* * *
Поразительна многосторонность Роллана, нашедшего после «несколько трагической атмосферы» «Жана-Кристофа» новое воплощение своих героических идеалов в веселом, бойком, остроумном жизнелюбце Кола Брюньоие — мастере из Кламси, живущем в XVI веке. С одной стороны, книга эта, как говорит в предисловии сам Роллан, «явилась реакцией против десятилетней скованности в доспехах «Жана-Кристофа», которые под конец стали для него «слишком тесны», и он ощутил «неодолимую потребность в вольной галльской веселости… вплоть до дерзости». С другой стороны, «Кола Брюньон» в какой-то степени продолжает «Жана-Кристофа», так как Роллан сумел вложить и в этот образ идеалы, которые он пронес через все творчество: жизнелюбие, оптимизм, несокрушимость духа даже в беде и горе, влюбленность в творческий труд, воинствующее неприятие лжи, ханжества, всякого рода разложения, морального и материального гнета власть имущих. Только на этот раз он выразил все это в форме веселой галльской шутки, в добрых старых традициях Рабле. Новая книга Роллана — это иная — оригинальная форма протеста против современной капиталистической скверны и против антинародного искусства для «избранных». Важно при этом, что в противоположность старому Кристофу Кола Брюньон появляется перед нами далеко не одиноким. Он полностью лишен того героического индивидуализма, который был характерен для гениального композитора Кристофа. Мастер из Кламси отнюдь но возвышается над своими современниками, и ему не нужно разыскивать честных людей Франции. Он сам один из них, то есть один из многих, и он прекрасно выражает лучшие черты национального и народного характера. Поэтому мы и можем назвать его первым подлинно народным героем в творчестве Роллана.
Интересно, как героические идеалы Роллана разными методами, но очень упорно и целеустремленно выражаются в разных жанрах его творчества. В драматургии определяющим моментом был конфликт или столкновение противоположных этических позиций, так что победа всегда оставалась за той из них, которая утверждала героическую деятельность человека. В «Героических жизнях» в центре произведения стояла одна крупная личность, героически противостоящая ударам судьбы. В десятитомной эпопее «Жан-Кристоф» автор обращался к традициям психологического, философско-оатирического и действенно-героического искусства, чтобы последовательно показать, как формировался, с чем воевал и что утверждал его герой. Наконец, в сравнительно небольшой повести «Кола Брюньон» центр тяжести переносится на концентрированную жизненную философию веселого мастера из Кламси, чтобы по форме шутя, а по существу совершенно серьезно (как делает и незабвенный автор «Пантагрюэля») раскрыть его жизнестойкое, оптимистическое и по существу столь же героическое отношение к жизни, как и у всех других — серьезных и трагических — героев Роллана.
Миросозерцанию Кола Брюньона присущ прежде всего раблезианский дух привязанности ко всему здоровому и прекрасному, открытость всем чувствам жизни, включая не только ее радости, но и печали. Вот почему у Кола всегда широко раскрытые, жадные до жизни глаза. Ему все важно, все интересно, все нужно знать («Я —как губка, сосущая океан»). В противоположность нытикам и пессимистам всех времен, он не боится действительности, и где бы он ни был — в своей собственной мастерской, в саду, в лесу, на улице или в доме у некогда любимой им Ласочки,— везде он ощущает красоту природы и полноту жизни — «ароматной, пахучей, вкусной, цветистой».
Вечный оптимизм, несгибаемость духа в любых обстоятельствах, даже самых тяжелых, характеризуют старого Кола («Не бывает мрачных времен, бывают только мрачные люди. Я, слава тебе, господи, пе из их числа»,— объявляет он читателям). Хотя, так же как и в героических биографиях и в «Жане-Кристофе», жизнь роллановского героя и здесь далеко не идиллична. И потеря Ласочки, которую он в юности так сильно любил, и чума в городе, которой он не избежал, и сожжение его дома, и пропажа всех сбережений, и смерть «старухи», и уничтожение чудесных изделий его труда и искусства, созданных им за четверть века: сколько жизненных напастей и подлинных трагедий переживает на наших глазах Кола Брюньон! И как он все-таки стоек, какой он несдающийся и живучий, этот веселый и мудрый, открытый всем эмоци- ям жизни, мастер из Кламси. Даже чума его не берет: заболев, он ни за что не хочет умирать («Когда нас рожали, нас не спрашивали, угодно ли это нам… но раз уж мы тут, черт возьми, я остаюсь, миру мы нужны»), а выздоровев, он находит жизнь еще более прекрасной («нежной, рассыпчатой и золотистой, поджаренной в самый раз, хрусткой, упругой на зубах и тающей на языке»).
