РЕДИАРД КИПЛИНГ (1865-1936)
Среди английских писателей конца XIX — начала XX в. наиболее противоречивой фигурой является Редиард Киплинг. «Бард» империализма был талантливым прозаиком и поэтом. Его творчество, прославлявшее и возвеличивавшее английскую завоевательскую миссию, находило признание в самых различных кругах современной ему Англии. Киплинг был самым популярным английским писателем конца XIX в.
Вместе с Хенли, Хаггардом, Конан-Дойлем он выступил за «оздоровление» искусства, противопоставляя декадентскому пессимизму культ силы и активности. Однако даже Киплингу — самому талантливому из них — не дано было возглавить борьбу с декадансом, ибо реакционное мировоззрение ограничивало его реализм. Подчас, особенно в раннем творчестве, мастерство художника побеждало узость его идеалов, националистические идеи заглушались голосом реальности, тогда его книги, по признанию А. Куприна, поражали «волшебной увлекательностью фабулы, поразительной наблюдательностью, необычайной правдоподобностью, остроумием, блеском диалога, сценами гордого и простого героизма, точным стилем... бездной знаний и опыта». Но чем дальше развивалось его творчество, тем реакционнее становились его взгляды, и это все больше ограничивало возможности Киплинга-художника. Сумерки империализма совпадали с закатом его некогда громкой славы. Время — лучший критик — похоронило значительную часть чрезвычайно обширного наследия Киплинга, сохранив для наших современников лишь те книги, где реакционная тенденция выражена неотчетливо либо совсем отсутствует.
Редиард Киплинг начал свой творческий путь в середине 80-х гг. «Департаментские песни», «Три солдата», «Простые рассказы», «История семейства Гэдсби» — так назывались первые сборники стихов и рассказов молодого писателя. Известность пришла к нему сразу. Необычайная простота, естественность и достоверность его рассказов из жизни далекой Индии обеспечили Киплингу успех у широкого читателя. Он прекрасно знал то, о чем писал. Сын директора музея искусств в Бомбее, он родился в Индии, там провел детство и, закончив школу в Англии, вернулся в Индию. Семилетняя служба корреспондента в различных редакциях не прошла бесследно: опыт, накопленный Киплингом-газетчиком, связи с колониальными чиновниками, знание их будничной жизни — все это обогатило Киплинга-писателя. Он развернул перед читателем, по словам А. Куприна, «сказочную, феерическую панораму Индии, ослепляя яркими красками, подавляя и ошеломляя каким-то чудовищным водопадом из людей, стран, событий, костюмов, обычаев, преданий, войны, любви, племенной мести...». При всей пестроте этой картины в ней не было ничего от избитого изображения Индии как «страны чудес», где европейца ждет только роскошная экзотика. Индия в рассказах Киплинга — это страна, где «белому человеку» предстояло испытать и преодолеть множество лишений. Все — даже сама природа — настроено здесь против него, его подстерегает палящее солнце и удушливые испарения, наводнения и засуха, лихорадка и холера, тоска по родине, враждебность местного населения, монотонная повседневность. Киплинг нисколько не приукрашивал Индию, напротив, раскрыл — насколько это ему было дано — оборотную сторону этой «страны чудес», и в этом отношении его рассказы не лишены познавательной ценности. Писателя не могли не возмутить картины жуткой нищеты и бесправия местного населения.
«Один из холмов был покрыт тучей ястребов, жадно расклевывающих тушу павшего вола, а внизу, у подошвы холма, совсем голый, представляющий собою живой скелет, умирающий с голода туземец с такой же жадностью пожирал кусок мяса, вырезанный до нашествия ястребов из той же падали. Вид был настолько ужасный, что я закрыл глаза и отвернулся». Доведенные голодом до отчаяния женщины, напоминающие высохшие скелеты, продают своих детей («На голоде»). Мальчик толкает слепую сестренку в колодец, чтобы избавить ее от мук медленной голодной смерти («Маленький Тобра»). Вместо живописных зрелищ в рассказах Киплинга предстают мрачные картины нищеты, невежества, забитости индийцев. Они верят в колдовство, в заговор, в гаданье и часто становятся жертвами либо собственного суеверия, либо религиозного фанатизма («Возвращение Имрея», «Дом Садху»).
