Глава VII
Поэзия Дилана Томаса
В 30-е годы сформировался как поэт Дилан Томас, которого западная критика причислила к «самым сенсационным поэтам века». При жизни его, сына учителя из Суонси — небольшого приморского городка в Уэльсе, провозглашали гением одни и шарлатаном—другие. После смерти появилось огромное количество работ, по-разному толкующих этот необычный талант. Томасу приписывают пуританский мистицизм и разнузданный эротизм, смиренную религиозность и поклонение фрейдистским «комплексам». Небольшое поэтическое наследие Д. Томаса (для «Избранных стихотворений» он отобрал 89 стихотворений, всего у него вышло шесть сборников, три из которых появились в 30-е годы) вводит в необычный мир. Неповторимость личности Д. Томаса, необузданной, бунтарской, непохожесть ни на одного из современных маститых поэтов, самобытность, кажущаяся неотшлифованность его стихов побудили одного из исследователей назвать его «валлийским Рембо». Дружба с богемой создала определенный ореол вокруг поэта. Легенда представляла Д. Томаса беззаботным прожигателем жизни, творящим поэзию с непостижимой легкостью и по наитию. Мало кому была известна его тяжкая, кропотливая работа над словом (публикация его записных книжек и писем приоткрыла дверь в его поэтическую мастерскую), лишь близкие друзья знали о нужде, которая преследовала поэта, о том, что он и его семья часто оказывались без гроша и что жизнь его отнюдь не была сплошным праздником.
Д. Томас заявил о себе как поэт в 1934 году, когда появился его первый сборник «18 стихотворений». Это время ширящегося влияния Т. С. Элиота, пора активной деятельности «оксфордцев». Томас с самого начала проявил самостоятельность в разработке вечных тем рождения, жизни, любви и смерти, предложил совершенно новое их образное прочтение.
Начинающий поэт решительно отверг пессимистическую концепцию жизни и человека, покоящуюся на незыблемом авторитете создателя «Бесплодной земли». В «18 стихотворениях» он восславил жизнь наперекор смерти и в самой смерти. Д. Томас возвеличивал человека, представляя его не частичкой великой и вечной природы, но ее душой, царем, творцом. «Человек может приказать солнцу остановиться, и он может повелеть ему продолжать свой путь»1 — в этом заявлении выражена мысль поэта о превосходстве, о верховной власти человека. Гуманистический пантеизм, близкий блейковскому, определяет концепцию человека в творчестве Д. Томаса. Он верит, что «его плоть — это плоть солнца, что кровь в его легких — это кровь, пульсирующая в дереве»2. Ощущение этого кровного единства составляет содержание многих стихотворений поэта, но лучше всего оно выражено в первом из опубликованных:
Сила, которая через зеленый фитиль выгоняет цветок,
Гонит мой возраст зеленый, а сила — тесак,
Корни деревьев секущая,— мой дровосек.
И не посмею я розе пожухлой сказать, что во мрак
Та же студеная оторопь гонит мой век.
(Пер. П. Грушко)
Космическая масштабность поэтических видений Д. Томаса, пантеистическое отождествление природы и индивидуального сознания, создание новых мифологических символов и свободное оперирование старыми указывают на его близость традициям английского романтизма. «Я иду дорогой Блейка,— признается он в 1933 году,— но еще настолько далек от него, что могу различить только шпоры на его сапогах»3. Д. Томас не изменил своему любимому поэту, но видел свою задачу не в том, чтобы повторить его. Он верил в плодотворность романтической традиции и в этом был не одинок. Гуманистический пафос, утверждение веры в человека, прославление мощи и величия человеческого духа, бунтарское воодушевление, с одной стороны, лирический субъективизм, символика, мифотворчество как средство выражения представлений о мире, о движении истории — с другой, влекли к романтическому искусству молодых поэтов «бурных тридцатых». Несмотря на то что романтизм подвергся яростным нападкам Хьюма, Паунда и Элиота, а мнением последнего поэтическая молодежь очень дорожила, традиции романтической поэзии в эти годы возрождаются.
Принятие жизни во всей ее сложности и противоречивости, гуманистические и жизнеутверждающие мотивы в творчестве Д. Томаса — это не просто дань романтической традиции и не только результат обращения к ней, это выражение нового мироощущения, активного отношения к жизни, характерного для европейской интеллигенции 30-х годов.
