АНАТОЛЬ ФРАНС (1844-1924)
В тревожную, насыщенную событиями эпоху конца XIX в. мало кто из писателей мог похвастать душевным спокойствием и невозмутимостью. Чем значительнее, чем крупнее был писатель, тем с большей остротой воспринимал он происходящие события. Еще Генрих Гейне говорил: «Через мое сердце прошла трещина мира», Эти слова с полным основанием мог бы повторить любой из больших писателей Франции конца XIX в. Основание для этого было и у Анатоля Франса.
Один из своеобразнейших умов и талантов прошлого, Франс, казалось, был рожден для спокойных кабинетных занятий, неторопливых философских бесед с друзьями-единомышленниками. Но как он ни стремился к идеалу невозмутимого, философски осмысленного бытия, этот идеал все-таки оставался для него недостижимым. Невозможно было всю жизнь провести в тиши кабинета или книжной лавки, когда история убыстрила свой ход и в ее водоворот затянуло решительно всех. Долгое время Франс яростно сопротивлялся натиску своей эпохи Он как бы окружил себя невидимой броней, попытался отгородиться от грязной действительности, уйти в мир далекого прошлого или нереального настоящего. Но оказалось, что стенания и проклятия обездоленных небезразличны этому человеку, хотя на первый взгляд его, эстета и гурмана, трудно было заподозрить в излишней чувствительности. Ожесточенные классовые бои конца XIX в. решающим образом воздействовали на парнасца Франса, под их влиянием он превратился в великого писателя-гуманиста, который оставил неизгладимый отпечаток в культурной жизни человечества.
Анатоль Франс (такой псевдоним взял себе Анатоль Тибо) вырос в семье книготорговца, книжная лавка которого была одновременно и своеобразным литературным клубом. Мальчик рос в атмосфере споров и разговоров о книгах. Литературные герои порой казались ему более живыми, нежели реальные люди. Он на всю жизнь полюбил книги, старинные сафьяновые переплеты, пожелтевшие от времени листы были полны для него неизъяснимой прелести. Постоянное чтение сделало молодого Франса человеком широко и разносторонне образованным. Он с юных лет приобщился к величайшим завоеваниям человеческой мысли, познакомился с идеями французских просветителей и прежде всего Вольтера, к которому он обращался на протяжении всей жизни. Просветители оказали решающее воздействие на формирование философских взглядов Франса — отсюда его приверженность к разуму, к блеску мысли, реалистический подход к жизни, неприятие романтического «витания в облаках», спокойствие в соединении со страстностью — сочетание довольно редкое и своеобразное. Критики часто называли Франса непостоянным, переменчивым. Однако трудно представить себе писателя более постоянного в некоторых основных, определяющих сторонах мировоззрения. Конечно, тем самым не снимается вопрос об эволюции Франса, о его напряженных мировоззренческих поисках в течение всей жизни.
«Современный Парнас». В 1873 г. он выпустил сборник «Золотые поэмы». Франс сторонился изображения человеческих чувств. Его чеканные, переливающиеся строфы как бы отлиты из холодного металла. Парнасцы с их культом формы и интересом к античности оказали немалое влияние на Анатоля Франса. И все же они не смогли отвлечь его от актуальных проблем. Погружаясь в прошлое, при взгляде па древнюю Элладу Франс далек от умиления. Смутная тревога не покидает его, хотя, казалось бы, видимых поводов для нее нет. Но с самых первых своих шагов в литературе Франс чувствует дисгармоничность мира. Всюду ему видится яростная борьба, мощный накал страстей, трагедия духа-самая страшная из всех, возможных трагедий. Конечно, Франс ощущает дыхание своей трагической эпохи. Он не понимает и не принимает Коммуны, далек от рабочего движения, от прогрессивных сил, но он остается сыном своей эпохи. Тревожная нота звучит в ранних произведениях Франса, созданных в 60—70-е гг., позднее тревога разрастается. Франс старается скрыть ее под маской легкой усмешки, он иронизирует; потом он будет вышучивать, высмеивать, язвить, издеваться, хохотать, но так и не признается даже самому себе, что этот смех отдается болью в его же собственном сердце.
Типична для парнасского периода творчества Франса его драматическая поэма «Коринфская свадьба» (1876). Двое молодых людей, Гиппий и Дафна, любят друг друга. Но они живут в I в. н. э., в эпоху ломки старых, языческих устоев, в период раннего христианства. Поэма пронизана печалью о прошлых временах, когда человеческий дух был свободен. Христианство, воплощенное в образе матери Дафны Каллисты, предстанет перед нами как бесчеловечная религия фанатиков, изуверов, умерщвляющих любовь и красоту. Франс с подозрительной для парнасца страстностью обличает религиозный фанатизм и воспевает радость полнокровной жизни. Но ониксовые фиалы, мраморные храмы и эллины в золотых сандалиях, словно сошедшие с картины, не могут заслонить собою современный Франсу мир.
Франс пока еще далек от всестороннего знания жизни. Когда он впервые берется за прозу, под его пером рождаются образы нежизненные, подчас слишком умозрительные, его идеи грешат нарочитостью (повести «Иокаста», «Тощий кот»). Он стремится расставить на пути читателя капканы из загадочных обстоятельств. Но ему не было суждено прославиться как поэту и не суждено остаться в памяти потомков мастером головоломной интриги. Писатель нашел себя лишь в начале 80-х гг., когда роман «Преступление Сильвестра Бонара» (1881) возвестил о рождении нового оригинального таланта.
«Преступление Сильвестра Бонара»
На первый взгляд, все в этой книге противоречило общепринятым законам, и прежде всего образ положительного героя. Старый сутулый Сильвестр Бонар большую и интреснейшую часть жизни проводит за письменным столом, лишь изредка поднимаясь для того, чтобы совершить очередную вылазку в мир.
«Полено» и «Жанна Александр»), внешне почти не связанные друг с другом. Все здесь перевернуто и поставлено с ног на голову: то, что в обществе принято считать законным и достойным подражания, главный герой романа Сильвестр Бонар считает величайшим беззаконием и надругательством над человеком. То, что поощряется, он порицает. Вам кажется, что читать каталоги — скучное занятие? А вот Сильвестр Бонар говорит: «Не знаю чтения более легкого, приятного и завлекательного, нежели чтение каталогов». Богатству обычно завидуют, а Сильвестр Бонар богачей жалеет — «блага жизни их только окружают, но не затрагивают их глубоко, — внутри себя они бедны и наги». Принято считать, что развлечениям сопутствует радость. Бонар убежден, что «в этом мире самым надежным развлечением являются для нас тревоги и страдание».
Парадокс в этом романе — не просто приём, я самая суть произведения, плоть его. Парадоксально здесь даже заглавие романа. Что за преступление совершает незлобивый профессор Бонар? Юную прелестную Жанну Александр, внучку своей любимой, он похищает из пансиона, потому что ему больно видеть, как ее там стремятся искалечить. Но эти действия Бонара по законам буржуазного общества расцениваются как похищение малолетней, т. е. как преступление, караемое законом.
Герои в романе делятся на два лагеря. Сильвестр Бонар возглавляет свое войско, в которое входят Жанна Александр, Жели, Тереза, к ним примыкают супруги де Габри. Им противостоит несметное войско, стоящее на страже «законности» «порядка». Его представляют опекун Жанны метр Муш и содержательница пансиона мадемуазель Префер. Итак, сталкиваются два мировоззрения, два начала. Одно из них воплощает собой Силь вестр Бонар, Это ученый, филолог, для которого самое большое наслаждение в жизни — рыться в старинных книгах и рукописях. Книги для него —это вечно живущие души мудрецов, сгусток глубоких мыслей и больших чувств. Бонар готов пожертвовать всем своим скромным состоянием, чтобы стать обладателем «Золотой легенды» Иакова Ворагинского, рукописи XIV в. Он холит рукописи, лелеет их, нежно гладит пожелтевшие листы, называя их ласковыми именами. Книги для него не только воплощают в себе мудрость и величие человека прошлых эпох — они способствуют рождению нового человека, более прекрасного и мудрого. Сильвестр Бонар живёт прежде всего духовными интересами. Он легко мирится с жизненными невзгодами и как истиный философ не замечает их. Он_ сторонится людей своекорыстных, тупых и претенциозных.
