел толстощекие лица детей, которым суждено стать такими же глупыми и злыми, как рожи» (die Fratzen) их родителей и т. д.

в дифирамбы Зюссу. В лице Зюсса мы находим разновидность непротивленца, «побежденного и победителя» - излюбленный образ многих европейских писателей начала XX века.

Вся композиция последней книги романа задумана в плане апологетики Зюсса. Обилие подробностей, касающихся заключения Зюсса в тюрьме, посещение раввинов, последняя трапеза, избиения и издевательства толпы над осужденным - все эти сцены рассчитаны на то, чтобы привлечь сочувствие читателя к герою романа.

Зюсс поднимается высоко над окружающими, над теми, кто его судит, над жадной к зрелищам и жестокой злорадствующей толпой, над чиновниками, министрами и депутатами.

Только некоторые сочувствовали Зюссу или считали его осуждение неправильным - Пфеффле, секретарь Зюсса, мало понятный, не раскрытый до конца образ, только набросанный несколькими штрихами, Ландауер, раввины, Бильфингер и Гарпрехт, француженка Шертлин.

Циммерманн, изложивший историю Зюсса довольно объективно, не раз высказывается в том смысле, что Зюсс, пожалуй, был менее виновен, чем некоторые из сотрудников герцога, например, Ремхинген, Гальвакс и др., и что во всяком случав иногда он вел себя благороднее его судей, все-таки считает, что по существу Зюсс заслуженно несет суровое наказание (с. 134).

Здесь, собственно говоря, решается два вопроса, и Фейхтвангер напрасно их соединяет в один. Хотя Зюсс - новый человек, бесконечно далекий от старого, полного тщеславия и своекорыстия, но он является ответственным за свои прежние деяния и должен понести наказание безотносительно к тому, кто его судит, потому что и справедливые судьи должны были бы поступить точно так же, как и несправедливые.

Другой вопрос - лицо вюртембергских правителей и чиновников, клики карьеристов и взяточников, торгующих законами и совестью. Их автор необычайно сильно и резко разоблачает, находя для этого прекрасные средства иронии и сарказма, используя портретное мастерство и прямую характеристику, но все эти средства действительны только тогда, когда Фейхтвангер не пытается делать это в плане противопоставления. У Циммерманна все изложение носит более естественный и убедительный характер. Он тоже не отрицает виновности врагов Зюсса и их преступности, но он не строит своего обвинения на оправдании Зюсса, на контрасте черного и белого, ложного и истинного.

Фейхтвангер запутывает дело потому, что увлекается проблемой, чуждой тому материалу, который привлечен искусственно для ее разрешения и в самом материале не содержится. Фейхтвангер заодно хотел решить два вопроса - социально-исторический (Вюртемберг XVIII века) и философско-психологический (идеи Ратенау).

Фейхтвангер делает попытку объяснить последний этап в жизни Зюсса, так же, как и всю его сложную эволюцию, из исторических условий и создает в качестве теоретического фундамента свою философию истории еврейского народа.

«С запада к земле Ханаанской прибивает бурная, неугомонная волна: жажда жизни, жажда утверждения своей личности, жажда деятельности, наслаждений, власти. Собирать, захватывать знания, наслаждения, богатства. Еще больше наслаждений, еще больше богатств. Жить, бороться, действовать. Это голос Запада. А на юге, под островерхими пирамидами, окруженные золотом и благовониями, покоятся мертвые цари, высокомерно отказываясь предать тела свои тлению; колоссальными аллеями выстроившись в пустыне, стоят их памятники, презрев смерть. С юга к земле Ханаанской приливает бурная, неугомонная волна: жаркая, как пустыня, привязанность к бытию, страстная жажда сохранения телесной оболочки и формы, жажда бессмертия. А с Востока звучит кроткий голос мудрости: сон слаще бодрствования, смерть слаще жизни. Не бороться, покорно отдаться небытию, бездействию, нирване. И кроткая, вечная волна приливает с Востока к земле Ханаанской» (с. 457-458).