Своеобразие поэзии Дилана Томаса определяется слиянием в ней двух традиций, которые принято противопоставлять,— романтической и метафизической. Сочетание этих традиций необычно, но то, что он пытается их объединить, чрезвычайно показательно. Д. Томаса всегда влекли законы диалектики. Он представлял жизнь как единство и борьбу противоположностей и в поэзии любил сопрягать, казалось, несоединимое. Прекрасное он понимает как единство несходного. «Мне нравятся вещи, трудные для выражения, мне нравятся «освобождающие противоречия» скрытых образов». Томас не собирался примирять две традиции, он умело пользовался их разностью. Поэтику «метафизических» поэтов Д. Томас воспринял преломленной сквозь опыт Т. С. Элиота, чей ассоциативный метод был ему весьма близок. Многие символы, образы, приемы Томаса заставляют вспомнить стихи Д. Г. Лоуренса, У. X. Одена, но в данном случае влияние или заимствование не имеют места, скорее в этом сходстве проявляется общность отдельных взглядов, обостренное чувство времени, близость поэтов к главным, волнующим проблемам своей эпохи. Не принижая значения традиций в формировании Д. Томаса, следует признать, что корни его поэзии питаются не столько книжными, сколько жизненными источниками. Истоки творчества Д. Томаса — в природе и характерах людей его родного Уэльса, в мифологии друидов, в своеобразном кельтском фольклоре, образы которого были ему знакомы с младенчества. Истоки поэзии Д. Томаса — в его эпохе, беспокойной, напряженной, богатой социальными потрясениями. И хотя в его поэзии почти отсутствуют политические мотивы, столь характерные для поэзии «оксфордцев», в ней присутствует чувство эпохи, ее дух, она отражает интеллектуальный и нравственный опыт человека XX века. При этом Томас демократичнее «оксфордцев». «Те, кто приветствовал его как романтического освободителя, как поэта, покончившего с господством одержимого политикой поколения Одена, Спендера, Макниса и Льюиса, были озадачены тем, что в действительности он оказался куда более критичным к status quo, чем любой другой британский поэт»4,— пишет американский исследователь Дж. Бриннин, и в этой части своей работы он абсолютно прав.
Факты биографии, письма Д. Томаса этого периода свидетельствуют о значительном интересе к социальным проблемам, но они обнаруживают и всю глубину наивности молодого поэта в вопросах политики. Однако в письмах Д. Томаса есть много верных и проницательных оценок существующего политического порядка: «Государственный флаг Соединенного Королевства — это всего лишь национальная набедренная повязка, скрывающая гниющие органы больной социальной системы; мировая война развязана с целью еще большего обогащения финансистов; страна, которую восхваляет и превозносит Киплинг, поддерживает систему, которая заставляет людей голодать, в то время, как рыба, пшеница и кофе сжигаются сотнями тонн, систему, которая не позволяет людям работать, вступать в брак, иметь детей, доводит их до сумасшествия». Впрочем, не только отдельные высказывания, но сама поэзия, все творчество Д. Томаса выдают его искреннюю симпатию и глубокую любовь к человеку-труженику.
«дикой речью пьяницы», другие — «путешествием в Бедлам», а их автора — «мистиком в состоянии дикости». Недоверчивое отношение одних, негодующее других было вызвано не только непривычной образностью, произвольностью ассоциаций, причудливым ритмическим рисунком, грамматическими сдвигами, но и чрезвычайно вольными и необычными решениями вечных поэтических тем. Казалось, форма его ранних стихов-видений, распространившаяся усилиями романтиков, не должна была возмущать. Видения Блейка, Шелли, Китса — мрачные, грозные или радостные, возвышенно-просветленные — стали достоянием хрестоматий, традицией (что, разумеется, еще не означает их глубокого постижения). Видения Д. Томаса не похожи на них, достаточно обратиться к таким, как «Я сон ласкал», «Прежде чем я постучал», «Вижу мальчишек лета», чтобы убедиться в этом. В его стихах, казалось, звучит голос, исходящий из самых глубин бытия, от первооснов мира, и вместе с тем эти стихи носят чрезвычайно личный характер, великие, вечные темы трактуются так, словно поэт на «ты» со Вселенной и ее созидательными и разрушительными силами. Эта особенность личностного ощущения Вселенной и одновременно возвышающее истолкование повседневного, заурядного связаны с его концепцией неразрывного единства поэта и мироздания:
Вслушайтесь: это же мой
Голос у рыб и обрывов!