Но Бонар живет в мире своих интересов лишь до тех пор, пока не встречается с реальными коллизиями и сложностями. Вступив в борьбу за Жанну, он преображается. Человеческие судьбы начинают интересовать его больше, чем старые манускрипты. Куда делись былое спокойствие и неторопливость? При виде несправедливости, творящейся на его глазах, у старого ученого появляются силы, в нем пробуждается дотоле дремавший темперамент борца. Только теперь мы осознаем, что Сильвестр Бонар с такой готовностью ушел в мир книг прежде всего из-за несовершенства окружающей жизни, а где-то глубоко в его сердце затаилась тоска, безмерная тоска по людям, по человеческому теплу. Он, не колеблясь, продает самое дорогое, что у него есть — библиотеку, чтобы дать приданое Жанне.
Бонар — человек на редкость цельный, а вокруг него суетится немало мелких людишек, давно разменявших богатство своих душ на медяки. Впервые в жизни столкнувшись вплотную с этими людьми другого лагеря, Бонар внутренне ужасается их душевной скудости. Они во всем противоположны ему, Скрещиваются, как копья, два взгляда на мир. Для мадемуазель Префер и метра Муша главное в жизни — прочное общественное положение, и нет таких средств, которыми они бы гнушались для достижения этих целей. В отличие от Сильвестра Бонара они ценят только то, что соответствует узко понятому «здравому смыслу». Бонар живет в полном противоречии с этим «здравым смыслом».
«На земле существуют не для забавы и не для того, чтобы давать волю всем своим желаниям», — говорит метр Муш.
«Нет», — возражает Сильвестр Бонар. — «На земле существуют, чтобы любить добро и красоту и давать волю всем своим желаниям, если они благородны, великодушны и разумны... Надо, чтобы наставник учил хотеть».
«Нельзя учиться весело», — нудно морализирует метр Муш.
«Учиться можно только весело», — перечит ему Бонар. — «... Чтобы переварить знания, надо поглощать их с аппетитом».
Парадоксальные рассуждения Сильвестра Бонара возмущают метра Муша и коробят мадемуазель Префер, которая, впрочем, опасается открыто высказать свое неудовольствие, поскольку имеет виды на старого одинокого профессора. Но трудно представить себе более разных людей, нежели ироничный, мудрый философ-человеколюб Бонар и жеманная, претенциозная хищница мадемуазель Префер.
«Преступление Сильвестра Бонара» —едва ли не единственный роман Франса, который кончается победой сил добра. Франс пока еще допускает победу, не омраченную компромиссами. Ко всеобщему удовольствию враги Бонара исчезают с горизонта, Жанна выходит замуж за Жели. И все же роман кончается картиной смерти маленького сына Жанны. Казалось бы, к чему этот эпизод? Он ничего не прибавляет и не убавляет в главных образах и не меняет течения событий. Видимо, для Франса была неприемлема безоблачная концовка. Таким образом, даже в этом, не омраченном трагизмом романе уже видны ростки той тревоги, которой была пронизана эпоха Франса, которая позднее охватит писателя.
Роман «Преступление Сильвестра Бонара»ввел в литературу нового, «франсовского» героя — чудака-философа, живущего вразрез с общепринятыми догмами, по своим, особым законам. Сильвестр Бонар, давший начало галерее таких героев, едва ли не самый дорогой и близкий своему создателю. Необычность романа способствовала широкой известности Анатоля Франса. Его голос уже нельзя было спутать с другими голосами.
Отойдя от парнасцев, Франс не примкнул к каким-либо литературным группировкам. Он ощущал себя скорее наследником просветителей, продолжателем реалистических традиций, чем союзником натуралистов, символистов или импрессионистов.
В 80-е гг. он в одиночестве ведет борьбу с декадентским искусством. Длительное время он не создает больших произведений, выступает в периодической прессе как критик, очеркист, новеллист.
— философская повесть «Таис». Место действия ее — Александрия начала нашей эры. Франс сталкивает две морали — языческую, с ее культом свободы в лице куртизанки Таис и христианскую, изуверскую, антигуманную мораль монаха Пафнутия, который отгородился от мира частоколом из догм. Христианская мораль побеждает, но разоблачает себя как мораль догматиков и мракобесов. Роман написан не для воспоминания о прошлом, а для размышлений о настоящем и будущем. «... Я старался, — писал Анатоль Франс, — ... ввести в мою сказку (а это сказка) только такие идеи, которые могут быть интересны моим современникам». Повесть воспринималась как антиклерикальное произведение (хотя в действительности ее можно толковать шире) и навлекла на себя гнев служителей церкви.
В 1893 г. выходят два романа Франса —«Харчевня королевы Гусиные лапы» и «Суждения господина Жерома ». Начинается новый этап в творчестве писателя — остро обличительный, сатирический. Он связан с оживлением общественного движения во Франции 90-х гг.
Первый из этих романов переносит нас в 60-е гг. XVIII в., в харчевню некоего Менетрие, куда забрел бродячий философ аббатт Жером Куаньяр. Образ аббата дан Франсом в двух планах — в бытовом, житеиском и в философском. С житейской точки зрения, Куаньяр — фигура колоритная. К невзгодам жизни (а в них у него недостатка не бывает) он относится спокойно, но в то же время никогда не упускает случая поживиться за чужой счет, пуская в ход и хитрость и притворство, а при случае и величайшее оружие христианина — раскаяние. Естественно, что при этом Куаньяр все время попадает в различные переделки. То он участвует в сражении с лакеями, то с распухшим носом, в рваных панталонах и туфлях без задников, с трудом переваливаясь с ноги на ногу, продирается через колючий кустарник. Описания приключений аббата даются сочными, яркими мазками.
В философском плане аббату Куаньяру автор доверяет в какой-то степени выражение собственных мыслей, зачастую отлитых в форму парадокса. Вот что говорит аббат о религии: У самых величайших грешников есть все данные стать величайшими святыми, потому что религия «строит спасение на раскаянии»; «человек умный... не почитает для себя зазорным попасть на небеса окольными путями, которыми шли прославленнейшие из святых». Жером Куаньяр наделен склонностью подвергать сомнению решительно всё. Он презирает избитые истины, не верит в бескорыстие, в чистоту и непорочность людских помыслов.
Если сегодня люди порочны, то вряд ли потомки их сразу станут «просвещенными, справедливыми и совершенными», утверждает он. И все же Куаньяр не мизантроп; он со снисходительной усмешкой смотрит на мышиную возню самолюбии, на непомерно раздутое тщеславие, на безграничную алчность; он и презирает людей, и жалеет, и любит их.
