ИРОНИЯ
Философский скептицизм, признание глубочайшей порочности мира и насмешливое отношение к нему находят свое адекватное стилистическое выражение в иронии. Ироническое отношение к действительности предполагает сознание своего превосходства над изображаемым и в то же время некоторую сдержанность в выражении чувств. Именно ирония пронизывает все произведения Фейхтвангера. Под маской спокойствия и притворного равнодушия автор скрывает обычно свои настоящие чувства - гнев, ненависть или презрение. Он позволяет себе лишь изредка роскошь непосредственного выражения чувств в какой-нибудь страстной реплике, в патетически зазвучавшей тираде, но только для того, чтобы сейчас же перейти к своей обычной манере изложения.
Ирония выражается у Фейхтвангера часто в самом сюжете, в отдельных положениях, перерастая в трагическую иронию. Магдален-Сибилла и Шобер ненавидят дьявола, видя его в лице Зюсса, и вот по странной прихоти судьбы Магдален влюбляется в него, а Шобер становится его секретарем. Кроме того Шобер - протестант, смертельный враг католицизма, однако как секретарь Зюсса он невольно превращается в орудие готовящегося католического переворота.
Карл-Александр добивается неограниченной власти, но попадает в сети, хитро расставленные ему Зюссом. Чем больше он проявляет нетерпения, гнева и ярости по поводу препятствий, мешающих наступлению желанного момента, тем трагикомичней становится его фигура, потому что он, не понимая этого, всеми силами стремится к своей собственной гибели.
своих будничных дрязгах, и это дает право смеяться над ними, это дает право на иронию. Ирония у переродившегося Зюсса - основной тон в отношениях его к своим судьям и людям вообще.
«Он видел своих судей насквозь, видел их звериную, торжествующую ненависть, жадную похоть, жестокость, раздутое тщеславие. Он понял, какому пустому, наглому, холодному вымогательству подвергнутся со стороны этих господ отдававшиеся ему когда-то женщины. Он увидел, как спадают человеческие маски и как за ними обнажаются звериные морды - волки и свиньи. Но раньше, чем успел разразиться его страшный гнев, он уже подавил его. Жалость овладела им к этим несчастным, злым и жестоким людям, сидевшим здесь, перед ним. И на устах его заиграла прежняя кроткая, лукавая улыбка»128 (с. 485).
К сильному врагу можно чувствовать ненависть, но к комедиантам «ярмарки тщеславия» можно относиться лишь со снисходительной жалостью или иронией.
Ирония - постоянный и обычный тон Фейхтвангера в отношении к осуждаемым им категориям явлений и людей. Ирония обязательно выражает контраст между существующим и должным, между ложным и истинным и поэтому является лучшим критерием для знакомства с симпатиями и антипатиями автора.
претензиями играть реальную политическую роль в государстве и их наивным желанием скрыть свое лицо под маской защитников общественных интересов.
«Все они стояли крепко за необходимость защиты прав и привилегий земских чинов... Гремели гордые речи: где, мол, в Европе есть другая страна, завоевавшая себе такую свободу. Только Англия и Вюртемберг сумели добиться таких парламентских гарантий. Воздух в здании ландтага был насыщен бюргерской гордостью, потом, демократией» (Btirgerstolz, SchweiB und Demokratie).
И тут же мы узнаем, что «вынесенные комиссией решения через несколько недель превращались в никому ненужные желтеющие бумажки» (с. 41).
Нужный эффект достигается здесь неожиданным помещением в одном ряду столь разнородных по смыслу понятий («пот» и «демократия»), прямым сообщением о результатах деятельности комиссии - vergilbende Akten.
Еще более заостряется иронический смысл тогда, когда Фейхтвангер говорит о гордом самомнении и упоении своими правами земских чинов накануне почти полной ликвидации этих прав герцогом.
«Крепок и незыблем закон, на основании которого герцог обязан присягнуть в том, что будет уважать права протестантской церкви и сословий... Пусть-ка он попробует кусаться, этот язычник и дикий тиран! Об это железо он обломает себе зубы. О, ясный закон!. О, добрая, крепкая конституция и тюбингенский договор! О, мудрая, чудесная предосторожность прежних поколений, имевших предусмотрительность таким хорошим намордником обезоружить слишком зубастых герцогов» (с. 120).
Автор как бы становится на точку зрения высмеиваемого, чтобы тем лучше показать его абсурдность. Из дальнейшего совершенно очевидно, как неосновательна гордая уверенность членов сейма в «крепости и незыблемости закона». Ирония здесь выражается пародийным построением речи, полной подчеркнуто риторических интонаций.