«радости верной руки» и «понятливых пальцев», как и о «радости разума, который повелевает силами земли» и «запечатлевает в дереве, в железе и камне стройную прихоть своей благородной фантазии». Знаменательно, что этот умелец Возрождения понимает процесс творчества чисто реалистически, как воспроизведение в искусстве линий, изгибов или звуков прекрасной природы. Вот почему, издеваясь мысленно над эстетствующим аристократом — графом Майбуа, Кола противопоставляет терпение, зоркость и наблюдательность всем тем вымышленным символам, аллегориям и мифологиям, которые тот хочет видеть в искусстве (намек па символические, аллегорические и прочие антиреалистические концепции искусства, современные Роллану).
Центральная часть книги — именно насмешливо-ироническая беседа Кола с глупым и самодовольным графом Майбуа — посвящена чисто народной теме, впервые с такой классической ясностью поставленной Ролланом: это сопоставление трудящегося народа с его бесчисленными нахлебниками. Устами своего веселого мастера Роллан очень ясно показывает, что народ, а не те, кто им управляет, кормит Францию («мне хотелось бы все-таки знать, если бы у нас во Франции не было… таких, которые любят свои виноградники и поля, каков был бы харч у короля?»). В своей нарочито приниженной, а по существу патетической речи в ответ на глупые вопросы графа, Кола дает почувствовать, что и труд и искусство — дело рук народа; именно народ, а не паразитическая, вечно воюющая и политиканствующая знать является создателем всех ценностей жизни: «что мы умеем, кроме… того, чтобы брюхатить землю и делать ее плодородной… выращивать овес и пшеницу… делать хлеб и вино, колоть дрова, тесать камни, кроить сукно, сшивать кожи, ковать железо, чеканить, плотничать, проводить канавы и дороги, строить, воздвигать города с их соборами… извлекать из каменной оболочки, в которой они зажаты, прекрасные и белые нагие тела, ловить на лету проносящиеся в воздухе звуки и замыкать их в золотисто-бурое тело стонущей скрипки или в мою полую флейту,— словом, быть хозяевами французской земли, огня, воды, воздуха, всех четырех стихий, и заставлять их служить на утеху вам». Вот то «немногое», что делает, по мысли Роллана, народ. А что же умеет делать знать? Она умеет только присваивать и портить прекрасные изделия народного труда.
То, что «Кола Брюньон» — не просто веселая и забавная, но и остро политическая, философская, глубоко человечная, а местами даже грустная книга, особенно ощущается в той ее главе, где Кола, только что узнавший, что в его отсутствие, пока он ездил на похороны своей старухи, сожжен его дом и погибли все его сбережения и припасы,— идет, в поисках утешения, в замок Кенси. Там он надеется взглянуть на свои изделия — мебель, панели, резную лестницу и множество искусных фигурок, которые в течение многих лет он создавал по заказу владельца этого замка. И вдруг он видит, что все это изуродовано, изломано, искромсано ножом и запакощено винными пятнами и грязными надписями («Я не верил своим глазам, я обхватил ладонями несчастных калек; я ощутил пальцами начертания их ран. Со стоном, задыхаясь, я бросился наверх: я страшился того, что увижу… Но это превзошло все мои ожидания»). Помимо чисто человеческого и гуманистического момента — горя художника, который видит, как грубо надругались над вдохновенным трудом его жизни, здесь очень силен обличительный пафос, направленный против богатых самодуров, которые имеют деньги, чтобы оплатить творения искусных рук, но не имеют ни вкуса, ни разума, чтобы оценить их подлинную красоту («все, что скука, все, что одиночество, все, что гаерство и тупость могут подсказать несуразного мозгам богатого идиота, который сам не знает, что придумать, сидя у себя в замке, и, ни на что не способный, умеет только разрушать. Будь он здесь, мне кажется я бы его убил»,— говорит Кола, горестно созерцая разрушительные «деяния» своего заказчика).