Безусловно, Киплинг искренне сочувствует этим людям, осуждает бесчеловечность порядков, которые доводят их до столь бедственного состояния. Но он твердо уверен, что спасти их, вывести из мрака может лишь «белый человек». Эта мысль в классической форме выражена в известном стихотворении Киплинга «Бремя белых».
Несите бремя белых, —
И лучших сыновей
На тяжкий труд пошлите
На службу к покоренным
Угрюмым племенам,
На службу к полудетям,
А может быть чертям.
—
Не выпрямлять Спины!
Устали? — пусть о воле
Вам только снятся сны!
(Пер. М. Фромана)
«страшного суда». Индийцы в его глазах — это дети, несамостоятельные, незрелые, готовые к послушанию, если с ними станут хорошо обращаться. Туземцами, как детьми, необходимо руководить: «если туземец не имеет беспрестанно перед глазами знаков нашего могущества, то он, как ребенок, не способен понять, что значит власть, и какую опасность влечет за собой неповиновение ей»
Мысль о неполноценности индийцев нашла выражение даже в ранних рассказах Киплинга. Телеграфист захолустной станции, человек смешанной крови сумел подавить мятеж туземцев в городке, хотя сам он изнемогал от страха. Капля крови «белого человека», текущая в его жилах, пробудила в нем решимость и отвагу, которая уступила место истерическим слезам, как только в город вошли английские войска и он перестал себя чувствовать единственным представителем правительства, т. е. «белым человеком» («Его шанс в жизни»). Хотя превосходство европейца над жителями Востока для Киплинга самоочевидно, он позволяет себе иногда делать сравнения не в пользу своих соплеменников. Простодушные, доверчивые индийцы подчас оказываются у него много благороднее цивилизованных господ. Англичане, злоупотребляющие доверчивостью и наивностью туземцев, вызывают возмущение писателя. Индианка Лиспет, воспитанная в христианской вере миссионерами, гораздо выше и нравственно чище англичанина, который, будучи обязан ей жизнью, обманул девушку, пообещав жениться, и — не вернулся. Лиспет, трогательная в своем упорном ожидании «жениха», превращается в трагическую фигуру, когда, узнав об обмане, она уходит в горы к своему народу, бросив на прощанье презрительные слова: «Вы, англичане, все лгуны» («Лиспет»).
Киплинг, заботящийся о престиже англичан в Индии, полагает, что их авторитет должен покоиться на смешанном чувстве страха и почтения, которое должен испытывать по отношению к ним каждый туземец. Однако, показав во многих рассказах духовное убожество, тупость, узость интересов колониальных чиновников, Киплинг убеждает читателя в том, что далеко не каждый способен внушить подчиненным подобное чувство («Приятель моего приятеля», «Свинья»). Канцелярским чиновникам, жиреющим за своими столами, он противопоставляет своего любимца — полицейского чиновника Стрикланда, который придерживался мнения, что англичане должны знать индийцев, их нравы, обычаи, стараться проникнуть в самые потаенные уголки их жизни — только в этом случае они могут рассчитывать на успех своей деятельности в Индии. Сам Стрикланд, в течение семи лет следуя своей теории, добился таких успехов, что мог без труда сойти и за индуса, и за магометанина, и за фокусника, и за факира. Он постиг язык различных племен, выучил песни нищих, ритуальные пляски, он знал песню ящериц и танец халли-хукк, он мог рисовать «быка смерти», на которого англичанину не разрешалось даже взглянуть. Переодевшись в соответствующий костюм, он смешивался с темнокожей толпой, и она поглощала его. Все это помогало ему в его основном деле, для Стрикланда не было неразрешимых, загадочных преступлений: индийцы полагали, что он обладает даром делаться невидимым и повелевает многими демонами. Они боялись и уважали его.
Киплинг, сделавший своим героем «человека действия», наделил его исключительным мужеством и удивительной скромностью. Его герой редко достигал успеха в жизни, да он и не гнался за чинами и почестями. Он мог совершить чудеса храбрости и жертвовать собой из преданности долгу, но отнюдь не ради славы. Именно таков Стрикланд — герой рассказа «Саис мисс Югхель».