Ирония, приводящая к снижению объекта через натуралистические детали, - один из излюбленных приемов Фейхтвангера. Публицист Иоганн-Якоб Мозер обдумывает свою речь к народу, подбирая выражения, могущие сильнее воздействовать на «сердца слушателей». При этом он сравнивает себя со всеми выдающимися ораторами древности, «с Гракхом, Гармодиусом или Аристоштоном, если не Марком Юнием Брутом; пластическим жестом откидывал складки воображаемой тоги. Он горячился все больше и больше, вспотел, и кровь прилила к его голове. Он приписал тяжесть в голове дурному пищеварению: возможно, что он к обеду выпил слишком много смородинного вина. Теперь его и без того вялый кишечник совсем откажется служить. Он сказал жене о своем недомогании, так как привык следить за своим здоровьем, и заботливая супруга приготовила ему раствор глауберовой соли. После этого он снова занялся приготовлениями к своей речи. Сопровождавшие это занятие энергичные телодвижения, вкупе с принятым лекарством, оказали свое действие» (с. 418).
Таким образом, не говоря ничего о самой речи Мозера и о его ораторских дарованиях, Фейхтвангер создает нужное ему отношение читателя к данному персонажу путем комического контраста между физиологическими ощущениями и его высокими претензиями.
Соединение приема натуралистического снижения с пародированием речи мы находим в следующем месте, где снова изобличается бюргерская «демократия»:
«Он заставил их ждать, словно назойливых и наглых нищих! Как равнодушно, лениво рыгая (mit gelangweiltem Geralpste), подписывал их документы! О дивная свобода! Жестоко еще придется бороться за тебя! О чудесная власть господствующих бюргерских родов, горько и трудно будет защищать тебя!» (с. 141).
Здесь патетика сразу приобретает комический характер вследствие весьма неблагоприятного лексического соседства («лениво рыгая»)
Чаще всего Фейхтвангер строит иронию на простом нарочито спокойном изложении групп фактов, смысл которых прямо противоположен. «Гремят пушки. Звенят колокола. Парадный обед. Фейерверк. За поздравление - угощают жареным мясом, за „воздаст вам Бог" - подносят вино. И, как ни проклинали вюртембержцы католического наследника, но уже после полудня не осталось ни кусочка жаркого, а от бесчисленных бочек с вином - ни единого глоточка» (с. 336). Слова и дела людей расходятся. Вюртембержцы проклинают католиков, но не отказываются от их угощенья.
В другом случае тот же смысловой контраст подчеркнут еще и интонационно. В Пфальце был произведен католический переворот. «Протестанты увольняются безжалостно, все. Стоило посмотреть, с какой быстротой тогда, в Пфальце, все стали бросаться в объятия истинной веры!... Ах, как быстро они уверовали в преимущества истинной католической церкви, с какой горячностью отрекались от протестантской ереси, ах, как они мчались, эти честные души, как бежали, задыхаясь, спешили броситься в лоно церкви» (с. 130). Междометия, восклицательные интонации, эпитеты («истинной веры», «честные души») - все это должно комически подчеркнуть неожиданность вывода из простого логического положения «протестанты увольняются безжалостно все»; вывод таков: нет убеждений, а есть только голый интерес.
Мария-Августа оправдывает измену мужу во время его болезни таким образом: «Разве то, что муж теперь не мог приходить к ней, не было тайным знаком судьбы? И она смилостивилась над бедным, упорным, верным своим рыцарем, не переставая улыбаться своей легкой, насмешливой улыбкой» (с. 261).
«Мария-Августа была в очаровательном пеньюаре, только сегодня утром доставленном из Парижа специальным курьером, и невольно все время думала о том, как жалко, что она не получила этого пеньюара днем раньше. Она могла бы накинуть его в ту прощальную ночь, и Карл-Александр успел бы увидеть его. А теперь вот он умер ужасной смертью и никогда уже не будет любоваться ни нарядным пеньюаром, ни красивыми женщинами» (с. 460). В обоих случаях автор характеризует героиню изображением ее поведения как должного и не делает никаких комментариев.