этот герой из XVIII в. создан писателем прежде всего для суда над современной действительностью. В этом нас убеждает книга «Суждения господина Жерома Куаньяра», совсем лишенная исторического колорита, сколько-нибудь развитой фабулы и откровенно названная «суждениями», т. е. собранием философских высказываний аббата Куаньяра по самым различным вопросам. Названия главок говорят сами за себя — «Правители», Новое министерство», «Наука», «Армия», .«Академии», «Государственные перевороты». Франс предлагает читателю под видом романа нечто вроде социально-философского трактата. Он идет где-то по краю искусства, вдоль границы взаимодействия литературы с политикой, философией; образы то появляются, то исчезают. В основе этого произведения заложена мысль, которую герой развивает, подтверждает, уточняет. Не Жером Куаньяр высмеивает свою эпоху —это Анатоль Франс издевается над Третьей республикой. Но он занимает свою, особую, критическую позицию, отнюдь не революционную. В 90-е гг. он многократно повторяет, варьирует на все лады свою любимую мысль: да, монархия отжила свой век, да, буржуазное государство далеко от идеала. «Наши своды законов — это гнездилища несправедливостей... в наших нравах мы сохраняем... жестокость, алчность и гордыню... установившийся у нас порядок вещей...— убогий, преходящий порядок, который справедливостью самого хода вещей... осужден на погибель и уже начинает разрушаться...». И все же... что-то мешает писателю сделать решительный вывод. Это «что-то» — мысль о том, что человек по природе своей зол и человеческое общество устроено скверно, так как люди создали его согласно своим наклонностям. Он полагает, что люди не в состоянии построить по-настоящему справедливое общество. «... Если в жалкой комедии жизни и кажется со стороны, будто монархи повелевают, а народы послушно выполняют их волю, так это всего-навсего игра, пустая видимость, на самом _же деле теми и другими управляет незримая сила». Писатель с мучительной тревогой снова и снова возвращается к теме будущего. Франс не видит вокруг себя сил, способных противостоять натиску реакции.
Но в общественной жизни второй половины 90-х гг. XIX в. произошли решающие изменения. Начался подъем рабочего движения. Слово «социализм» носилось в воздухе. На всю страну прогремело печально знаменитое дело Дрейфуса.
Социальные потрясения вывели Франса из состояния известного пренебрежения к общественной жизни (впрочем, он уже был к этому подготовлен всем ходом своего предшествующего развития). Франс пересматривает свои, уже сложившиеся взгляды — а ведь ему за пятьдесят — и неожиданно для всех вступает в борьбу, о бессмысленности которой он столько раз говорил.
"Писатель оказывается темпераментным борцом. Он порывает с друзьями, которые не одобряют происшедшей с ним перемены, начинает пристально следить за решением злободневных вопросов, поднимает свой голос в защиту Дрейфуса.
«Современная история»
"Современную историю». Сначала он выглядел как серия фельетонов на первый взгляд, не связанных друг с другом. Но Франс упорно следует задуманному плану. Книга становится новым этапом в его творчестве. Роман «Современная история» не принадлежит к числу развлекательных книг, которые легко читаются; он не отличается особой стройностью и единством фабулы. Читать его нужно внимательно и вдумчиво. Мысль развивается, разветвляется, оживает в пластически законченных образах и ситуациях, пронизывает собой громаду неподатливого материала, крепнет, оформляется, читатель сам втягивается в процесс размышлений над жизнью, начинает находить в этом особое наслаждение. Франс докапывается до сути явлений, прежде всего стремясь показать внутреннюю, закулисную сторону событий, их истинную подоплеку. Как правило, она не имеет ничего общего с теми объяснениями, которые даются «для широкой публики». Читатель учится видеть за внешним внутреннее, за явлением — его суть. Он словно сам разгадывает ребус и вовлекается в ход событий.
Роман «Современная история» по широте охвата событий несравним с предыдущими книгами Франса. Писатель запечатлел наиболее характерные черты французского общества, дал многогранную картину эпохи. В сущности, это не один роман, а четыре: «Под городскими вязами» (1897), «Ивовый манекен» (1897), «Аметистовый перстень» (1899) и «Господин Бержере в Париже» (1901)—но это единое произведение, скрепленное общей мыслью. Катится, катится клубок событий, разматывается. События, захватывающие двух-трех героев, происходят вначале в маленьком провинциальном городке, потом, расширяясь, они захватывают все большее количество людей, самые разные слои общества и переносятся в Париж.
Писатель пользуется своими, типично «франсовскими» приемами изображения действительности. Все у него шаржировано, сатирически переосмыслено — и люди, и события. Все приправлено язвительной авторской насмешкой, подчас едва уловимой. Если книги Роллана сопоставимы с музыкальными произведениями, то Франса — скорее с живописью. Аббат Перрюк и раскрасневшиеся семинаристы, играющие на перемене в футбол, подоткнув сутану, аппетитная г-жа де Бонмон, похожая на спелую гроздь винограда, налившуюся соком, — эти картины, словно выписанные кистью, надолго остаются в памяти.
Франс в «Современной истории» ведет подкоп под основы общества — под «триумвират священника, солдата и финансиста». Католическая церковь — старый противник писателя. Трудно назвать крупное произведение Франса, где бы не была затронута тема религии. С юных лет христианские догмы для писателя — синоним мракобесия и антигуманности. В романе «Современная история» перед нами проходят фигуры кардинала-архиепископа в красных чулках, прожженного дипломата, хитреца и деляги, пронырливого викария г-на де Гуле, настоятеля церкви Лапрона, который для поднятия престижа своей церкви организовал «пророчества» девицы Денизо. Наиболее яркая фигура в этом ряду — аббат Гитрель, который жаждет стать епископом туркуэнским и в конце концов становится им. Через все четыре тома проходит рассказ о том, какими путями добивается ловкий и неглупый аббат заветной цели. Он проницательный и тонкий психолог. Он отлично знает, как заставить влиятельных дам замолвить за него словечко перед министром культов, как очернить соперника, как сыграть на тщеславии одних и на близорукости других. Аббат Гитрель специально ходит в театр, чтобы «овладеть секретом благородных жестов и патетических интонаций», он изучает театральные позы и мимику, берет уроки декламации, а потом уж будет оттачивать артистическое мастерство на туркуэнских прихожанах. Правда, Гитрель грузен и неловок, не наделен особым воображением, зато у него избыток здравого смысла и сметливости, и он далеко пойдет. Такие священники, как он,— лицемеры и тщеславные себялюбцы, умеющие маскировать свою истинную сущность одеянием из красивых слов — нужны Третьей республике.
В 80—90-х гг. XIX в. во Франции подняла голову военщина. Анатоль Франс, с юных лет ненавидевший тупых солдафонов и лжепатриотов в мундирах, в «Современной истории» не жалеет красок, рисуя военных. Вот генерал в отставке де Шальмо. Томимый жаждой общественной деятельности, отставной генерал, «напрягая чело и мысли», каждое утро играет сам с собой в солдатики — переставляет карточные фишки, которые в его глазах ничем не отличаются от живых людей. По мнению Франса, скудоумие, превознесение грубой силы, тупая исполнительность или безграничная властность — наиболее страшные человеческие пороки, но именно они присущи военной -касте Третьей республики.
Немало страниц в романе посвящено делу Дрейфуса. «... Все, что можно сделать подлого, лживого, вероломного и глупого при помощи бумаги, чернил, злости и скудоумия, было сделано». «Дело» поднялось, как на дрожжах, на антисемитизме и на слепой, бездумной вере толпы в непогрешимость армии. Почти все герои романа, за исключением профессора Бержере, членов его семьи и столяра Рупара, не допускают мысли о том, что четырнадцать офицеров французской — подумать только, «первой в мире» французской армии — могли ошибиться, осудив Дрейфуса. Разъярившееся человеческое стадо, не утруждающее себя размышлениями и сомнениями, — вот картина, вызывающая у Франса наибольшее отвращение, жгучую, активную ненависть. Позиция Золя и Пикара, выступивших с разоблачением несправедливости, вызывает у Франса не просто симпатию, а энтузиазм. И Анатоль Франс, всегда остерегавшийся высоких слов, ненавидевший пафос, начинает говорить о Пикаре в несвойственном ему стиле: «Думаю, что он страдал внутренне, — страдал в глубине своей молчаливой души, прикрытой плащом стоицизма. Но я постыдился бы жалеть его... Он был счастлив... счастлив от того, что внезапные обстоятельства позволили ему обнаружить величие его души, счастлив от того, что он вел себя героически и просто, как подобает честному человеку». Правда, писатель произносит эти слова не от своего лица — Бержере вычитывает их в газете, но все же, как Франс ни таится, мы застаем его здесь в один из редких моментов, когда он, отбросив привычную скептическую усмешку, на мгновение обнажает перед читателем свое сердце, ранимое людской несправедливостью. Но занавес мгновенно задергивается, и опять перед нами застегнутый на все пуговицы спокойный человек, усмешку которого подчас трудно понять — выражает ли она только его презрение к миру, или за ней скрывается затаенная печаль. Этому человеку доставляет удовольствие дергать за веревочки своих паяцев — персонажей собственных произведений. Вот титулованная знать — герцог де Бресе. «Не умея вдаваться в суть вопросов, он обычно ограничивался общими фразами. Благородство его образа мыслей было неоспоримо.» Он унаследовал от своих предков «ненависть к еретикам» и искореняет «ересь», насколько хватает сил.