Как ни привлекательна была идея добровольного подчинения Востока Западу, которая впоследствии будет развита в известной «Балладе о Востоке и Западе», молодой Киплинг, считаясь с реальностью, должен был говорить а сопротивлении, которое оказывают местные племена англичанам. Так в его творчество вошла тема армии и колониального солдата. Его стихи и рассказы построены так, что у читателя не возникает вопроса, относительно права английских солдат учить «уму-разуму» непокорных индийцев — в этом, по мнению Киплинга, заключен священный долг Запада по отношению к Востоку, и лишь отсталость и дикость мешает индийцам понять и оценить все благородство этой миссии. Но Киплинг спокоен: у англичан есть надежное средство «обучения».
Вы все обожаете пушки, они в вас не чают души:
Подумайте, как бы нас встретить, когда мы нагрянем в тиши.
Пришлите вождя и сдавайтесь — другого вам нету пути;
Вам от пушек никак не уйти!
(Пер. М. Гутнера)
Несмотря на открытое оправдание колонизаторской деятельности правительства, Киплинг привлек симпатии демократического читателя тем, что внушил ему мысль о значительности маленьких тружеников — неприметных винтиков, от которых зависела работа огромной государственной машины. Киплинг привлек его и той критикой в адрес правительства, которая была вызвана пренебрежительным отношением сильных мира сего к людям, являющим собой становой хребет империи.
Солдат — туда, солдат — сюда! Гони солдата вон!
— пожалуйте в вагон, —
(Пер. С. Маршака)
такова типичная ситуация, в которой оказывается Томми Аткинс и его товарищи, герои киплинговских «Казарменных баллад».
«Казарменные баллады» с их грубоватой задушевностью располагали массового читателя: они были написаны на его языке — языке улицы и казармы. Четкий ритм, интонация и форма стиха — подражание песне, частушке, маршу — были понятны и близки, а Томми Аткинс был свой парень. Его храбростью восхищались, искренность подкупала, его горькие сетования на несправедливую и злую судьбу солдата встречали живейший отклик. Монологи Томми Аткинса-запевалы и вторящий ему солдатский хор передавали чувство обреченности солдата, но в этих жалобах звучал неизменный стоицизм, готовность нести это тяжкое бремя до конца.
День — ночь — день — ночь — мы идем по Африке,
— ночь — день — ночь все по той же Африке —
(Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог!)
(Пер. А. Оношкович-Яцын)
Рассказы Киплинга о трех неразлучных друзьях-солдатах ирландце Малвени, лондонском «кокни» Ортерисе и йоркширце Лиройде перекликались с циклом стихов о Томми Аткинсе и по-своему дополняли его, в них образ киплинговского солдата получил более полное выражение. Все они — бравые, отчаянные ребята, в которых буйство и озорство сочетаются с огромной волей и железной дисциплиной. Эти два противоположных начала лежат в основе киплинговской концепции человека: вихрь страстей и умение беспрекословно подчиниться долгу. «Черные тайронцы» — солдаты одного из прославленных полков — известны «как отъявленные мошенники, собачьи воры, опустошители куриных насестов, оскорбители мирных граждан и безумно храбрые герои». Одно не исключает другого. Его «три мушкетера» не блещут интеллектом, это натуры примитивные, хотя и не лишенные здравого смысла, природной сметки и чувства юмора. Среди них царит закон кулака, недаром, когда Малвени рассек поясом чью-то голову глубже, чем хотел, о нем прошел слух как о малом, у которого руки и ноги на месте. С нескрываемым удовольствием вспоминают они «славную» забаву-схватку с туземцами, гордостью исполнены их слова: «мы научили патанцев кой-чему», «наши штыки висели словно ножи мясников». Солдаты у Киплинга уважают лишь силу и охотно подчиняются ей. Их анархическая необузданность и буйство утихают перед офицером с сильным характером и твердой рукой. Настоящий служака, по их мнению, обладает отличной выправкой, зычным голосом и крепкими ногами. Эти качества покоряют их и превращают буйную орду в послушное стадо. И если наказание исходит от офицера, обладающего подобными свойствами, они будут кричать ему «ура» до хрипоты в горле. В то же время они начисто лишены подобострастия и непрочь досмеяться над высоким начальством, будь то сам лорд, если он ничего не смыслит в их деле.
что «от их брани сохнет зеленая трава». Опьянение — естественное состояние киплинговского солдата на привале. Это единственное средство, утоляющее тоску по родине и нормальному человеческому жилью, это единственная форма протеста. «Моя голова — как гармошка, язык — словно гиря во рту», — так начинает свою исповедь солдат, сидящий в карцере за то, что в пьяной драке «часть капральских усов на память с собой унес». Вид этого «томми» далеко не бравый, он сам признает это.