Всмотритесь: это же я
Сочиняю мычащий ковчег
Для врученного мне Уэльса...
(Пер. Л. Сергеева)
— признается он в «Авторском прологе», написанном специально для «Избранных стихотворений» (они вышли накануне смерти поэта, в 1953 году), Поэтическое восприятие мира, экспрессивное, динамичное сочетается у Д. Томаса с философским его осмыслением. Он пишет о вечном круговороте вещей, о процессах превращения. Жизнь предстает в его стихах в движении, вечно струящейся и переливающейся из одного качества в другое:
Тот хлеб, что я ломаю, был пшеницей,
Вино лозой цвело в чужой долине
— таково начало одного из его ранних стихотворений, финал которого являет «преображение» земных плодов:
Та плоть, что ты ломаешь, кровь, которой
Даешь творить опустошенье в жилах,
Были пшеницей и лозой,
Питались чувствами живыми;
(Пер. В. Британишского)
В то время как Элиот стремился отыскать «спокойную точку вращения мира», Д. Томас был всегда сосредоточен на самом процессе вращенья. Жизнь, понятая им как нескончаемое движение, и составляла основное содержание его искусства:
Процесс, вращающий погоду сердца,
Сменяет влажное сухим; луч света
Погода тела движет кровь по жилам,
Сменяет утром ночь; и солнцем алым
Вновь светится живущий прах.
(Пер. В. Британишского)
новых поколениях примет и опыта поколений прежних, поэт славит силы жизни:
Цвети, соитье! Пробудись от спячки,
Свет высоты, осеменяя почки
И к зренью плоть слепую вознося!
О созидающие силы нефти,
Сплав кровяной для всех, всего и вся!
(Пер. П. Грушко)
Поразительный оптимизм поэта многие англо-американские критики объясняют его сангвиническим темпераментом, но у него была более глубокая и значительная основа — подлинный демократизм и непоколебимая вера в человека. Отвергая модернистскую концепцию ущербной личности, Д. Томас, как и «оксфордцы», не избежал влияния фрейдизма, что сказалось в апологии подсознательного, которое особенно сильно в ранних стихах, в сосредоточенности на томлении плоти, на сексуальных инстинктах — этом «коде ночи». Вместе с тем его восторженное приятие чувственной стороны бытия невозможно истолковать как дань фрейдизму. Оно связано с его влюбленностью в жизнь, во все живое «на этой грубо взъерошенной земле». «Человек — моя метафора»— это признание одновременно и свидетельство гуманизма Д. Томаса и ключ к его образности. Он признавался, что его образы берут начало из «осознания космической значительности человеческой анатомии, из упругого и текучего мира плоти и крови». «Поняв свою несостоятельность подняться до звезд, я принужден был опустить звезды до моего собственного уровня и включить их в свой собственный телесный мир», — заявлял он. Любовь к жизни, переполняющая поэта, придает его поэзии удивительную оптимистическую силу и поистине уитменовский размах. Стихия эмоционального захлестывает читателя — явление необычное для 30-х годов, когда английская поэзия задыхалась от сверхинтеллектуальности. Правда, и стихи Томаса отнюдь не просты для понимания. Их сложность связана с метафорической «перенасыщенностью». Понимая сложность своей поэзии, Томас был озабочен тем, как сделать ее более доходчивой. «Простота — для меня лучший способ выражения, затемненность — худший», — признавался он П. Х. Джонсон, и все же он твердо знал, что его манера — это единственный для него способ выражения. «Мои перекошенные, неразборчивые, косолапые вещи — не результат теоретизирования, но следствие полной неспособности выразиться иначе». Д. Томас судил себя беспристрастно. «Незрелое неистовство, ритмическая монотонность, зачастую бестолковая и сверхизбыточная образность слишком часто ведут к бессвязности», — писал он другу. Но поэт отказывается видеть в своем творчестве дань сюрреализму, с которым некоторые критики сближали его метод, или любым другим авангардистским доктринам. «Каждая моя строчка имеет в виду быть понятой, предполагается, что читатель поймет каждое стихотворение, размышляя о нем или переживая его, но никак не впитывая его всеми порами или еще как-то, как требуют сюрреалистические заповеди».