Все эти волны, перекатываясь через страну маленького народа, оставляют ему что-либо после себя. Этим и объясняется, что народ этот создал обе книги, «которые больше всех изменили лицо мира: Великую книгу действия - Ветхий Завет и Великую книгу самоотречения - Новый Завет. Но упрямая жажда бессмертия звучит основной нотой во всей его жизни и учениях» (с. 459).

Правда, рассуждает Фейхтвангер, сыны маленького народа больше всего жили учениями Запада, потому что они были рассеяны по всей земле и должны были проявлять колоссальную энергию, действовать, бороться, приобретать, чтобы сохранить свое существование, но нередко в разгаре борьбы они «останавливаются и, вздрогнув, прислушиваются, среди тысячи звуков улавливая тихий, журчащий голос: не желать, не действовать, отречься от своего я» (с. 459). Такова историософия еврейского народа. Автора мало беспокоят неувязки в этой теории, то, что Новый Завет - книга самоотречения - стал достоянием христианского Запада, больше всего являющегося ареной постоянного действия и борьбы, а «Великая книга действия - Ветхий Завет» сохранилась больше на Востоке, но зато жизнь в судьба Зюсса должны приобрести не случайный характер; кроме индивидуальных причин существуют исторические.

На самом деле не эта философия объясняет характер главного героя, а сама эта философия требует объяснения.

«латино-эллинистическая культура» «александрийского» периода последних веков существования античного мира, французская философия XVIII века, творения просветителей и энциклопедистов, «философская подготовка великих буржуазных революций и история и философия иудаизма»99 . Однако здесь не указан четвертый основной источник - современные философские течения, многочисленные и разнообразные, которые не только отлагали в сознании Фейхтвангера определенные наслоения, но и определяли, может быть, обращение к этим древним источникам. Интересом к иудаизму объясняется выбор темы о Зюссе и еврействе в XVIII веке. Любовью к античной культуре и Просвещению продиктовано резко отрицательное отношение к царству феодальной разнузданности в герцогстве Вюртембергском. Однако все эти источники не объясняют нам, почему Зюсс должен был пережить какой-то перелом, переродиться. Только обращение к современным теориям и литературным течениям может объяснить, почему Зюсс чувствует «призыв к смирению, созерцанию и отречению».

Кризис европейского буржуазного общества, разразившийся перед империалистической войной, должен был поставить перед этим обществом вопрос: где же выход?

Немецкий исследователь Оскар Вальцель в книге «Импрессионизм и экспрессионизм» указывает на те многочисленные попытки, которые делались в Германии для отыскания «завершенного мировоззрения». В большинстве случаев поиски производились в области идеалистического признания примата «духа» над материальной жизнью и отказа от действия. «Испытанные вожди немецкой духовной жизни зовут вернуться из мира, перегруженного упорной, почти горячечной работой, к золотому веку тихой созерцательности. Они верят, что могут исправить многое из зол современности указанием на старую Германию, жившую больше радостью внутреннего, меньше радостью внешнего творчества»100

Одним из наиболее выдающихся из этих «вождей» духовной жизни Вальцель считает крупнейшего финансового деятеля, инженера и мыслителя Вальтера Ратенау, который выступил с рядом книг: «О критике нашего времени» (1912 г.), «О механике духа» (1913 г.) и, наконец, «О грядущих событиях» (1918 г.). Ратенау видит зло современной жизни во всеобщей механизации, превратившей человека в своего рода придаток машины и подавившей в нем духовное начало, Ратенау не отрицает совсем техники, но эта техника должна быть только средством борьбы человека с природой, а не самоцелью, какой, по мнению Ратенау, она стала. Человек должен отказаться и от тех благ, которые сулит цивилизация, от «внешнего счастья и эгоистических желаний». Ратенау «противопоставляет механизации трансцендентное миросозерцание. Он призывает благоговенье пред душой, веру в абсолютное, искупляющую силу любви к человеку. 101

материализма к идеализму может быть опасным, и требует, чтобы наряду с мышлением «чувство руководило человеком».