Я кепи оставил в харчевне, забыл сапоги на шоссе,
Где пояс и куртка не знаю... И будьте вы прокляты все!
(Пер. Б. Брика)
Однако проклятья бессильны изменить что-либо, опять солдат «гонят туда, где дороги, но чаще туда, где их нет», и вновь «пыль, пыль, пыль, пыль от шагающих сапог...».
— «в ногу, в ногу — берег недалек: зима пришла, но нам плевать — мы отслужили срок!» — соседствуют у Киплинга с удивительным спокойствием, с каким-то странным фатализмом солдат. Они могут возмущаться — даже обстрелянные, видавшие виды начинают роптать («Припадок рядового Ортериса»),— но в конечном счете они уже и не мыслят себя вне солдатского строя, мундир словно прирос к ним, так же как они приросли к стране, где
Сколько хочешь старых храмов в глубине долин,
Обезьяны на деревьях и, куда ни плюнь,— павлин;
И серебряные травы долу клонятся чуть-чуть,
Позади ремнем ружейным растянулся пыльный путь.
Когда Малвени демобилизуют, он продолжает свою безупречную службу «виндзорской вдове» (так они называют королеву) в качестве надсмотрщика одной из железных дорог Индии. Им внушили, что «их долг — содержать себя и свое обмундирование в безупречной чистоте, не напиваться чаще, чем это необходимо, повиноваться начальству и молиться о скорейшем наступлении войны»... И они усвоили эту нехитрую науку.
Возникшее поначалу впечатление, будто Киплинг чужд всякой идеализации своих «томми», со временем исчезает. Вместе со своими героями он твердо убежден, что солдатская служба — единственное дело, . достойное мужчины. Пусть она огрубляет, ожесточает, ограничивает человека, тем лучше, именно таким и должен быть настоящий мужчина. Отказавшись от внешней торжественности и парадности, Киплинг по-своему прославляет и возвеличивает солдата, идущего в битву с радостью, хоть и без громких слов, ревностно оберегающего честь британского флага. Изменяя реализму, Киплинг доходит до самой дешевой идеализации, утверждая, что «господь в своей премудрости вложил в грудь британского солдата сердце мягкое, как сердце ребенка, благодаря чему он верит своему офицеру и идет за ним в огонь и воду». В свою очередь, офицеры «заботятся о солдатах как мать о детях». В этом фальшивом умилении проявляется вполне определенная тенденциозность писателя. Как и в изображении Индии, Киплинг, разрабатывая «солдатскую» тематику, сочетает правдивость описания с заведомо ложной тенденцией, которая со временем одержит верх над его реализмом.
Киплинг, поначалу избегавший всякой романтизации и откровенной героизации, все чаще обращается к ним в своей поэзии. Тоска по сильному человеку, столь ощутимая в конце XIX в., когда разрушение личности под влиянием социальных факторов стало явным для многих, проявилась и в творчестве Киплинга. В поисках волевой, активной личности он обращался и к отдаленным доисторическим временам, и к периоду, когда только занималась заря капитализма. Он воспевает примитивизм первобытного человека, его необузданные инстинкты. Идеал поэта — молодой авантюрист, сильный, неутомимый, рискующий всем. Так возникает цикл морских или «пиратских» стихов, из которых наиболее известны «Баллада о трех котиколовах», «Мери Глостер». В них он противопоставил «героическое» прошлое отцов-накопителей ничтожеству и бездеятельности их изнеженных потомков. В «Мери Глостер» несостоятельность преемников, отравленных ядом цивилизации, особенно очевидна. Умирающий баронет Энтони Глостер, владелец 36 кораблей, один из властителей рынка, вспоминает время своей молодости, когда он закладывал основы своего состояния...
Что за судами я правил! Гниль и на щели щель!
Жратва, от которой шалеют! С командой не совладать!
И жирный куш страховки, чтоб рейса риск оправдать...
Сын, внимающий рассказу отца, нисколько не увлечен им, он воспитан в ином духе. «Гравюры, фарфор и книги — вот твоя колея», — с раздражением бросает ему отец, сознавая их взаимную рознь и непонимание:
Киплинг всецело на стороне старого баронета — достойного представителя «джентльменского пиратского рода». Он славит время корсаров и флибустьеров и их самих — ненасытных искателей приключений, бродяг, отчаянных головорезов, вечных скитальцев, томящихся неутолимым желанием свободы и новизны.