Вот перед нами правящие круги Франции — министр юстиции и культов Луайе, «поседевший в любовных шашнях с горничными»; им руководит «ограниченная и малосообразительная» сестра. Сошка помельче — правитель канцелярии Морис Шейраль, который «мог охватить одновременно лишь небольшое количество фактов и решал вопросы по столь легковесным соображениям, что их трудно было уловить. А потому считали, что, несмотря на юный возраст, он уже обладает самостоятельными взглядами».
— префект Вормс-Клавлен, такой «преданный» республике республиканец, что ежели победит монархия, то он первый водрузит на крыше префектуры королевский флаг и, не дрогнув, останется на своем посту. Одна из его главных особенностей — глубокая терпимость ко всему — к власти, к чужим мнениям, к подлости, к взяточничеству и разврату.. Он поддерживает и тех, кто берет взятки, и тех, кто это порицает. Такая всеядность обеспечивает ему неизменный успех. К тому же Вормс-Клавлен великолепно умеет создавать впечатление деятельности и в то же время не действовать. «Надо на словах звать вперед, хотя бы для того, чтобы иметь возможность не идти вперед на деле.» Он боится переусердствовать и не угождает ни одному из министров, чтобы после его падения не попасть в немилость. Его поведение продумано, он неспособен на опрометчивые поступки, вызванные взрывом чувства. Вормс-Клавлен помогает властям предержащим «безмятежно пожинать плоды общего равнодушия».
В романе «Современная история» перед нами проходит вереница политических деятелей. Это и либералы, и роялисты, и республиканцы, но все они подозрительно похожи друг на друга в главном — никого из них не волнуют судьбы родины. Вот Жозеф Лакрис, «человек действия», ревностный сторонник короля, выступающий в качестве националистического кандидата Он умеет пустить пыль в глаза избирателям и выражается так осторожно, что каждый остается доволен. Этот пустой, ничтожный человечек представляется лавочникам и мелким коммерсантам внушительной фигурой. Главное, по мнению Лакриса, — как можно больше говорить о своей честности, а не проявлять ее, Лакрис оглушает избирателей бесконечным потоком слов, привлекая их симпатии скудостью и незатейливостью мыслен. Он становится республиканским кандидатом, мечтая при этом о свержении республики. Это весьма типичная фигура для Франции 90-х гг.
«Современная история» — книга, в большей части своей посвященная политике. Естественно, что на страницах франсовской истории мы находим образы многих реальных и выдуманных писателем политических деятелей. Но среди них пет ни одного, достойного звания человека. Это лишь скопище моральных уродов, сборище подлецов, мздоимцев, нахалов и продажных душонок. Франс смеется над ними, издевается, и в то же время его точит грусть. Затаенная тревога ощущалась еще в ранних произведениях писателя. Здесь она растет, ширится, заполняет все его существо. Франс ищет ответа на главный вопрос — может ли человечество быть счастливо? Настанет ли хоть когда-нибудь время, когда будет создано общество демократическое, разумное, мудрое?
Из бесчисленного множества «политических» парадоксов Франса приведем несколько изречений о Третьей республике: «Во времена монархии и империи существовало общественное мнение. Теперь его нет»; «Декларация прав человека стала жертвой собственников»; «... Я... не предвижу конца этому состоянию, которое влечет за собой обнищание и отупение Европы»; трудно поверить, что «когда-нибудь сделают сносным существование на этом крошечном шарике, который неловко вращается вокруг желтого и уже наполовину потухшего солнца...»; «Грустно думать, что.... вселенная — это бесконечное повторение страданий и уродства». Казалось бы, по мнению автора, положение безвыходно, жизнь видится ему как непрерывная цепь разочарований. Но полного разочарования у Франса так и не наступает. Писатель живет надеждой, пусть не всегда определенной, на иную Европу — Европу социалистическую.
На фоне прожженных политиканов, узколобых аристократов, тщеславных священников выделяется в романе единственная фигура, действительно заслуживающая имени Человека. Это профессор-филолог Люсьен Бержере, один из любимых героев Франса — тип кабинетного ученого, поначалу весьма далекого от действительности, человека в высшей степени непрактичного, не способного ко лжи и не приемлющего подлость. Низость, предательство, продажность потрясают его, а сталкивается он с ними гораздо чаще, чем Сильвестр Бонар. И все же Бержере, наследник французских просветителей, никак не может привыкнуть к тому, что человек бывает гадок. Жена его — тщеславная мещанка, «заплывшая жиром душа», водворяет в кабинет мужа ивовый манекен — символ победы обыденщины над человеческим духом. Бержере физически ощущает, как давит на него косный мещанский мирок с его пристрастием к вещам, с его требованием «все как у людей». Бержере кажется, будто он «несет на спине всю квартиру — и гостиную с ее пианино, и чудовищный гардероб, который поглощал все его небольшие доходы и все-таки был постоянно пуст». Бержере героически сражается с обыденщиной и низостью. Он проводник мыслей самого Франса.
В отличие от Бонара Бержере чаще сталкивается с реальной жизнью и его взгляды на современное ему общество более пессимистичны. Но это не мешает ему по переезде в Париж вступить в ожесточенную политическую схватку, принять участие в деле Дрейфуса. По натуре Бержере не борец, он всего лишь честен и справедлив, но этого достаточно, чтобы стать в оппозицию к обществу. Нужно было обладать недюжинным мужеством, чтобы остаться честным. Толпа провожает Люсьена Бержере улюлюканьем, в окно ему швыряют камни, но преследования только воодушевляют его. «... Какой награды более достойной... более великой могу я ждать, чем брань со стороны врагов справедливости?» Бержере, временами жалкий и смешной, тут как бы вырастает, становится значительной фигурой, которая возвышается над остальными, намного превосходя их благородством души, силой и прозорливостью ума.
Не случайно именно Бержере раскрывает перед читателями панораму жизни будущего общества. Перемены неизбежны, заявляет он, так же неизбежны, как приход утра. «Кто станет утверждать, что в современном обществе органы соответствуют своему назначению?.. Кто станет утверждать, что богатства распределены справедливо? Кто, наконец, может верить, что неравенство будет вечно?»
«Участие всех в производстве и в распределении продукции — вот где человеческое милосердие», — утверждает он. Человек должен отдавать обществу не только свой труд, но и свою душу. Это обогащает и мир, и человека. Да, люди злы, но так будет не всегда. Когда-нибудь — очень нескоро — они станут добрыми и справедливыми. Может быть, на пути к счастью людей поджидают невиданные испытания, придется пройти через бездну страданий, преодолеть сомнения, испытать чувства безнадежности. Не нужно думать об этом. Все равно необходимо строить новое общество. Иного пути нет. Итак, новое общество будет построено. Но как? Каким путем?