Поэтика Д. Томаса рождается не как следствие чисто словесного эксперимента, но как результат напряженнейших исканий мысли, как попытка выразить «вершину человеческого опыта». Исходя из понимания жизни как постоянной борьбы, поэт создает свою концепцию драматической структуры стиха. «Мой диалектический метод, как я его понимаю, есть постоянное созидание и разрушение образов, произрастающих из главного семени^ которое само созидательно и разрушительно в одно и то же время» (курсив наш.— Г. И.). Содержание его стихотворений часто осуществляется через создание этих столкновений, конфликтов, причем не только лексических, но и ритмических, композиционных. В письме от 1938 года к поэту и критику Г. Трису, одному из первых интерпретаторов его поэзии, Д. Томас указывает на специфику построения своих стихов: «Мой стих нуждается во множестве образов, ибо множество образов — его стержень. Я создаю один образ, хотя «создаю» неподходящее слово, скорее я разрешаю ему эмоционально родиться во мне, а затем, приложив к нему все умственные и критические силы, которыми я располагаю, позволяю ему вызвать другой, позволяю этому новому противоречить первому и таким образом произвести третий». В процессе столкновения происходит уничтожение противоположностей, их превращение, наступают мгновения гармонического равновесия. Вот почему лучшие стихи Д. Томаса при всей их экспрессивности кажутся чеканными, высеченными из благородного камня.
«Поэтическом манифесте», написанном в 1951 году, он указывает на специфические стороны своего мастерства: «Я использовал все, что заставляло мои стихи работать и двигаться в нужном направлении: старые и новые трюки, шутки, искусственно составленные слова, парадоксы, каламбуры, параграммы, контаминации, слэнг, круговые, ассонантные рифмы, захмелевший ритм». Перечень этот можно было бы продолжить, но и без того ясно, что в формировании своего поэтического стиля Д. Томас опирался на многие традиции национальной и иноязычной (в частности, новой французской) поэзии. Свою задачу Д. Томас видел в том, чтобы максимально использовать все существующие средства выразительности, перенося традиционные элементы в свою систему, по-своему комбинируя и варьируя их, оживить и обогатить поэтический язык. Он не создает новых приемов, его секрет заключается в том, чтобы открыть новые возможности уже известных и много раз использованных. Наиболее характерными элементами его стиля являются метафоричность, растущая приподнятость интонации, основанная на контрастном столкновении лирического и драматического пафоса, постепенно усложняющаяся ритмико-синтаксическая и ритмико-мелодическая структура стиха. Его богатый поэтический словарь отражает тенденцию английской поэзии XX века к демократизации стихотворного языка. Свои отнюдь не простые стихи Д. Томас создавал из слов обыденных и привычных. В стилевых исканиях Д. Томас стремился выявить подлинное богатство обесцененного слова, возродить заглохшие родники поэтической речи, при этом главный упор он делал не на создание неологизмов, хотя их у него немало, а на возвращение заурядным языковым оборотам, избитым словам их первозданной свежести, их взрывной силы. Томас умел заставить увидеть примелькавшееся в новом, необычном ракурсе. Он устанавливал новые образные связи между предметами и человеческим зрением. Как справедливо отмечал Э. Олсон, «он видит вещи не так, как мы. Там, где мы видим цветы на песке, он — мертвых, что устремляют перископы цветов к небу». Эти образные конструкции являются для Томаса обычной формой восприятия, о чем свидетельствует их частое повторение и в переписке поэта.
Его образы основываются на неожиданных ассоциациях, на сближении самых отдаленных смысловых рядов. Принцип концентрированной образности Д. Томаса чрезвычайно напоминает романтический, но характер его образов отличен, ибо определяется творческой индивидуальностью поэта, его видением мира. В своем стремлении к образности он насыщает стих метафорами и перифразами, что чрезвычайно обогащает его язык. Он не любит ясные бытовые метафоры, он ищет такие, в которых сходство лишь едва намечено, в которых бы заключалось противоречие, и нередко смешивает метафоры, используя диссонансы в стилистических целях. Ни один из современных английских поэтов не может сравниться с ним в богатстве лексики и поэтической изобретательности.