В последнем сочинении «Von kommenden Dingen» («О грядущих событиях») Ратенау зовет к созерцательной жизни. Дух человеческий стремится к душе, стремится в область трансцендентного, где нет целей и желаний (dem zweckfreien, wunschlosen Reich der Trans-zendenz).

Чтобы завоевать эту область, человечество должно собрать все жизненные силы, оно должно напрячь всю силу интеллекта, того единственного, чем оно свободно распоряжается, имея в виду в то же время несовершенство, бессмысленность материального мира. Ибо тот единственный путь, который ведет к душе, идет через интеллект; это путь сознания и отрицания, истинно королевский путь, путь Ьудды.102

Деятельность не затрагивает души. Человек действует, поскольку он живет в «мире явлений», но глубочайшая сущность человека не знает, что такое движение. «В центре покой (Ruhe im Zentrum des Wesens), возрастающее движение идет к периферии явлений»103

Кризис послевоенной Германии объясняет и появление проникнутой насквозь пессимизмом книги Освальда Шпенглера «Закат Европы» (Der Untergang des Abendlandes) в 1918 году. Шпенглер создает свою философско-историческую концепцию, в основании которой лежит мысль о том, что между культурами древности и нового времени, между Востоком и Западом нет преемственности, нет передачи культурного наследства. Существуют разобщенные, замкнутые культурно-психические типы - индийский, египетский, арабский, античный и т. д. Каждая культура переживает, как биологический организм, определенные этапы - детство, зрелый возраст, старость и погибает. Европейская культура также пережила все эти стадии и пришла к своему естественному концу. Книга Шпенглера явилась результатом разгрома Германии в мировой войне, но она несла и некоторое утешение, что не только Германия, но вся Европа обречена на гибель, не только побежденные, но и победители. Вот почему книга Шпенглера имела очень шумный, хотя и кратковременный успех. В течение небольшого времени она выдержала несколько десятков изданий.

«И Вальтер, и другие писатели часто упоминали о Шпенглере, о его „Закате Европы". И что более всего поражало меня: и Келлерман, и Вальтер, и Кайзер - все они живо воспринимали только пессимизм Шпенглера, ту атмосферу, которой окутана его книга, но не его анализ культуры, не прогнозы. Эти талантливые писатели избегали всяких вообще прогнозов, из которых естественно вытекают решения и необходимость действовать. Шпенглерианство было для них не программой, а музыкой, которую они охотно слушали, предаваясь собственным печалям»104

Автор этих слов Евгений Лундберг справедливо замечает, что «не анализ культуры, не прогнозы» Шпенглера создали успех его книге. Кроме «музыки», был еще один тезис в книге Шпенглера, который охотно разделяли люди, не имевшие ничего общего с его теорией. Европейская культура не является центром мировой истории; рядом с ней существовали и существуют другие не менее ценные культуры. Но в противоположность Шпенглеру другие авторы не отрицают взаимной связи и общности культур. Наоборот, в создавшейся общественной атмосфере многие исследователи, ища выхода, обращаются, как к спасительному якорю, к восточным странам. Кроме Рате-нау, призывавшего вступить на путь Будды, Рудольф Паннвитц в книге «Кризис европейской культуры» (Krisis der europaischen Kultur, 1917) утверждает, что Германию, как и всю Европу, спасти может только слияние европейской культуры с великими классическими культурами Востока.

Через все творчество Фейхтвангера также проходит идея о взаимном влиянии культур Востока и Запада.