Цивилизация, прогресс облегчат жизнь рабочих, отвечает Бержере. Машина придет на помощь слабому человеческому телу и сотворит чудеса. Насильственный труд, пролитие крови неприемлемы для Бержере. . Мир будет изменён словом, заявляет он: «Слово, как праща Давида, разит насильников и повергает долу могучих. Это непобедимое оружие. Без него мир стал бы достоянием вооруженных скотов, кто же их сдерживает? Одна только мысль, безоружная и нагая». Если в мечте Бержере о справедливом бесклассовом обществе мы слышим отзвук мыслей самого Франса, то последующие рассуждения могут завести читателя в тупик. Неужели сам Франс, знаток человеческой психологии, мог верить в слово как панацею от всех бед? Неужели эти идеалистические высказывания — его собственные мысли: «Наступит день, когда предприниматель, нравственно преображаясь, станет в ряды освобожденных рабочих, когда обмен благами заменит заработную плату»? Вряд ли можно это предположить. Конечно, писатель склонен был переоценивать и роль слова, и возможности техники, но для него самого вопрос так и остается нерешенным.
А. Франс в то время не разделял полностью утопий своего героя, но и не мог остаться равнодушным к идеям социализма, которые буквально носились в воздухе. Он вводит в роман столяра Рупара — сторонника социалистических идей, который, устанавливая полки в квартире Бержере, произносит речь в защиту социализма и клеймит горе-социалистов, предлагающих учинить еврейские погромы и пойти в наступление на интеллигенцию. Но однажды высказавшись, он бесследно исчезает со страниц романа. Как Франс ни стремился поближе познакомиться с простым людом, у него было только самое общее и абстрактное представление о рабочем классе. И понятие о социализме в этот период у Франса тоже довольно общее и туманное. Но важно то, что писатель впервые стремится противопоставить деляческому буржуазному миру новые идеалы.
В самом начале XX в. Франс пишет несколько, на первый взгляд, совсем «нефрансовских» вещей: сборник «Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов» (1904) и книгу «На белом камне» (1905). История скромного зеленщика Кренкебиля, которого незаслуженно oбвиняют в оскopблeнии_пoлицeйcкoгo и сажают в тюрьму, ломая его жизнь, скорее напоминает произведение писателя русской «натуральной школы», нежели творение французского скептически настроенного писателя. Да, скепсис и легкое презрение к «толпе» у Франса отошли в прошлое. Кренкебиль, простой, незамысловатый, как лист бумаги, вряд ли мог заинтересовать Франса 60—70-х гг. А в 1900—1901 гг. история о нем, оказывается, обретает новый смысл в глазах писателя. Создается впечатление, что Франс идет от сложности к простоте. В действительности же он шел от осмысления частных вопросов к осмыслению закономерностей, лежащих в_основе общественной жизни.
В 1904—1906 гг. Франс энергично занимается общественной деятельностью. Он поднимает свой голос протеста против займа русскому царизму, поскольку деньги должны были пойти на подавление первой русской революции. Писатель теперь не только постоянно помещает в газетах злободневные материалы, но и выступает на митингах. Он поддерживает Золя в его борьбе с национальным мракобесием, а в 1902 г. на могиле Золя говорит о нем доброе слово прежде всего как о борце с социальным злом.
«маленького человека», а как один штрих на большой картине, лишний раз подчеркивающий определенные социальные закономерности. Не случайно в этом сравнительно коротком рассказе так много внимания уделяется сценам несправедливого суда над Кренкебилем. Судейская машина штампует готовые решения вне зависимости от виновности или невиновности подсудимого. И несчастный одинокий старик, беспомощный перед этой десницей «правосудия», уходит в ночь, во тьму. Так, «нефрансовская» тема приобретает ту окраску, которая свойственна творчеству зрелого Франса. Теперь писателя интересуют решительно все судьбы человеческие, которые определяются социальными закономерностями, все общественно значимые ситуации. Франс приходит к простому выводу: социальные учреждения, наука, искусство и техника нужны людям лишь для того, чтобы с их помощью стало лучше, интереснее, радостнее жить. Сами по себе они совершенно не нужны. И если в каком-либо обществе они не выполняют своих функций, стало быть, плохо устроено это общество. Так Франс в своем стремлении к новому социальному порядку смыкается с социалистами. Сборник его рассказов «Кренкебиль» отражает острый интерес писателя к современным проблемам. Он как бы дополняет собой картину, нарисованную в «Современной истории». Целый ряд героев тетралогии перекочевывает в рассказы Франса.
Старое общество в том виде, в котором оно существует, обречено на гибель. Назревает революция в России. Да и в Европе беспокойно. Люди задумываются о будущем. Весной 1904 г. в газете «Юманите», органе французских социалистов, был опубликован социально-философский роман Франса «На белом камне» (отдельное издание в 1905 г.). В сущности, это не роман, а опять-таки излюбленная Франсом форма своеобразного разговора с читателем. Первые страницы книги напоминают нам Франса времен «Коринфской свадьбы». Художник рисует огромное полотно — картину жизни Коринфа середины I в. н. э. и тщательно выписывает отдельные детали — «дремлющее голубое море», «мягкие, волнообразные очертания холмов», «сверкающие крыши храмов». Картина, ласкающая глаз, источающая безмятежность. Но первое, мимолетное впечатление обманчиво. Как Франс ни любуется алебастровыми бассейнами и мраморными скамьями дугообразной формы, они не заслоняют от него трагичности античного мира. И если раньше Франса волновали в этом мире отдельные трагические судьбы, то теперь, через тридцать лет, он углубляется в далекое прошлое, чтобы и в нем отыскать определенные закономерности. «То, что мы знаем о будущем, зависит от того, что мы знаем о настоящем и о прошедшем.» В I в. н. э. христианство только зарождалось, но если бы самые просвещенные умы Римской империи, такие, как проконсул Галлион, предвидели, что члены малочисленной и незначительной секты впоследствии станут гонителями науки и искусства, тормозом прогресса, они могли бы принять меры и хотя бы отсрочить наступление эпохи мракобесия. Но Галлион и его друзья в роковую минуту предаются мечтам о вечном мире, об идеальном общественном строе. «... Будущее, к которому устремлены помыслы Галлиона, проходит перед ним, а он и не подозревает об этом».
Следующая часть книги «На белом камне» посвящена размышлениям о настоящем и будущем временах, Франс — решительный противник империализма с его правом сильнейшего. Он высмеивает и русский царизм, и французское республиканское правительство, и американскую колониальную политику, и жадность английских империалистов.
Опыт прошлого и знакомство с социалистическим учением подсказали Франсу, что капитализм не вечная форма собственности, что коллективизм — неизбежный результат развития общества. «Всеобщий мир когда-нибудь установится не потому, что люди сделаются лучше..., но потому, что новый порядок вещей,... вновь возникшие экономические нужды предпишут им состояние мира, как некогда условия существования толкали людей к вражде...»
Книга «На белом камне» — это мечта, размышление Франса о будущем. Писатель не стеснялся говорить о нем приподнятым, возвышенным слогом: «Величайшая ценность на земле — сам человек. Чтобы благоустроить земной шар, надо сначала устроить человеческую жизнь». В последней части книги Франс дает свой вариант будущего коммунистического общества. Согласно ему, в конце XX в. происходит бескровный переворот, после чего создается Федерация Народов Европы. Коллективизм и равенство становятся основным законом жизни, частная собственность уничтожена.
обязан делать каждый, наводит на писателя тоску. Но сколько преимуществ видит он в этом обществе! Здесь процветают науки и искусство. Люди в этом обществе гармоничны, они властвуют над вещами, а не вещи над ними, они лишены лицемерия и спеси. Общество уделяет немалое внимание воспитанию человеческих чувств. Каждый член коллектива пользуется большой свободой: нет системы принуждения, наказания. Вот идеал общественного устройства для Франса. По мнению писателя, подобное общество может быть создано на земле через три с половиной столетия.
«Остров пингвинов»
В 1908 г. Франс выпускает свой новый роман — «Остров пингвинов». Родилось это произведение из газетного рассказа — сатиры на католическую церковь, но после «Современной истории» Франс ни в одном из своих больших романов не может ограничиться узкими рамками одной, частной темы. Масштабы у него становятся поистине космическими: он пишет об истории, о жизни своей страны, всего человечества. Он задумывается о путях развития цивилизации на других планетах. С новой, широкой меркой подходит он к историческому процессу.