Тайна языка, слова, звука из всех земных чудес более всего занимала и восхищала его. Поэт различал не просто голоса, но язык деревьев, ветра, моря, животных, растений. Он ощущал себя «темницей слов», подслушанных у природы, они заставляли его «ямбическую кровь» пульсировать в бешеном ритме, рвались на волю. Яснее всего он выразил это чувство и непреодолимую жажду словотворчества в лучшем стихотворении первого сборника «Особенно, когда октябрьский ветер»;
Я создаю тебя из гулких буков,
Из шелеста дубов, осенних чар,
—
В прибое создаю тебя из звуков.
(Пер. А. Сергеева)
Вместе с тем творческий процесс всегда представлялся Томасу нелегким трудом, он не считал вдохновение главным источником поэзии, а выдвигал на первый план работу над словом. По мере творческого роста труд поэта не становился легче, напротив, год от года его требовательность к себе росла. «Иногда приятно видеть перед собой чистый лист бумаги и записать на нем первую строку,— писал он,— но затем ты смотришь на него и думаешь; теперь я должен рифмовать. Это и есть работа. О боже, это ужасно!»
Большой лирический талант и совершенное мастерство, которого он добился упорным трудом, позволили ему пойти дальше других в решении главной эстетической задачи 30—40-х годов — освобождении английской поэзии от интроспекции и чрезмерной усложненности, сковывающих ее развитие. Возрождение в английской поэзии эмоциональности, лирической стихии связано с именем Д. Томаса, но его путь к этой цели был не прост. Сам поэт определил свое творчество как «протокол его личной борьбы, ведущей от мрака к искрам света». В трактовке этой борьбы-движения следует избегать излишней упрощенности. Д. Томас имел в виду не столько совершенствование формы — переход от усложненности к прозрачной простоте стиха (он к этому не стремился), сколько перемены в своем понимании человеческой сущности и жизни. Творческая эволюция поэта не укладывается в четкую схему, в целом это было движение от интроспекции, от сосредоточенности на себе, на своих эмоциях к богатству и многообразию мира. «Искорки света», к которым устремлялся поэт,— это вера в Человека и завтрашний день человечества. И то, что Д. Томас в конце 30-х годов все более укрепляется в ней, тогда как другие ее теряют, обязывает отнестись к личности и искусству этого поэта с особым уважением.
«25 стихотворений» (1936) и «Карта любви» (1939) появились в страшные годы: Испания была в огне, на человечество обрушилась новая мировая война. Реакция Д. Томаса на эти события была своеобразной. Лишь в одном из стихотвореций —«Святой, готовый пасть» (1939) —ощутимы приметы времени. Поэтом владеет страх за судьбу ребенка, который появляется на свет в момент, «когда взрывы бомбардировки рвут барабанные перепонки», «когда глаза уже мертвы» и «сердце вырвано». Странные, причудливые образы, характерные для раннего творчества Томаса: «ветер — обнаженная пятка в дыре огненного шара», «небеса — голодные и быстрые», «череп земли, ощетинившийся поглощающими мозгами» — несут печать кровавого времени, передают состояние хаотичности, смещенности и усиливают общее тревожное настроение стихотворения.
Связь поэта с историческим моментом сказалась в особой сосредоточенности на теме смерти. Эта тема, занимавшая значительное место и в первом сборнике, по-прежнему не вызывает взрыва апокалипсических настроений, парализующих Элиота, однако трактуется теперь шире и человечнее. Завершающее сборник «25 стихотворений» «У смерти не будет владений» решает тему в прежнем пантеистическом ключе: смерть — этап в вечном процессе обновления, который ни на минуту не прерывается. Д. Томас не приемлет победы смерти, бытие бесконечно:
Смерть утратит власть над вселенной.
Станут голые трупы плотью одной
С человеком ветра и закатной луной,
Рядом с ними звезды затеплятся въявь,
К ним, безумным, вернется разум иной.
Утонувшие снова всплывут над волной;
Хоть любовников нет, сохранится любовь.
(Пер. А. Штейнберга)
Кольцо строфы как главный композиционный прием служит синтаксической формой выражения основной идеи стихотворения — диалектичности законов бытия, идеи бессмертия. Добиваясь поразительного единства формы и содержания, Д. Томас достигает новых высот художественного мастерства.