Нам хотелось не клубных обедов,
А пойти и открыть и пропасть
(Эх, братцы!)
(Пер. А. Оношкович-Яцып)
Для солдат «потерянного легиона» не существует ни границ, ни трудностей, «пролагая путь для других», идут они, пренебрегая опасностью, смеясь смерти в лицо.
Край земли — наша мера,
Океан нам привычен всем,
Легион, не ведомый никем.
(Пер. А. Опошкович-Яцын)
Цена анархической свободы и независимости от общества и его законов одна — жизнь. Киплинг не скрывает этого, но, по его мнению, только так и стоит жить. И от имени тех, кто, задыхаясь в городах, жил мечтой о «заморских светлых далях, о чужих краях», от имени тех, кто погиб, отправившись за своей мечтой, пишет он «Песню мертвых».
Слушай, поют мертвецы, — там на севере, в сумерках черных,
Песню поют мертвецы — там, на юге, где пали их кони
И где с лаем и воем бегут динго, пыль поднимая в погоне.
Песню поют мертвецы — на востоке, где джунглей трущобы
— там, на западе, где за лесами
Россомахи погибших грызут, засыпая их кости песками.
Слушай, — поют мертвецы!
(Пер. М. Фромана)
В этом своеобразном завещании потомкам звучит призыв продолжать дело отцов. Киплинг, как всегда, суров, он не обещает наград в конце пути!
— здесь и там.
По костям отцов придете вы к своим костям!
Голос крови, зовущий в неизведанные дали, голос тоски вечного бродяжничества сливается в «Песне мертвых» с голосом долга, который обязывает выполнять то, за что было заплачено дорогой ценой. От прославления свободной силы и активности Киплинг переходит к прославлению этих же качеств, поставленных на службу интересам империи. Стихотворение «Туземец» раскрывает те конечные цели, за которые сложили свои головы отцы и которые должны вдохновить молодежь.
За яркий очаг народа,
За грозный его океан,
(Без этого нет англичан!)
За вечный помол столетий,
За прибыль твою и мою,
За ссудные банки наши,
— пью!
(Пер. Б. Брика)
Киплинг, завоевавший читателя своей энергической поэзией, славившей романтику свободной пиратской жизни, начинает внушать ему, что служба идеалам империи как раз и исполнена суровой романтики, только сильные духом и телом способны вести Британию к мировому господству.
Протянем же кабель (взять!)
От Оркнейя до Горна и звезд,
Вокруг всей планеты (с петлею, чтоб мир захлестнуть).
(Пер. Б. Брика)
Постепенно пафос яркой, сильной, хотя подчас и преступной личности сменяется иным настроением: необходимость подчинения, беспрекословного исполнения приказа выступает на первый план. Так возникает поразительное по своей демагогии «Бремя белых», так появляются известные строки киплииговской «Заповеди».
Умей принудить сердце, нервы, тело
Уже давно все пусто, все сгорело,
И только Воля говорит: «Иди»!
(Пер. М. Лозинского)
Стихи Киплинга выделялись — особенно на фоне символистских — своим энергичным ритмом, подчеркнуто демократическим языком, простотой, звучностью. Это были не зыбкие впечатления, но четкие зарисовки, содержащие не туманные намеки, но вполне определенные призывы и указания. Со временем империалистический характер его лозунгов становится все более очевидным. Не только проза, но и поэзия подчиняются главной задаче его творчества, которую Ричард Олдингтон с возмущением определил как стремление воспитать у читателей «психологию зада империи, предназначенного получать пинки».
«Книга джунглей»
Реакционная идеология сказывается даже в лучших произведениях писателя таких, как «Книга джунглей» (1894-1895). Она была написана Киплингом в США, на родине его жены, где он провел несколько лет после того, как покинул Индию.
Значительная часть книги посвящена истории человеческого детеныша Маугли, вскормленного и выросшего в волчьей стае.
