Критика о романе Т. Манна «Будценброки»
«... Все лето 1897 года прошло в подготовке к большому эпическому труду. На столе, за которым в просторном зале пансиона Бернардини ежедневно проводил утренние часы Томас Манн, появился сложенный вдвое крупноформатный лист бумаги с подчеркнутой надписью "К роману" на лицевой стороне. Обе страницы разворота заполняло генеалогическое древо некой семьи Будденброков (так она именовалась покамест). На четвертой странице следовали перечни, озаглавленные "Второе поколение. Друзья, знакомые и т. д.", "Третье поколение. Друзья, знакомые сенатора". Потом в листок вносились исправления, менялись имена и даты, иные зачеркивались окончательно, иные потом восстанавливались корректорскими знаками. Мы упоминаем этот листок особо, как бы вытаскивая его из выраставшей стопы подготовительных материалов, только потому, что он содержал общий обзор персонажей будущей книги, ее канву и появился, несомненно, на очень ранней стадии предварительной работы, когда ни заглавие романа, ни его хронология, ни имена героев еще не определились, только как нагляднейший пример основательной, так сказать, грунтовки холста. Подготовительных записей было множество, и мы не задаемся задачей устанавливать какую-либо их иерархию, задачей, поскольку дело идет о творчестве, праздной. Мы хотим лишь рассказать об их содержании, о сырье, которое тщательно накапливалось, о технологии приготовлений, тем более что этой технологии автор "Будденброков" придерживался и в дальнейших больших работах.
Кроме собственных воспоминаний об отце, о доме бабушки, о гимназии, о сотнях подробностей любекской жизни, воспоминаний, постоянно освежавшихся и дополнявшихся беседами с Генрихом, важным источником фактического материала были для Томаса Манна письма родственников, полученные им в Италии в ответ на соответствующие вопросы. <...>
— по эстетическим соображениям, чтобы не перегружать рассказа, построенного на художественном отборе фактов, сухими справками, ничего не говорящими уму и сердцу читателя. Но в ходе подготовительной работы даты определялись, высчитывались, сопоставлялись самым скрупулезным образом. И если все они — и прямо названные, и те, которые можно определить косвенно, — согласуются между собой безупречно, то обязаны этим "Будденброки" сюжетно-хронологическим схемам, составленным в то лето 1897 г.
которого автор строго придерживается. Такого проекта в Италии не было. Не было его и после. Были только смутно очерченный общий замысел и твердо определенное место действия. Если здание романа и строилось по чертежам, то лишь по рабочим. Когда потом Томас Манн говорил о "своеволии произведения", о том, что он "познал стихию эпоса, только когда она унесла его на своих волнах", он имел в виду именно непрестанные отступления от первоначального замысла в ходе работы.
... Вторжение материала — и житейского, и литературного — в большие общие схемы и в маленькие, конкретные наметки не прекращалось, можно сказать, до самого конца работы над "Будденброками". Через два года после того как легла на бумагу первая страница романа, писалась его десятая, предпоследняя часть, где предстояло умереть Томасу Будденброку. Незадолго до смерти сенатора — цитируем роман — "просидел однажды четыре часа кряду, со все возрастающим интересом читая книгу, попавшую ему в руки, трудно даже сказать, в результате сознательных поисков или случайно". Эта книга, "Мир как воля и представление" Шопенгауэра, была вложена автором в руки разочарованного, но внутри еще не готового к смерти героя, и определила его, героя, предсмертные мысли, сладостно-горький итог его жизненного пути, не по заранее продуманному плану. Томас Будденброк познакомился с философией Шопенгауэра только благодаря тому, что как раз на той стадии работы над "Будденброками", когда сенатору предстояло умереть, эта философия поразила и пленила молодого Томаса Манна.
<...> Влияние на будущего автора "Будденброков" Востока и Запада, русской и французской литературы XIX века было иного рода. Вот одно не очень позднее (1921) автобиографическое признание: "Мы были молоды и хрупки и культа ради поставили на своем столе портреты мифических наставников. Какие же это были портреты? Иван Тургенев, меланхолическая голова артиста, и яснополянский Гомер, вид патриарха, одна его рука за поясом мужицкой рубахи... Экзотические наставники и кумиры, их мифу служилась служба гордой и ребяческой благодарности. Один дал взаймы лирическую точность своей обворожительной формы для первых шагов в прозе и первой самопроверки. А что укрепляло нас и поддерживало, когда наша хрупкая молодость взвалила на себя труд, который пожелал стать большим, чем то, чего она сама желала, и что входило в ее намеренья? Моралистическое творчество того, другого, с широким лбом, того, кто нес на себе исполинские глыбы эпоса, Льва Николаевича Толстого". Это сказано прямо о "Будденброках". И о "Будденброках" же думаешь прежде всего, читая другое, 1939 года, высказывание Томаса Манна о Толстом, где, сравнив толстовский эпос за его "наивное великолепие, телесность, предметность, бессмертное здоровье, бессмертный реализм" с морской стихией, писатель говорит, что "повествовательская мощь" произведений Толстого "не знает себе равных" и что "всякое соприкосновение с ними... заряжает талант, способный воспринимать (а иных талантов и не бывает) силой, свежестью, органической радостью созидания, здоровьем".
"Чтобы что-то создать, надо чем-то быть". Судя по записи Эккермана, эти вообще-то многозначительные слова Гёте имели в виду, в частности, отношение художника к материалу, к натуре. "... Кто хочет создать что-либо великое, — говорит, поясняя свой афоризм, эккермановский Гёте, — должен достичь такой высокой ступени развития, чтобы... быть в состоянии поднять до уровня своего духа незначительную реальную природу и сделать действительным то, что в мире естественных явлений либо из-за внутренней слабости, либо из-за внешних помех осталось только намерением"». (Из книги С. К. Апта «Томас Манн», 1972.)