Отношение Д. Томаса к смерти было отнюдь не философски-созерцательным, равнодушно-спокойным. Он делится с другом своими мыслями: «Как просто вслед за Блейком сказать: «Смерть для меня не более, чем уход в другую комнату», но как трудно поверить в это». Грустные мысли навеяны известием о тяжелой болезни отца, которому поэт посвящает одно из лучших своих стихотворений:
Не уходи покорно в добрый мрак,
Гневись, гневись — как быстро свет иссяк,
(Пер. П. Грушко)
Совершенно нестерпима для поэта мысль о насильственной смерти. Отрицание бессмысленной жестокости, слепой силы, несущей людям гибель, определяет пафос стихотворения «Рука, что ставит подпись». Он не показывает высокопоставленного убийцу, а лишь его руку, немощную, скрюченную, но облаченную страшной властью. Росчерком пера пять пальцев — эти «короли смерти» — «задушат жизнь, ополовинят край, удвоят царство мертвых». Поэт отрицает право руки, что «не знает слез», вершить судьбы мира.
«За первой смертью нет других смертей» — так заканчивает он свой «Отказ оплакивать смерть девочки, погибшей в Лондоне от огня». Это стихотворение, как и другое — «Среди жертв утреннего налета был столетний старик», вошедшее в его сборник «Смерти и входы» (1946), отразило хорошо знакомый поэту аспект войны5 темам, требовала незамедлительной реакции на события сегодняшнего дня, побуждала его говорить предельно ясно, понятно и просто:
Кто мы? Мы — созидатели, рабочие, пекари,
Формующие и выпекающие хлеб на всей земле, в каждом городе и деревушке,
В мирной стране, в руинах и воронках разбомбленных улиц,
Стенающие о милости смерти. Несмотря на войну, мор и землетрясения,
Мы — созидатели, работяги, раненые, умирающие,мертвые.
Слепые, обмороженные, обожженные, безногие,обезумевшие,
Сыны земли, сражающиеся, ненавидящие и убивающие сейчас
В снегах, песках, в жаре и в грязи,
На леденящих гребнях Кавказа,
В джунглях,
Во вспененной танками черной мгле Туниса.
Кто послал нас рвать глотку нашим же товарищам?
Какие люди послали человека против человека?
Назовите, назовите, откройте их имена!
Это — часть авторского текста из антифашистского фильма Д. Томаса «И это — люди», созданного в 1943 году. Антивоенные его стихи близки этому сценарию. Война не победила жизнелюбия Дилана Томаса, не лишила его способности воспринимать прекрасное. Стремление воспеть красоту и радость жизни проходит через все творчество поэта. «День ото дня я все более сознаю вечные чудеса мира. Моя задача художника— пропустить эти чудеса сквозь себя». Поэт взрослеет, но сохраняет «мальчишескую радость детства», беззаботность восторженного удивления. Его лирический взгляд на вещи становится все чище и прозрачнее. Пробуждаясь в день своего тридцатилетия («Стихи в октябре»), поэт намерен «сквозь ливень проливной всех дней прошедших» окунуться в глубокую безоблачность летнего дня, когда однажды утром, держась за руку матери, «спешил он резво в зеленый мир загадок, легенд волшебных солнечного света». В этом радостном дне открывается ему та высокая правда, которую грозили подавить быстро несущиеся годы,— это правда сердца, и она в том, чтобы радоваться той вечной тайне, имя которой — жизнь.
Я праздновал свой день рожденья,
Мальчишеская радость детства
Запела вновь.