гиперболами, персонажи и события разрастаются до гротескных размеров, потом опять мельчают и сходят на нет. Темп книги быстрый, нервный, как темп современной цивилизации. Причудливая фантазия Франса порождает и смешные, и жуткие образы. Все скачет, пляшет перед глазами, мелькают яркие краски — это колесница истории, поскрипывая, трясется по ухабам.
Роман написан к форме пародии на учебник французской истории — Древние времена, Средние века, Новое время и т. д. Но в сущности, пародируется не только история Франции, а история всего человечества, точнее, история классового общества. Было бы неверно сводить смысл романа только к издевке над католической церковью. Однако церкви немало достается от вольнодумца-писателя. Чего стоит хотя бы сцена крещения пингвинов, которых святой старец Маэль по слабости зрения принял за людей! Или сцена делового совещания, созванного господом в небесах, где решается вопрос о том, что же делать с окрещенными пингвинами. Франс проявляет себя как блестящий стилист, тонкий и очень чуткий мастер слова. Столкновение «божественных понятий» с бытовыми пластами речи производит великолепный сатирический эффект.
рыжий пингвин бьет дубиной по голове маленького черного пингвина и захватывает его поле. Вокруг происходит свалка — женщину бьют по голове камнем, один из пингвинов впился зубами в нос другому. «Они заняты тем, что создают право, устанавливают собственность, утверждают основы цивилизации, устои общества и законы». Конечно, это гротеск, но разве таким путем Франс не достигает своей цели — показать, как создавались «священные» законы? В этом эпизоде ощущается и скрытая полемика с Руссо. Если у Руссо люди по природе своей добры и хороши и их портит лишь цивилизация, то у Франса люди, произошедшие от пингвинов, от природы лживы, тщеславны и эгоистичны, а классовое общество, частная собственность лишь делают их еще более лживыми, более тщеславными и более эгоистичными. Конечно, не нужно забывать, что у Франса в отличие от Руссо все утрировано, шаржировано, в том числе и характеры пингвинов. Но Франс небезосновательно считает, что природные задатки человека необходимо подвергнуть основательной шлифовке.
Однако если в романе «Остров пингвинов» и доказывается этот тезис, то лишь от противного: Франс изображает, во что же превращается человек, если в нем развивать только самые темные стороны, заглушая остальные. Человек превращается в подобие зверя, только зверя более хитрого и злобного,чем любое животное. Человек становится воинственным — ведь поджигать селения и вспарывать животы считалось проявлением доблести и геройства. Так, один из первых королей Пингвинии, Боско Великодушный, «заботясь судьбах престола, перебил всю свою родню». Вместо того чтобы развивать тягу к прекрасному, человек разжигает в себе ненависть к поэзии и красоте, к радости. Один из монахов собственноручно соскоблил четыре тысячи греческих и латинских произведений античной поэзии, чтобы четыре тысячи раз переписать евангелие св. Иоанна. «По единодушному признанию историков, пингвинские монастыри были в средние века убежищами просвещения», — язвительно добавляет Франс. Человек приучается скрывать свои симпатии и антипатии под маской лицемерия. Пингвинские критики превозносили своеобразие и мощь искусства пингвинов, но судить об этом искусстве трудно, так как «пингвины стали восхищаться своими ранними художниками уже после того, как уничтожили все их творения».
«истории» намеренно опускает все героические моменты, связанные с проявлением высоких душевных порывов людей, и выбирает лишь ситуации, достойные сатирического отображения («католики стали истреблять протестантов; протестанты стали истреблять католиков — таковы были первые достижения свободной мысли»). Если же Франс вынужден касаться дорогих ему тем (например, темы французской революции), то он делает это скороговоркой и при первой же возможности опять переходит к сатирическому изображению действительности.
С особым пристрастием и знанием дела пародирует Франс историю XIX в., головокружительный взлет «величайшего воителя всех времен и народов» Тринко (т. е. Наполеона), который завоевал полмира потом отдал все, что было завоевано, погубил цвет пингвинского народа, но зато принес оставшимся в живых горбатым и хромым славу. «Дорого же вам досталась эта слава, — замечает один из героев романа, но слышит в ответ: — За славу сколько ни заплати, — все будет не дорого.»
Не довольствуясь изображением собственной страны, Франс переносит действие в Новую Атлантиду (имеются в виду (СШA), куда приплывает его герой профессор Обнюбиль. Это страна масштабная. Уж если атланты сбывают свой товар, то они это делают с истинно атлантическим размахом: перебивают две трети туземцев, чтобы оставшаяся треть покупала у них зонтики и подтяжки. Атланты — народ в высшей степени энергичный и деловой: вопросы объявления войны — медной или угольной — решаются в парламенте в считанные секунды простым, голосованием.
«Обещания обходятся дешевле подарков, а ценятся гораздо дороже. Ничем нельзя так щедро одарить, как надеждами»; «министры оставались в полном неведении, как это свойственно тем, кто управляет людьми»; правительство «проявляло слабость, нерешительность, вялость и беспечность, свойственные всем правительствам и оставляемые ими только ради насилия и произвола». Конечно, это пародия не только на Третью республику, но и на весь буржуазный мир начала XX в.
Коломбан, явно положительный герой, в котором мы легко узнаем Золя, и тот не лишен наряду с величественными и ряда смешных черт. Он кажется нам жалким, когда, спасаясь от многочисленных преследователей, прячется в канализационной трубе. Франс и не может писать в ином ключе, поскольку он дает пародию на историю и отметает или переосмысливает те факты, которые не подгоняются под рубрику пародии. Зато когда речь заходит о «совершенствах» буржуазного правосудия, тут уж ничего не нужно ни переосмысливать, ни отметать. «... Хорошо иметь доказательства, но, быть может, еще лучше вовсе их не иметь»; «в качестве доказательств поддельные бумаги вообще ценней подлинных прежде всего потому, что они специально изготовлены для нужд данного дела — так сказать, на заказ и по мерке». В связи с делом «о 80 тыс. охапок сена» Франс дает возможность высказать свои мысли и социалистам — товарищам Фениксу и Canopy (подразумеваются Жорес и Гед). Но их выступления, как и прочие, выдержаны в пародийном духе. Если вспомнить, что Жорес и Гед придерживались неверной политики в отношении дела Дрейфуса, то можно понять, почему это обстоятельство вызвало активный протест со стороны Франса. Поскольку для писателя мир пролетариев был далеким, а их отношение к пресловутому «делу» неясным, то Франс мог противопоставить творившейся несправедливости лишь насмешку. Но высмеивает он не только существовавшие учреждения, а издевается подчас и над самыми принципами демократии или свободы, изверившись в них.
Изрядно сдобрена скепсисом и концовка романа «Остров пингвинов». Как Франс мыслит себе будущее Пингвинии? Страна «богатела и процветала»; «у тех, кто производил предметы первой необходимости, их совсем не было. У тех, кто их не производил, они были в избытке»; «исчезли традиции, искусство, духовная культура. Цивилизация наступает на человека, душит его, давит, и он теряет способность к сопротивлению. Жизнь обретает странный спокойный ритм»; «дома все время казались недостаточно высокими; их беспрестанно надстраивали, а новые возводили в тридцать-сорок этажей... а под домами все глубже и глубже рыли подземелья и тоннели». В этих подземельях физически и морально вырождались люди. Но вот анархисты взрывают прогнившую цивилизацию, и история начинается сначала. Перед нами антиутопия, нечто подобное уэллсовской «Машине времени», роман-предупреждение. Франс как бы предупреждает читателя — при обострении противоречий человечество выродится без коренной ломки существующих условий. Писатель будил мысль, наталкивал людей на сознательное участие в историческом процессе. Но, конечно, нельзя отрицать и того, что роман в целом пессимистичен и что поражение первой русской революции, годы безвременья, реакции не могли не повлиять на творчество Франса.
«Боги жаждут» .