В романе «Успех» писатель Тюверлен высказывает мнение, что «столкновение старой азиатской культуры с молодой варварской культурой Европы и начавшееся под влиянием облегчения форм передвижения новое переселение народов со всеми сопутствующими ему явлениями кажутся гораздо более важными, чем социологическое расслоение и перестройка Европы»105 . Об этом же в «Успехе» говорит и голос из будущего, иронизируя по поводу недостаточности внимания к Востоку. «О мудрости Востока, поскольку она нашла себе выражение в книгах и произведениях, в истории и формах жизни, из числа белых было известно лишь нескольким стам ученых исследователей. Официальная этика нецветных основывалась на воззрениях, изложенных евреями в их древних классических книгах. Комментировалась, а иногда и видоизменялась эта этика в зависимости от военных, хозяйственных, национальных потребностейи данного правительства»106

на Европу реакции и варварства. Такова трилогия Томаса Манна «Иосиф и его братья», в которой древние азиатские культуры и особенно семитские рассматриваются как фундамент для европейской культуры; таков роман Альфреда Де-блина «Горы, моря, гиганты», в котором надежды на оздоровление цивилизованных народов возлагаются на «варваров» Востока. Наконец, в «Очарованной душе» Ромена Роллана Марк Ривьер некоторое время пытается (конечно, бесплодно) объединить идеи гандизма («неприятия насилия») с революционной практикой.

Дань этим теориям отдает и Фейхтвангер в своей трилогии «Иудейская война», причем преимущественное влияние на судьбы человечества имеет, по мнению Фейхтвангера, древняя Иудея. В «Еврее Зюссе» еще не развернута эта концепция «Иудейской войны», но здесь уже на основе признания субстанционально отличных культур создается теория образования еврейского национального характера. С другой стороны, в «Иудейской войне» Фейхтвангер намечает пути спасения будущего человечества через слияние всех животворящих сил разных народов, тогда как роман «Еврей Зюсс» еще преисполнен социального пессимизма.

Мы здесь коснулись некоторых философских идей XX века, которые наложили свой отпечаток на произведения Фейхтвангера. Говоря о ложных идеях, к которым не остался равнодушным Фейхтвангер, нельзя не упомянуть еще об одной модной теории, которая хотя и в незначительной степени, но коснулась творчества писателя. Мы имеем в виду теорию Фрейда.

О необычайном успехе этой теории в XX веке сказано следующее: «Успех психоанализа в широких кругах европейской интеллигенции начался еще до войны, а в послевоенное время, особенно в самое последнее время, влияние его достигло необычайных размеров во всех странах Европы и в Америке. По широте этого влияния в буржуазных и интеллигентских кругах психоанализ оставил далеко позади себя все современные ему идеологические течения; конкурировать с ним в этом отношений может разве только одна антропософия (штейнерианство). Даже такие модные течения интернационального масштаба, какими были в свое время бергсонианство и ницшеанство, никогда, даже в эпохи наибольшего своего успеха, не располагали таким громадным числом сторонников и заинтересованных, как фрейдизм»107

Какое значение Фейхтвангер придавал теории Фрейда, видно из одного места в романе «Успех». В главе «Несколько исторических справок» голос из будущего, характеризуя то, что было наиболее существенным для начала XX века, говорит: «Одним из существенных средств познавания для лучших умов того времени служил хитроумный метод, придуманный венцем Зигмундом Фрейдом, - так называемый „психоанализ »108

«Еврей Зюсс», видимо, только в одном случае воспользовался методом Фрейда, а именно для объяснения религиозного психоза, которым охвачены некоторые персонажи романа. Такой почти патологический характер носят евангелические увлечения Магдален-Сибиллы. Магдален-Сибилла играет в романе крупную роль - она является одной из центральных фигур «интриги» романа. В изображении ее нельзя не видеть какой-то тенденциозности, так необычен этот образ. Дочь прелата Вайсензее чувствовала себя одинокой. Ее мать рано умерла, отец ей был чужд. Под влиянием чтения Сведенборга она сближается с религиозным кружком пиетистов, во главе которого стояла Беата Стурмин. Автор старательно подчеркивает всякие странности в ее характере и поведении. «В позе ее было что-то напряженное, почти судорожное». «Ее смуглое, смелое лицо отражало странные, необычайные для Швабии мысли». Увидев впервые Зюсса, она громко вскрикнула: «Дьявол, дьявол бродит по лесу!» - и бросилась бежать с расширенными от ужаса глазами. Но встреча с Зюссом дает иное направление ее мыслям и наполняет новым содержанием ее жизнь. Зюсс, хотя и представлялся Магдален дьяволом, поразил ее воображение, и после этой встречи ее религиозные чувства самым странным образом переплетались с эротическими. У нее появилась навязчивая идея обращения «дьявола» (Зюсса) к Богу, причем это она именно должна была сделать.