Приключения Маугли, настолько захватывающи, повадки зверей, их поведение, их речи настолько интересны, сама природа столь великолепна, что произведение это воспринимается как яркая увлекательная сказка. Недаром «Книга джунглей» очень близка «Просто так сказкам для маленьких детей» (1902), в которых Киплинг с удивительной непринужденностью рассказывает о давних временах молодости Земли, когда на ней бродили слоны без хоботов и леопарды без пятен. Маленький слушатель киплинговских сказок с интересом узнавал, почему у верблюда горб, а у носорога такая толстая кожа, как слоненок обзавелся хоботом и что могло произойти, если бы мотылек топнул ножкой... Киплинг (умело использовал богатейший нетронутый материал туземных сказок и легенд, это придавало сказкам и «Книге джунглей» особую прелесть.
Экзотический колорит, необычайная ситуация — дружба ребенка и диких зверей, их сложные взаимоотношения волновали воображение и заставляли на некоторое время забыть о скрытой философии. С неослабевающим интересом следил читатель за тем, как Акела, мудрый и отважный вождь свободного народа, как именуют себя волки, черная пантера Багира, смелая, как дикий буйвол, и беспощадная, как раненный слон, старый толстый медведь Балу, хранитель законов джунглей, спасали Маугли от клыков тигра Шер-Хана, как выручали они его в трудные минуты, как терпеливо преподносили ему науку звериного царства. «Все джунгли твои, и ты можешь убивать все, с чем в силах сладить. В чем закон джунглей? Прежде борись, а потом уж говори». Маугли, постигший язык зверей раньше, чем человеческий, вскоре мог считать себя хозяином джунглей. Он убил своего заклятого врага Шер-Хана, теперь уже старый Акела да и вся волчья стая была обязана ему жизнью, сама Багира опускала голову под его пристальным взглядом. Маугли стал непобедим, ибо он был не просто обитатель джунглей, усвоивший их законы, он был человек. Киплинг, безусловно, поставил человека над зверем, более того, он заставил зверей повиноваться и даже добровольно служить человеку. Маленький Рикки-Тикки-Тави самоотверженно сражался с огромными кобрами Нагом и Нагеной, рисковал собой из любви и преданности к своим хозяевам. Он одолел врага, спас жизнь белым людям и был счастлив. Взаимоотношения человека и зверя — это взаимоотношения господина и слуги, в лучшем случае — друзей. «Твое дело только слушаться человека, который ведет тебя за узду и не задавать вопросов», — поучает новичка старый мул («Слуги ее величества»).
«Книгу джунглей», писатель не смог устоять перед искушением еще раз высказаться в пользу добровольного подчинения Востока Западу, и вот Маугли — властелин джунглей — поступает на службу к белому саибу — лесничему, открывает ему тайны не только дикого леса, но и своей удивительной жизни. Хотя «Книга джунглей» меньше всего напоминает аллегорию, тем не менее, говоря о животных, Киплинг имел в виду и людей. Возможно, в силу того, что принципиальной. разницы между миром зверей и людей писатель не видел, — во всяком случае первобытный, нецивилизованный человек казался Киплингу естественным человеком и был дорог ему, — в этом своеобразном животном эпосе он выразил свою философию жизни. Раскрывается ее смысл в главном законе джунглей, который Киплинг рассматривает и как основной закон человеческого общества — это борьба за существование как движущий фактор развития человечества, это право сильного, это необходимость дисциплины и порядка.
«Свет погас».