В следующем романе, «Боги жаждут» (1912), на первый взгляд кажется, что рамки повествования сужены по сравнению с предыдущими, ведь в центре книги — судьба одного человека, художника Гамлена. Но вскоре мы убеждаемся, что теперь уже писатель не смог бы сделать главной фигурой такого героя, как Сильвестр Бонар. Художник Гамлен, может быть, фигура менее выдающаяся, чем Бонар, но это человек, живущий в один из переломных моментов истории и играющий в ней определенную роль. Франс и здесь стремится выявить закономерности исторического процесса.
историографами. Писатель предлагает свою трактовку определенного этапа революции. Для этого он изучил сотни документов, свидетельств очевидцев, газет и книг. И вот перед читателем вырисовывается революционный Париж 1793 г. Нам он представлялся городом, исполненным революционного энтузиазма. В действительности же все проще, будничнее. У революции уже появились свои разочарования, свои неразрешимые проблемы. Впрочем, есть и энтузиазм, и толпы, но уже не им дано определять общественное настроение. Будничность, простота, зримость происходящего не заслоняют собой величия эпохи. Мы ощущаем это величие, грандиозность событий, которые вихрем смели прежний уклад жизни и заставили старого аристократа Бротто добывать себе пропитание выделкой бумажных плясунов, а безвестного художника Гамлена — вершить судьбами отечества. В романе нашел отражение самый напряженный период развития революции — с апреля 1793 по июль 1794 г., период якобинской диктатуры. Трудно представить себе большее напряжение, чем то, которое потребовалось от якобинцев, стоявших у власти. Основная масса населения умирает с голоду, а меньшая часть выжидает, когда наступит благоприятный момент для всякого рода сделок. Люди устали от разрухи, от неустроенности, нищеты, от бесконечных войн с интервентами, от заговоров и мятежей. Франс рисует толпу людей, стоящих в бесконечной очереди за хлебом, и ему веришь — именно такая разношерстная, многоликая, изменчивая толпа и выражает общественные настроения этого периода. Народ еще поддерживает якобинцев, но уже ропщет. Якобинская диктатура с помощью народа сделала свое дело — сломала феодальную машину и защитила страну от посягательств извне. Но она больше не может существовать, не может разрешить экономические задачи. Она восстановила против себя рабочих и бедняков, урезав их права и защитив частную собственность, а для крупной буржуазии это слишком левая власть. Если в молодые годы Франс относился к якобинцам с нескрываемым осуждением, то теперь, после детального знакомства с эпохой, он не торопился их осуждать, хотя и не торопился петь им хвалу. Для него вожди революции — Робеспьер, Марат — великие борцы за благо народа, бескорыстные и неподкупные, но борцы обреченные, в сущности, одинокие. Они мечтают о братстве людей, но вынуждены ввести жестокий террор. В этой оценке якобинцев Франс верен правде истории. Действительно, фигуры якобинских вождей наводят на мысль об огромной трагедии, ими пережитой. Однако, рисуя якобинскую диктатуру, Франс не во всем следует исторической правде. Он игнорирует классовую борьбу как силу, вызвавшую к жизни революцию; он объясняет гибель якобинской диктатуры в основном введением террора и склонен преувеличивать его масштабы.
В центре романа стоит отнюдь не вождь якобинской диктатуры, а лишь один из ее участников. Эварист Гамлен — характер, типичный для эпохи французской революции. По природе мягкий и отзывчивый, но обладающий скрытой внутренней силой, он умеет быть непреклонным и даже жестоким к другому человеку, если этот человек, по его мнению, опасен для дела революции. Революция — вот единственный идол, которому он поклоняется. Она для него и мать, и невеста, и жена. Вся жизнь Гамлена подчинена служению революции. Во времена монархии художник Гамлен писал модные в то время картины на любовные сюжеты, пастухов и пастушек. Потом, завороженный мощью Давида, он становится приверженцем революционного классицизма. Мощными штрихами набрасывает он фигуры Свободы, Прав Человека, Конституции и т. д. Гамлен все больше отходит от индивидуализированных персонажей, стремясь воплотить в обобщенных чертах величие происходящих событий. Но чем больше хочет Гамлен служить людям, чем более страстно любит их, тем дальше отходит от конкретных, реальных людей, становится даже безразличен к ним. Он живет только будущим, горит им, ради людей будущего готов претерпеть любые муки, а его современники вызывают у него чувство неудовлетворенности. И вот Гамлену становится уже трудно рисовать конкретное лицо, конкретную человеческую трагедию, потому, что она кажется ему мелкой, частной. Его дух поднимается «над преходящими явлениями грубой действительности», и обобщения заслоняют от него живую жизнь. Не случайно через весь роман проходит тема незавершенной картины Гамлена, изображающей Ореста и Электру. Согласно античному мифу, Орест убил свою мать, мстя ей за смерть отца, и фурии, богини мщения, довели его до сумасшествия. Гамлен так и не может завершить талантливую картину. По-видимому, мешает ему не только отсутствие красок, но и собственное внутреннее противодействие сюжету. Орест и притягивает, и отталкивает Гамлена, потому что ом слишком похож на него самого. Орест поставлен судьбою в исключительные обстоятельства, когда он не может не наказать мать-убийцу и в то же время не имеет права ее убивать. Здесь прямая аналогия с судьбой Гамлена, который не должен быть жестоким, но и не может не быть таковым.
Сознательно отказавшись от наслаждений, Эварист по собственной воле отказывается и от радости жизни. Даже в любви он остается аскетом, он скован броней догм, хотя, по иронии судьбы, это догмы, требующие уничтожения догм. И пусть Гамлен придерживается крайних взглядов на вопрос о переустройстве общества, он во многом консервативен. Ему далеко до вольнолюбия и уменья понимать человеческие слабости, присущего другому герою романа — старому аристократу Бротто. Но, с другой стороны, старик Бротто не видит исторической перспективы, которую провидит Гамлен. По всему роману проходит сопоставление Бротто и Гамлена. Одного невозможно понять без другого.
«Я люблю разум, — говорит Бротто, — но я не фанатический его поклонник. Разум руководит нами и служит нам светочем: когда вы сделаете из него божество, он ослепит вас и будет толкать на преступления». Конечно, Бротто имеет в виду Гамлена. Бротто — эпикуреец, он видит смысл и цель жизни в наслаждениях и в противоположность Гамлену полагает, что относиться к ее несовершенствам нужно с легкостью и спокойствием. Ничто не может быть более чуждым ему, чем фанатизм, догматизм, слепая вера в добродетель. Все это Бротто видит в Гамлене. И это так. Гамлен, сам того не замечая, силою обстоятельств превращается в фанатика. Но, ослепленный ненавистью к революции, равнодушный к людям, Бротто не видит в Гамлене величия, не ценит доброты. Эварист отдает голодающей женщине с грудным ребенком последний кусок хлеба, Бротто счел бы это глупым самопожертвованием. Гамлен справедлив. Будучи судьей, он стремится быть одинаковым по отношению и к разносчице хлеба, и к аристократу. Для Бротто справедливости на свете не существует, и ему кажется бессмысленным ее добиваться.
— теперь давал волю кипевшей в нем злобе, «убежденный, что действует справедливо и в интересах общего блага». Он стал подозрителен и тревожен; подобно тому, как врачу кажется, что мир полон больными, Гамлену всюду чудились преступники, готовящие покушение на правительство. Он и раньше не очень хорошо разбирался в тонкостях человеческой психологии, а теперь окончательно потерял способность объективно судить о людях. Все больше сгущается атмосфера тревоги, окутывающая роман. Это произведение сильно отличается от других книг Франса — в ней мы почти не найдем язвительных парадоксов, не услышим саркастического смеха, не заметим столь характерной для писателя фабульной разорванности. Этот роман по форме напоминает классический — одна-две главные сюжетные линии развертываются постепенно и также постепенно нагнетается чувство тревоги. Это чувство — детище нового, XX в., для которого проблема личности и революции будет решающей.