«В ее воспоминаниях его глаза были еще более огненными, яркими, пожирающими; его губы - еще более чувственными, соблазнительными, красными на очень белом его лице. Люцифер был красив, - в этом таилась его самая страшная и влекущая сила. Взять его за руку, держать ее, не отпуская, и привести его к Богу - вот радость и торжество, от которых можно умереть»109

Нельзя не видеть в этой смеси набожности и эротики отражения идей венского теоретика Зигмунда Фрейда с его учением о сублимированном сознании. Зюсс, устами которого автор раскрывает природу религиозного чувства Магдален-Сибиллы, понимал, что библейский кружок, мечты о Боге, религиозный экстаз и видения представляют из себя не что иное, как «жалкий маскарад и комедию, годные для бессильных мужчин и высохших уродливых старых дев» (с. 268). «Кто так сложен, как вы, - восклицает он, - у кого такие глаза и, хотя вы и прячете их, такие волосы, тому Бог не нужен. Да будьте же искренни! Не обманывайте себя! Святость была лишь предлогом, пока вы пребывали в ожидании» (с. 268). И сама Магдален-Сибилла близка к такому пониманию своих переживаний. Иногда она, правда, возмущенно отрицает «психоаналитические» догадки Зюсса: «Говорите, повторяйте свои бесстыдные, святотатственные речи, вам не удастся свести моего Бога к бредовому представлению безумной, похотливой девчонки!» (с. 268). Тем не менее иногда она сама рассуждает в таком же духе: «Все ее туманные детские мечты о Боге и дьяволе претворились бы в горячее, глубоко человеческое чувство, если бы у него (Зюсса) только хватило сил постоять за свое чувство» (с. 229), «все ее откровения, стремления ввысь и страстная религиозность были лишь самой обыкновенной и жалкой чувственностью» (с. 269).

Через насколько лет Магдален-Сибилла теряет всю свою былую привлекательность.

«Она стала полнее, в темно-голубых глазах ее угас прежний огонь; изменился очерк ее смуглых щек; все движения её стали более вялыми. Она сидела на стуле, чуть-чуть расплывшаяся, почти удовлетворенная, настоящая бюргерша» (с. 421).

поэзии. Поэтические занятия Магдален-Сибиллы были так же, как и религия, ничем иным, как «ребяческой игрой».

Фейхтвангер употребляет даже фрейдовский термин замена (Ersatz110) для определения нового занятия Магдален-Сибиллы.

«В бесконечной, безнадежной усталости опустились ее руки: она увидела темные, вихревые, огненные глаза; почувствовала, как в душу ее проникает вкрадчивый, мягкий, такой убедительный голос, окутывающий ее всю словно нежной, ласкающей волной. И на короткое мгновенье она поняла, какая жалкая замена всему этому ее ребяческая игра в поэзию»111.

На протяжении романа Магдален-Сибилла, таким образом, переживает странные, ничем не объяснимые метаморфозы. Сначала возвышенная одухотворенность, как будто далекая от всяких земных помыслов, «чистая» религиозность, потом проступающая все сильнее сквозь религиозные чувства страсть к Зюссу, которая заставила поблекнуть все краски священных слов Писания и задушила в ней «живое дыхание Бога» и, наконец, физическое и духовное увядание, выразившееся в бездарном версификаторстве, обращение к которому кажется таким неожиданным, немотивированным, но все это решается чрезвычайно просто - иссякают сексуальные возможности и появляется иная «замена».