Для полного выражения идеалов Киплингу в равной степени нужна была поэзия и проза. Киплинг пробовал свои силы в различных прозаических жанрах. Он был большим мастером короткого рассказа, но крупным романистом Киплинг не стал. Первый роман «Свет погас» был написан им в 1890 г. В центре его драма талантливого художника Дика Хелдара. Суровое и неистовое искусство Хелдара развивалось вдали от Англии, пищей ему служил богатейший материал Востока и заокеанских стран, которые Дик исколесил во время своих скитаний. Участник боевых операций английских колониальных войск в Египте и Судане, Дик Хелдар стал художником-иллюстратором одной из лондонских газет. Его рисунки, иллюстрации, поражающие смелостью линий и красок, вызвали интерес, была организована выставка, которую газеты окрестили «дикой». Самобытность Хелдара оказалась слишком яркой, реализм слишком груб, вкусы буржуазной публики были оскорблены. Критики, не ездившие дальше Брайтона, возмущались яростными красками восточных сцен, «ценителей», не нюхавших пороху, шокировал и оскорблял вид солдат Хелдара. Художник понимал, чего от него ждут, и, хотя он глубоко презирал подобное мнение, страх перед нищетой, чьи когти терзали его так долго, заставлял его идти на уступки. «Я надел на солдата красную куртку без единого пятнышка. Это искусство. Наваксил сапоги — вон как блестят. Вычистил ружье, в войсках всегда чистят ружья, — этого требует искусство. Сбрил ему бороду, вымыл руки, придал выражение сытого благодушия. В результате — манекен военного портного». Такая картина будет принята с восторгом. Перспектива создавать подобное искусство не увлекала Хелдара, хотя это был верный способ обогатиться, его привлекали не деньги — «у меня никогда их не будет много, мне всегда будет недоставать трех пенсов». Его влекло иное — заболевший в юности тоской по далеким странам, где Южный крест стоит прямо над головой, он никогда не сможет излечиться от вечной ностальгии «блудного сына», он не сможет работать в Англии, его тянет за море. Безнадежно влюбленный в бесталанную, но фанатически преданную живописи Мэзи, он безуспешно пытается увлечь ее своей мечтой. Безответная любовь совсем парализовала Хелдара-художника. Единственная картина, которую он написал в Лондоне, стоила ему слишком дорого. Он не вынес напряжения, сказалось давнее ранение в голову, Дик ослеп, т. е. умер как художник. Судьба приготовила ему еще один удар — его картина была уничтожена глуподй, вздорной бабенкой. Заживо похороненный в своей комнате, Хелдар страстно хотел одного — еще раз услышать звуки канонады и пережить опьянение боем. Слепой и беспомощный, он набирается решимости отправиться вслед за друзьями, военными корреспондентами, в Судан, где англичане расправлялись с туземными племенами. «Хорошенько их, ребята, хорошенько», — шепчет в восторге Хелдар при каждом выстреле. Ответная пуля сжалилась над ним и пробила голову.
В этом романе Киплинг в какой-то степени вышел за пределы колониальной тематики, но по настроению, по идейной направленности он был близок его предыдущим произведениям. В романе звучала уже знакомая проповедь сильной натуры, войны как единственного дела, достойного мужчины, прославление сурового искусства, внушающего уважение к профессии солдата, и критика изнеженности.
«Отважные мореплаватели»
«Отважные мореплаватели». Киплинг, знающий тонкости сотен профессий и ремесел, мастерски нарисовал полную риска и тяжелого труда жизнь рыбаков, промышляющих треску в Северной Атлантике. Маленькими беглыми штрихами писатель очерчивает местность, отношения экипажа шхуны, фигуры самих рыбаков. Как ни далека от читателя эта жизнь, он верит во все происходящее, ибо рассказ Киплинга чрезвычайно правдоподобен. Однако реакционно-дидактическая установка романа вносит диссонанс в это увлекательное в целом повествование. Киплинг показывает перерождение сына мультимиллионера, попавшего к рыбакам. Избалованный, изнеженный Гарвей Чейн проходит отличную школу жизни на судне, превращается в настоящего мужчину, каковым и должен быть наследник мультимиллионера, по мысли писателя. Метаморфоза эта выглядит неубедительно, а финальные сцены романа, проповедующие классовый мир, звучат крайне фальшиво.
«Ким»
Узость взглядов Киплинга и реакционность его мировоззрения сильнее давали себя знать в романах, нежели в коротких рассказах. «Ким» — самый известный роман писателя, написанный в 1901 г., призван был оправдать и романтизировать самую неприглядную сторону английской «миссии» в Индии — шпионаж. Киплинг постарался придать этой миссии характер увлекательной, хотя и опасной игры, тем самым облагородив ее. Этому замыслу соответствовал и выбор героя. Герой романа — юный Ким, сын погибшего сержанта (О'Хара, круглый сирота, с младенчества предоставленный самому себе, вырос в Индии, впитав в себя ее дух, ее традиции. Мальчик, чувствующий себя, как рыба в воде, в этих мрачных караван-сараях, на шумных базарах и грязных кривых улочках, на большой дороге, пересекающей Индию подобно многоводной реке, — поистине бесценная находка для англичан. Маленький Всеобщий Друг, как его называют, Ким с увлечением выполняет роль связного, ему правится риск, с которым сопряжено выполнение таинственных поручений. Гибкий и незаметный, хитрый и дерзкий, наблюдательный и любопытный, смелый и изворотливый, Ким любил «игру» как увлекательное приключение, он «играл из-за возбуждения и сознания своей силы». Тот факт, что деятельность его остается никому не известной, не огорчал Кима: он ценил романтику тайны. Киплинг же со своей стороны старался сгустить романтические краски; он представлял шпиона человеком ежечасно играющим со смертью, но при этом абсолютно свободным — чем-то сродни неприкосновенным бойцам его «потерянного легиона»: «Мы, принимающие участие в игре, стоим вне защиты. Если мы умираем, то и дело с концом. Наши имена вычеркиваются из книг. Вот и все».