Мой год тридцатый
Вставал передо мной, как в небе полдень летний,
Пусть на холме
Высоком
Поет во мне и в осень правда сердца1
(Пер, М. Зенкевича)
6— «Ферн Хилл» — исполнено трепетной тайны земной жизни. Тявканье лис, уханье сов, сонная теплота конюшни, всхлипыванье телят, ржание лошадей, крик петуха, бормотанье камешков в ручье, пение пастушьего рожка, золото сенокоса — как загадочно, как чудесно все это в своей простоте! Поэт настойчиво обращается ко времени с просьбой вернуть ему беспечную радость детства, чтобы он смог вновь почувствовать себя «принцем яблочных сел и городов, властелином листвы и деревьев, овса и ромашек, что струились обильно вниз по течению рек из ветра и света». Но несмотря на ощущение призрачности детских впечатлений и безграничность чувства свободы в нем, стихотворение заключает в себе трагическое противоречие — столкновение смертного человека и вечного времени: «... время во мне сочетало зелень и умиранье». Конфликт подчеркнут композиционно. Стихотворение начинается просьбой вернуть утраченное время, в поисках которого герой отправляется в зелено-золотую страну своего детства. Это время обретено, и все прекрасно в нем в своей первозданной прелести:
Так было, наверное, после рождения света,
В завихреньи едва сотворенного мира: коней вереница
Зачарованным шагом покинула теплое стойло,
(Пер. А. Михальской)
Недолги мгновения безмятежного счастья. «Дуновение крыл времени» напоминает о его необратимости, но сознание неизбежного не рождает взрыва отчаяния: «в его оковах я пел, как море». Драматизм стихотворения просветлен— и в этом мастерство поэта — не только благодаря тому, что он сумел показать мир детства изнутри, увидеть его глазами ребенка, не сознающего того, что ему предстоит с ним навсегда расстаться, но и потому, что он наполнил каждое прожитое мгновение таким высоким смыслом, такой поэзией, что сумел убедить: один такой миг стоит вечности.
Драматизм поэзии Д. Томаса не является следствием пессимистического мироощущения, которое присуще многим английским поэтам XX века, он определен представлением поэта о жизни как о вечной борьбе противоположных начал, как о бесконечной и великой оптимистической трагедии. «Прекрасное — это чувство единства несходного»,— любил повторять поэт.
Своим высоким напряжением стих Томаса обязан многим источникам, не последнее место среди них занимает Библия. К ней, как к сокровищнице поэтических образов и тем потрясающей силы, обращались многие английские поэты, в их числе и любимейший поэт Томаса Блейк, поэтому влияние библейской мифологии и ее поэтики на поэзию Д. Томаса носит и прямой, и косвенный характер, преломляясь через творчество предшественников. «Мифотворчество» Д. Томаса сродни блейковскому, хотя он не поднялся до философских высот и революционного бунтарства автора «Пророческих книг».
«Авторском прологе», одном из последних стихотворений, Д. Томас обратился к библейскому мифу о всемирном потопе, чтобы с помощью этой древней схемы передать осознанную им опасность новой войны, грозящей человечеству: «Петухи кричат о войне!». Поэт не изображает дикий разгул разрушительных сил, но приближение грозы передано характерными эпитетами: speeded, breakneck. Он называет источник, рождающий потоп-войну:
... красная ярость и страх
Растопили льды на горах.
Роль библейского Ноя он берет на себя, когда «время придет кричать петуху войны», его ковчег станет убежищем. Д. Томас уверен, что он не одинок в своем намерении спасти жизнь на Земле:
Мы пустимся в путь одни
Увидим кочевья ковчегов!
Над землей, покрытой водой,
Направляемые любовью,
От горы к горе поплывут
(Пер. А. Сергеева)
Восстававший против превращения поэзии в орудие пропаганды, Д. Томас отнюдь не чуждался общественной борьбы. Он принял участие в движении в защиту мира: подписал Стокгольмское воззвание, активно содействовал организации в 1951 году Писательского объединения в защиту всеобщего мира. Когда на конгрессе писателей в Праге в 1948 году Томаса спросили, почему он сюда приехал, он ответил: «А почему бы и нет? Ведь я — левый». В левизне Д. Томаса было много анархического, как и в самой его личности и жизни. В то же время его левая позиция не была для него данью моде, он никогда ей не изменял.
Главным началом личности и творчества Д. Томаса были его доброжелательное, дружественное отношение к людям, неподдельный интерес, любовь к человеку. Все, что им написано, написано во имя любви к людям. «Будь я проклят, если это не так»,— со свойственной ему горячностью уверял поэт. И мы ему верим.
Примечания
2 Poet in the Making. L., 1968, p. 24.
3 Selected Letters of Dylan Thomas. L., 1966, p. 23.
4 Цит. по: J. Lindsay. Meetings with Poets. L, 1968, p. 35.
5 Д. Томас избегал писать о вещах, с которыми был знаком понаслышке. Фронтовых стихов у него нет, он не воевал и не служил в армии: медицинская комиссия забраковала его.