«Жар, отравлявший прежде кровь, в этом тихом и ровном покачивании испарялся, остывал, становился безобидно теплым. Бездонные пропасти и горные вершины жизни сглаживались, затихали, воплощаясь в плоских, очень ровных александрийских стихах» (с. 423-424).

Напрашивается сравнение Магдален-Сибиллы и Маргариты Тирольской. Обе женщины терпят неудачи и постепенно деградируют, причем там и здесь действуют одни и те же биологические причины.

В таком же духе Фейхтвангер трактует религиозные увлечения и других членов библейского кружка. Руководительница его дочь адвоката Беата Стурмин не знала в течение всей своей жизни ничего другого, кроме экстатического религиозного чувства, но это объясняется только тем, что она была слепой и некрасивой и ей была недоступна любовь. «Вытеснение» (Verdrangung - термин Фрейда), очевидно, было причиной ее религиозности. «Но если бы она была красива, тогда она не была бы полна мыслями о Боге», - говорит о ней Зюсс (с. 269).

Так же, как у Магдален-Сибиллы, странно двойственны чувства другого члена кружка - магистра Якоба-Поликарпа Шобера. Этот тихий, скромный, погруженный в себя молодой человек однажды увидел Наэми, укрывшуюся от солнца под тенью палатки, и этого видения прекрасной девушки «с матово-белым лицом под иссиня-чёрными волосами» было достаточно, чтобы в его представление «о небесном Иерусалиме» впредь всегда вкрадывался этот образ. С этого времени у Шобера возникла своя тайна. Всем бросилось в глаза «сияющее выражение, появлявшееся на толстощеком лице магистра, когда начинали петь песню о небесном Иерусалиме».

«Между Якобом Шобером и Магдален-Сибиллой, посещавшей собрания кружка, создалась странная душевная близость... Магистр мысленно видел небесную девушку, а Магдален-Сибилле представлялся Люцифер, и их мечты носились над всеми собравшимися, вплетаясь в их наивные песнопения, окутывая их всех и наполняя собой неуютную, серую, будничную комнату с ее низко нависшим потолком» (с. 179).

«психоанализа» характеров не является целостной концепцией Фейхтвангера и применяется в романе «Еврей Зюсс» лишь частично.

Теория Фрейда нашла себе выражение и в первом романе Фейхтвангера «Безобразная герцогиня», хотя и не в столь четком виде. Мы уже обращали внимание на то, что жизненная энергия Маргариты принимает различные формы. Любовь ее к Кретьену де Ляферт, будучи «вытесненной», превращается в страстную политическую деятельность, а когда эта деятельность оказалась неудачной, любовные эмоции вновь возрождаются, но в своей непосредственной чувственной форме. Что Фейхтвангер вкладывает такой именно смысл в деятельность Маргариты, видно хотя бы из его следующих слов:

«Бог лишил ее всякой женской прелести, чтобы она вложила все силы своей женственности в управление страной»112 , или дальше -«Ее мощная, дышавшая надеждой и надежду рождавшая женственность изливалась в сторону, поднимала ее, давала ей все новую силу роста и развития»113

Идеи Фрейда, последние значительные работы которого Jenseits des Lustprinzips (1920 г.) и Das Ich and das Es (1923 г.), философски завершающие его теорию, имевшие громадный успех среди крупнейших писателей (Драйзер, Томас Манн), имеющие и сейчас своих сторонников (Ст. Цвейг, Олдингтон, Дос. Пассос и др.), не могли, как видим, не остановить внимания и Фейхтвангера в период наибольшего увлечения в Европе этой теорией.