стихии. «Не удержать молодого пони от игры... только раз в тысячу лет родится лошадь, столь пригодная для игры, как каш жеребенок». Участие в «большой игре» привлекает Кима и возможностью лишний раз окунуться в людской поток, безостановочно катящийся по белой пыльной дороге, ибо, хотя он саиб и сын саиба, Ким прежде всего дитя Востока.
В романе привлекает и заинтересовывает читателя не интрига, а великолепные картины индийской природы и мастерские зарисовки действующих лиц, среди которых выделяются тайные агенты — краснобородый афганец барышник Махбуб-Али и бенгалец Хурри. Очень выразителен образ отрешенного от жизни тибетского Ламы, пересекающего Индию в поисках священной Реки Стрелы, воды которой якобы приносят освобождение от Колеса Всего Сущего. Паломничество Ламы (его сопровождает Ким в качестве ученика) позволяет Киплингу создать интереснейший образ большой дороги. Точно широкая веселая река жизни вьется дорога, а по ней, поднимая тучи пыли, с гомоном и песнями беспрестанно движутся конные и пешие путники. Большая дорога — сама по себе удивительное зрелище, писателю она к тому же позволяет показать представителей самых различных каст и племен и сообщить интереснейшие сведения об их нравах и обычаях, она дает возможность ввести в роман целый ряд персонажей, не имеющих прямого отношения к действию, но своей колоритностью, безусловно, украсивших повествование.
«Ким» — это не роман в обычном представлении, это скорее очень длинный рассказ об Индии. На страницах киплинговской книги бурлит мастерски воссозданная шумная, пестрая, беспорядочная азиатская жизнь. Однако как бы ни был читатель очарован этой картиной, он не может не почувствовать ложной концепции, на которой она возведена. Дружба Кима с тибетским Ламой символизирует уже знакомую идею добровольного подчинения туземца белому человеку, а сам Лама воплощает в себе идею патриархального Востока.
Еще раньше в рассказах «Чудо Пурун Багхата» Киплинг поведал историю первого министра одного из индийских государств, человека высокообразованного, награжденного почетными степенями многих европейских университетов. В один прекрасный день он отрекся от всего и с посохом в руке, в шкуре, накинутой на плечи, вышел на большую дорогу. Поселившись высоко в горах, в покинутом капище древней богини, он отказался от общения с людьми. Его посещали лишь звери, чей язык он постиг. Крестьяне из долины почитали старца как святого. Время остановилось для Пурун Багхата, и, сидя, на камне у капища, он не мог сказать про себя, живет он или умер, человек ли он или часть холмов, облаков, дождей и солнечного света. Тибетский Лама очень близок этому образу, он также стремится к нирванне, видя в ней высшую мудрость. Киплинг подчеркивал в восточной философии ее спокойно-пассивный, созерцательный характер и пытался доказать, что именно такова сущность национального характера индусов и всех жителей Востока.
политическую фигуру, в национального пророка в литературе. В годы англо-бурской войны он, единственный из больших писателей, отправился в Африку воодушевлять колониальных солдат, что отнюдь не содействовало росту его популярности в демократических кругах. Охлаждение читателей было вызвано не только «империалистическим кредо» писателя, но и явным оскудением его таланта. Киплинг исчерпал себя, свой опыт в 80—90-х гг., а затем в его творчестве наступил кризис, углубившийся в годы первой мировой войны. Идеалы империи, которые он возвеличивал, не смогли вдохновить его на создание произведений, которые равнялись бы его первым вещам. Он разрабатывает историческую тематику, откровенно идеализируя феодальное прошлое Англии, обращается к теме патриархальной Англии, создавая провинциальные идиллии, а под конец в его творчестве начинают звучать мистические и патологические мотивы. Такова эволюция Киплинга, обусловленная тем, что свой талант он поставил на службу идеалам преходящим и бесчеловечным