— ни в чем не повинного аристократа Мобеля, девицы Атенаис и, наконец, Бротто, которому приписывают множество злодеяний и заговор против Республики. Бротто стоически встречает смерть, но он полон ненависти и презрения к своим судьям. Может быть, это и точка зрения самого Франса?
Нет, писатель придерживается иных взглядов. В конце книги перед нами Гамлен, измученный, страдающий, ненавидящий сам себя за ту роль, которую ему приходится играть, и все-таки несломленный. Он обращается к восьмилетнему мальчугану: «Дитя! Ты вырастешь свободным, счастливым человеком и этим будешь обязан презренному Гамлену. Я свиреп, так как хочу, чтобы ты был счастлив. Я жесток, так как хочу, чтобы ты был добр. Я беспощаден, так как хочу, чтобы завтра все французы, проливая слезы радости, бросились друг другу в объятия». Если бы перед нами предстал фанатик, довольный плодами своей деятельности, он вызвал бы лишь отвращение. Но человек, великий в своей безмерной любви к людям и в трагической отрешенности от них, вызывает у нас не просто сочувствие как некоторые жертвы террора. Он намного выше их, величественнее и значительнее. Он пробуждает в нас чувство глубокого сострадания к своей трагедии, обусловленной не его личными качествами, а самим ходом истории. Гамлена везут в телеге на казнь и над ним издеваются простые женщины, ради которых он принимал муки. И все же он до последней минуты продолжает верить в то, что его мучения не были напрасны.
Бесспорно, что Франс относится к якобинцам с явным сочувствием (а между тем, в первой редакции романа этого не наблюдалось), он пришел к пониманию неизбежности революционного насилия. В то же время особую горечь роману придает мысль о том, что трагическая обреченность якобинцев неизбежна, что они и не могли воплотить в жизнь свои мечты. И еще одна горькая мысль: за какое же светлое будущее боролись якобинцы? Вот оно, это «светлое будущее» — Третья республика с ее делячеством и измельчанием личности. Конечно, Франс понимает, что историей Третьей республики не исчерпывается история человечества, но ему грустно сознавать, что борьба за создание разумного общества растянулась на века и далекие потомки якобинцев пока еще не пользуются благами свободы. В решении этого вопроса Франс слишком пессимистичен, он склонен абсолютизировать противоречие между намерениями якобинцев и их делами и представить его как извечное противоречие всякой революции, как трагедию любого революционного движения. Ему кажется, что бессмысленно человеку вмешиваться в ход исторических событий; все равно его не изменишь. Боги жаждут человеческой крови, это роковые силы, и от них никуда не уйти.
да и не только для своей страны. А главной тогда была проблема революции.
«Восстание ангелов»
— «Восстание ангелов» (1914) поначалу кажется написанным в привычной для Франса манере. Повествование все время перебивается, осложняется побочными мотивами, фантазия писателя рисует самых удивительных существ в самых поразительных ситуациях (например, взаимоотношения человека с его ангелом-хранителем). Будничное сталкивается с волшебным — восставшие ангелы, которые подозрительно похожи на самых обыкновенных людей, приходят на собрание, где вырабатывается стратегия наступления на божий престол. Тон повествования сатирический, иронический, внешне легкий, взгляд как бы скользит по поверхности предметов, подмечая в них смешные стороны; но вое время ощущается и другой взгляд — проницательный, проникающий в самую суть явления.
Однако это новый Франс, во многом не похожий на прежнего. Если раньше, в 80—90-е гг., любимый герой писателя — философ-книголюб, эрудит, отрешенный от жизни, то в 10-е гг. XX в. этот герой блекнет в глазах Франса, превращаясь в карикатуру. В романе «Остров пингвинов» появляется гротескный образ монаха Тальпа, который пишет летопись среди огня, в келье, чудом уцелевшей на верхушке обгорелой стены. В «Восстании ангелов» такой эрудит-книголюб воплощен в образе библиотекаря Сарьета, полусумасшедшего маньяка. В этом отшельнике, отгородившемся книжными полками от жизни, уже нет ни обаяния, ни глубины ума. Теперь Франс считает, что в новых исторических условиях мысль, оторванная от действия, обречена на вырождение.
«Восстание ангелов» — антиклерикальный роман. В нем осмеиваются и христианские вымыслы, и история религии, и сама идея бога — создателя вселенной, всеблагого, всеобъемлющего и всесильного. Франс как бы выворачивает наизнанку мифы, высмеивая общепринятые взгляды. Бог у Франса — самодовольный дурак и жестокий тиран. Сатана — один из самых обаятельных образов, великодушный, мудрый, решительный борец с несправедливостью. В такого рода трактовке Сатаны Франс следует за Мильтоном. Возможно, на него оказали влияние также Байрон и Гюго, которые тоже видели в Сатане «первого революционера» на земле.
Не удивительно, что этот роман Франса был воспринят в свое время прежде всего как антиклерикальный, его прокляли в Ватикане. Однако как ни важна антиклерикальная тема в романе, она является скорее оболочкой, чем сутью проблемы.
Книга «Восстание ангелов» написана Франсом прежде всего для того, чтобы еще раз вернуться к самым больным вопросам века.
роман сводится к этой последней картине. Писатель здесь серьезен, тон у него эпически-величественный, ни тени усмешки нет на его лице. Слишком серьезен, слишком важен вопрос, который он ставит перед своими современниками.
верить в свою гениальность, в свою мудрость и непогрешимость. Теперь Сатана осуждает разум и ненавидит любознательность, как это некогда делал его предшественник. А в преисподней Ягве столь же постепенно обретает ум и доброту, начинает понимать других людей. Ничего не изменилось, они всего лишь поменялись местами. Сатана просыпается в холодном поту и отказывается от штурма.
Итак, Франс__после долгих и мучительных раздумий приходит к фатальному выводу: власть развращает человека, а потому всякого рода революционные изменения бессмысленны и бороться нужно лишь с тем злом, которое находится в самом человеке. Конечно, можно напомнить о том, что Франс не считал роман завершенным и не успел подвести окончательный итог. И все же ясно, что до самой победы Октябрьской революции в России Франс не изменил своего пессимистического взгляда на будущее человечества.
В начале войны Франс на недолгое время поддался шовинистическому угару, выпустив книгу «На славном пути», но очень скоро отказался от своего заблуждения и стал активным борцом против войны.
Революционные события в России потрясли старого писателя, в глубине души оставившего всякую надежду увидеть зарю нового мира: он считал это делом далекого будущего. Франс радостно приветствовал нашу революцию. Он громогласно возмущался экономической блокадой Советской России, требовал прекращения интервенции, сочинял воззвания, подписывал протесты, печатался в «Юманите». Всемирно известное имя Франса привлекало к нам немало людей. Старый писатель делал все, чтобы мечта его жизни — пламя революции не погасло.
И с радостью убеждался, что русские революционеры решают проблемы, казавшиеся ему неразрешимыми. Особое восхищение вызывал у него Ленин, Он был несопоставим со всеми революционерами, которых Франс когда-либо встречал. Русские большевики были людьми новой породы, они своим примером доказывали, сколько потенциальных сил и великих возможностей заложено в человеке.
Скептицизм Франса был окончательно сломлен. Старый писатель увидел людей, для которых эгоистические побуждения не являлись главными, которые сочетали разумность, реальность своих планов с полетом вдохновенной мечты.
После Октябрьской революции Франс выпустил_лишь две автобиографические книги воспоминаний - «Жизнь в цвету» и «Пьер Нозьер». Писатель был болен, и многие из его замыслов так и остались неосуществленными. Но он регулярно выступал в периодической прессе в защиту нашей страны. В 1920 г., после раскола социалистической партии, Франс примкнул к коммунистам. С победой нашей революции писатель как бы обрел вторую молодость, но это была уже мудрая молодость души, знающей подлинную цену жизни.