в результате жизненного опыта - уход от жизни, отречение, которое лишь принимает различные формы, как мы об этом уже говорили в предыдущей главе. Во всех этих случаях герой трагичен и неизбежна пассивность его реакции на внешний мир. Такое решение жизненных вопросов несет на себе явственные следы той идеологической растерянности и депрессии, которую испытывает гуманистическая интеллигенция послеверсальской Европы. Литература знает массу разновидностей этого типа людей, и было бы ошибочным приводить их всех к одному знаменателю. Так, почти до наших дней дожила литература так называемого «погибшего поколения», литература, своими идеологическими корнями уходящая в настроения послевоенного периода. Растерянный, не понимающий, что творится вокруг, не знающий, куда идти и что делать -таков герой многих произведений, появившихся в течение последних двух десятилетий. С раздавленным, изуродованным, смирившимся или вконец деморализованным человеком мы встретимся в романах Ремарка («На Западном фронте без перемен», «Возвращение»), Хемингуэя («Прощай, оружие»), Олдингтона («Смерть героя», «Сущий рай»), Ганса Фаллады («Что же дальше, маленький человек», «Тот, кто похлебал из жестяной кружки»), Деблина («Берлин - Александерплац»), Селина («Путешествие на край ночи») и др. Авторы этих произведений отличаются достаточной остротой зрения и натуралистической беспощадностью изображения, чтобы представить во всей неприглядной наготе своих опустошенных героев, но беда этих писателей в том, что они сами не знают, где же искать настоящих людей. Вот почему такое противоречиво-двоякое впечатление производят эти романы. С одной стороны, они подкупают своей откровенностью, освещением самых грязных закоулков капиталистического заднего двора, но, с другой стороны, они не дают никаких перспектив, они ведут в ночь, в ничто. Пессимизм и бесперспективность являются возрождением в XX веке в новых условиях декадентских традиций. Авторы этих романов никуда не идут, ничего не ищут, они ограничиваются отрицанием, иногда очень циничным, и нарочитым подчеркиванием своего неверия.

Но не все писатели, видящие мерзости капиталистического мира и не нашедшие еще пути к революции, потеряли до такой степени способность бороться и искать. Некоторые продолжали свои искания и в конце концов после многих ошибочных попыток такой исторически-верный выход находили или к нему приближались. К числу таких писателей, никогда не удовлетворявшихся только констатированием зла, принадлежит и Лион Фейхтвангер. Ему было не по пути с теми, кто остановился в своем росте, хотя и на него оказали большое влияние идеалистические философские теории XX века, какое-то время державшие его в плену.

Последующими произведениями Фейхтвангер доказал свою солидарность с писателями, создающими таких героев, которые выходят за пределы индивидуалистических проблем и посвящают свою деятельность народным интересам


Примечания.

94 «Что такое комфорт, что такое женщины, путешествия, деловые или политические победы, что такое успех - по сравнению с наслаждением, доставляемым творчеством?» {ФейхтвангерЛ. Успех. Т. 1. Л.: Гослитиздат, 1935. С. 362.).

96 Там же. С. 95.

97 Фейхтвангер Л. О смысле и бессмыслице исторического романа // Литературный критик, 1935, № 9. С. 108.

98 Фейхтвангер Л. Еврей Зюсс. ГИХЛ, 1936. С. 89

99 Миллер-Будницкая Р. О «Безобразной герцогине» // Литературный современник, 1936. № 2.

101 Там же. С. 22.

102 Ratenau W. Von kommenden Dingen. Berlin, 1918. S. 33.

103 Ibid. S. 163.

104 Лундберг Евг. Освальд Шпенглер - последний философ фашизма // Интернациональная литература, 1936. № 7. С. 158.

106 Там же. С. 248. 104

107 ВолошиновВ. Н. Фрейдизм. Критический очерк. М.: ГИЗ, 1927. С. 12.

108 Фейхтвангер Л. Успех. Т. 1. Л.: Гослитиздат, 1935. С. 249.

109 Фейхтвангер Л. Еврей Зюсс. ГИХЛ, 1936. С. 178.

111 Фейхтвангер Л. Еврей Зюсс. Л.: ГИХЛ, 1936. С. 424.

112 Фейхтвангер Л. Безобразная герцогиня. Л.: ГИХЛ, 1935. С. 114.

113 Там же. С. 115.