Г. Ибсен в художественном театре
«Генрик Ибсен... Сколько умов и душ человеческих волновал этот старик с белыми пушистыми бакенбардами и острыми глазами, там, на севере, в малознакомой нам тогда Норвегии, казавшейся какой-то необыкновенной своей цельностью, нетронутостью, с ее бездонными таинственными зелеными фиордами и фантастическими горами; казалось, и человек там должен быть каким-то особенным, цельным, покойным, нетронутым и не зараженным суетой и суррогатом цивилизации, с большими страстями, о которых он сам может и не догадываться, но которые могут доводить его до крайности, всколыхнуть до дна существо духа человеческого. Таковы и фиорды там — зеркальная поверхность, покой, но в душу проникает жуть, когда думаешь об их невероятной глубине и о бурях, которые поднимаются со дна и которые могут сокрушить жизнь человеческую. Бури, о которых упоминает Ребекка в "Росмерсхольме".
... Много раз приходилось слышать мнение о том, что находят нечто общее между Ибсеном и Чеховым. Может быть, это общее сводится к тому, что оба — оптимисты будущего и пессимисты настоящего. Две совершенно разные индивидуальности, ко всем жизненным вопросам подходящие совершенно различно. Ибсена волнует "идея", философская мысль, которая владеет им, и он ставит людей в придуманные им положения, созданные этой его идеей.
Ибсен уважает и любит человека, но совсем не так, как любит его Чехов. Ибсен предъявляет к человеку требования, взыскивает, нападает на мещанство, в котором он погряз, бичует, поучает и этим мечтает возвысить, поднять душу человеческую, не имеющую достаточно героизма сбросить с себя тину, которой опутывает нас незаметно этот ужасный "каждый день" с его мелкими заботами и интересами. Чехов любит человека большой, всепонимающей и всепрощающей нежной любовью, ничего не требующей, не поучающей, он "жалеет", то есть любит человека и лишь глубоко скорбит о несовершенствах жизненных условий, которые создались для человека и которые гнетут его и закрывают от него радость жизни, и, не имея сил бороться, человек тонет в обывательщине. Смех Чехова не высмеивающий, а сочувствующий, если можно так выразиться.
Чехов как-то не мог вполне серьезно относиться к Ибсену. Он ему казался неискренним, надуманным, нагроможденным, мудрствующим, и, помню, когда мы готовили с Вл. Ив. Немировичем-Данченко "Когда мы, мертвые, пробуждаемся" (я играла Майю), то я избегала говорить об этой работе с Антоном Павловичем. Он благодушно, с тонкой улыбкой, но неотразимо вышучивал то, к чему мы относились с большой серьезностью и уважением.
Ибсена играли много во всех странах, но не знаю, был ли где такой театр — ибсеновский театр, — где бы "раскрыли" его, чтобы можно было сказать, что этот театр понимает и ставит Ибсена так, как его нигде не умеют понимать и ставить. Я видела за границей прекрасных актеров, исполнявших пьесы Ибсена, но в общем тоне постановки был или театральный пафос, напряженность, или какое-то неприятное опрощение его произведений.
Оглядываясь назад на пройденный нашим театром репертуар и отдаваясь первому впечатлению, кажется, будто мы мало ставили Ибсена, но это только кажется; думаю, по той причине, что мало его постановок удержалось в репертуаре, — не все были удачны по различным причинам. Наиболее удержавшимися в репертуаре были "Доктор Штокман" и "Бранд", которые шли с огромным, блестящим успехом». (Из книги О. Л. Книппер-Чеховой «Воспоминания и статьи. Переписка с А. П. Чеховым», 1921 —1933.)