маленький шедевр — статуэтку святой Магдалины, созданную руками его учителя. И вот старый Кола плачет уже от глубокого волнения; он вполне утешен в своем горе («Вот лучшая из моих работ: души, изваянные мною. Их у меня не отнимут. Сожгите все дотла. Душа цела»).
Кола никогда не бывает одинок, как мы уже говорили. То рядом с ним его ближайшие друзья — кюре Шамай и нотариус Пайяр, каждый со своими маленькими слабостями, но отличающиеся таким же здоровым раблезианским восприятием жизни, как и сам Брюньон (в особенности кюре Шамай — по типу настоящий раблезианский монашек брат Жан, который бодро сражается со своими прихожанами, с наслаждением вкушает хорошее вино и другие блага земли, ругается, дерется, сквернословит, понимает и умеет поддержать смачную шутку и т. д.). То его подмастерья и ученики, среди которых юный Робине, спасший из огня маленькую Магдалину; то дочь Мартина, острая на язычок, как и ее отец, или любимая внучка — «воробушек» Глоди. А иногда и целый коллектив — кламсийские граждане, которые, как бы ни ругались и ни спорили между собою, в момент общей опасности выступают все вместе — против войны, чумы, грабителей, или же зарвавшихся старшин, или герцога, который задумал присвоить себе народное достояние — общинный луг. В такие моменты мирный Кола вдохновляет коллективное действие: он убеждает, организует, поднимает на бой, если нужно, пускает в ход кулаки и дубинку. Он далек от пассивной покорности судьбе, это отнюдь не непротивленец («Что толку думать сложа руки!»).
его неудачных сыновей (один из них святоша-папист, другой фанатик-гугенот, третий вояка, четвертый ко всему равнодушен). Кола не хочет вмешиваться в их раздоры, которые он считает пустыми. Он утверждает, что «всякому свое царство. Богу — небо. Нам — земля. Наше дело устроить ее, если возможно, поуютнее. Для такой работы никто не лишний!» Таким образом, в сжатой, народно-философской форме Роллан повторяет излюбленный тезис Кристофа о необходимости действовать, собрать честных людей Франции, «навести у себя порядок», «вымести сор из своего дома» и т. д.
В конце повести, упавший с лесов и прикованный к постели, Кола предстает перед нами лишенный всего — «жены, дома, денег и ног». Но он по-старому жизнелюбив и неугомонен, ибо он сохранил свои душевные богатства и свою связь с миром («запас еще далеко не иссяк! И он открыт для всех; пусть все из него черпают!»).
— родной брат всех героических роллановских героев: Бетховена, Микеланджело, Толстого и, конечно, Жана-Кристофа, с их душевной щедростью и открытостью всем радостным и горестным эмоциям человеческой жизни. Но при этом Кола Брюньон ближе их всех к народному идеалу. Атмосфера народной мудрости, народного юмора, народной шутки так же присуща «Кола Брюньону», как атмосфера массового народного энтузиазма была присуща драме «Четырнадцатое июля». В этом смысле можно говорить о том, что Роллан возвращается здесь к идеям, воодушевлявшим его в годы создания народного театра. Недаром книга Роллана заканчивается прямым обращением Кола Брюньона к французскому народу в духе веселых галльских пословиц: «Так будем же свободны, французский народ благородный, а наших господ пусть черт заберет! Моя земля да я друг с другом дружны, друг другу нужны. А на что мне царь небесный или земной?»
Кола Брюньон с его галльской веселостью, жизнерадостным лукавством и активным отношением к жизни — один из самых привлекательных образов Роллана. Именно этими чертами творчества (нашедшими еще одно подтверждение в «Кола Брюньоне») — множеством положительных образов, народно-героической ориентацией своего искусства, постоянным присутствием позитивных идеалов, наряду с принципиальной непримиримостью к старому миру, к реакции, к мракобесию всякого рода —Роллан уже в довоенный период более явно, чем все его современники в западно- европейской литературе рубежа XIX—XX вв., приближается к социалистическому реализму, окрыленному верой в светлое будущее, которое в боях должно завоевать человечество.