Еще один пример: «В назначенный день состоялся блестящий турнир, которого с таким нетерпением уже в течение нескольких лет ожидал весь Тироль. Праздник был великолепен. Четверо рыцарей было заколото, семеро - смертельно ранены. Все находили, что это было одно из самых удачных увеселении за последние годы»129 Автор дает по существу, оценку противоположную той, которой требует здравый смысл (на празднике веселятся, а не убивают). Ирония подчеркнута тем, что автор не только приводит оценку других людей, с которой мы не можем согласиться («Все находили»), но и сам как будто становится на эту точку зрения («Праздник был великолепен»).
Особый вид иронии составляет у Фейхтвангера отказ от иллюзии, которую все люди сознательно принимают и разделяют. Такой иллюзией является, например, признание происходящего на сцене театра за действительное. Высмеивая любительский спектакль в Людвигсбурге, автор заставляет нас видеть в персонажах пьесы только их исполнителей и чувства, возбуждаемые пьесой, переносить на актеров. Героиню ее прежний возлюбленный испанский гранд хочет продать в рабство. Она умоляет его о пощаде. Об этом говорится так: неаполитанка, «стоя на коленях, говорила накрашенному, высокомерному, со скучающим видом ломавшемуся перед ней актеру» (с. 347). Соль иронии заключается в том, что игра актеров не способна заставить перенестись в иную действительность или же зрители настолько трезвы и прозаичны, что не способны создать себе иллюзии. В этом случае имеет место и то и другое. Герцог, глядя на сцену, «охотно приказал бы его [актера] высечь» за его жестокосердие. Зюсс играл мавританского принца, но автор говорит не о принце, а о Зюссе: «Зюсс вел себя очень благородно, по-рыцарски», Мария-Августа играет в пьесе роль женщины «недоступной», и опять реплика: «как это и полагается такой благородной даме». Советник Гетц в качестве соперника героя слишком долго сопротивляется на поединке, и к этому дается комментарий «как то и подобало молодому швабскому дворянину из столь благородной семьи». Во всех этих случаях мы имеем дело с умышленным смешением двух планов восприятия или с тем, что в формалистической поэтике называлось «остраннением». Но здесь, конечно, не просто творческий фокус, а обыгрывание театральной иллюзии в сатирическом аспекте.
Иногда ирония строится на мнимом или действительном непонимании смысла слов. Карл-Александр поссорился с женой своей Марией-Августой из-за супружеской измены.
«Старый утонченный князь Турн-и-Таксис был крайне раздосадован этой ссорой. Его дочь позабавилась с молодым англичанином. Прекрасно! Почему же не позабавиться с англичанином? Они не особенно находчивы в разговоре, лишены гибкости, но перед итальянцами, например, и французами у них то преимущество, что они здоровее, непосредственнее и лучше умеют хранить тайну. Если бы он был женщиной, то, наверно, тоже бы избрал англичанина» (с. 262).
Князь переносит центр тяжести обвинения со слова «позабавилась» на слово «с англичанином», как будто в самом факте подобной «забавы» нет ничего предосудительного, а инкриминируется герцогине только ее выбор. Мнимое или действительное непонимание смысла обвинения сатирически используется автором как свидетельство нравов данной среды.
но он их редко высказывает в прямой непосредственной форме. Он предпочитает отдалить от себя предмет, чтобы посмотреть на него со стороны, сбоку, сверху. Для этого ему нужна психологическая дистанция; отсюда и рождается ирония, а не сарказм, не сатира. Ирония играет такую же роль, как сюжетный историзм. Явление отодвигается на известное расстояние, в одном случае хронологически, в другом - психологически. Тем не менее ирония остается мощным орудием в руках автора для борьбы со всеми видами человеческой низости - в области политики и права, социальных отношений и морали. Наколотыми на острие иронии оказываются герцоги и князья церкви, жадные ростовщики, развратные фаворитки, католики и протестанты, обыватели и филистеры всех видов. Перед нами проходят люди всех сословий и состояний со своими предрассудками и пороками, со своей глупостью или хищничеством. Интересно, что нигде Фейхтвангер не применяет иронии по отношению к Зюссу, хотя к нему он беспощаден и порой более сгущает краски, чем Циммерманн, характеризуя его роль в Вюртем-бергском герцогстве. Объяснение этому, очевидно, нужно искать в том, что Зюсс как главный герой должен служить в романе не целям обличения, а решению иных весьма важных социально-психологических проблем.
Примечания
128 Фейхтвангер Л. Еврей Зюсс. Л.: ГИХЛ, 1936. С. 485. Здесь и далее (в том числе и там, где приводятся немецкие соответствия из оригинального текста) в ссылках на текст «Еврея Зюсса» везде, где это не оговорено особо, страницы указываются по данному изданию