Идея плюрализма и синтеза культур в творчестве Г. Гессе
Можно с большой уверенностью утверждать, что начало ХХ века для немецкой литературы было временем его наивысшего взлета и органического вхождения в общеевропейское культурное пространство в роли лидера. Достаточно обратиться к личности другого мыслителя, художника, не уступающего, пожалуй, по своей масштабности фигуре Т. Манна, недаром называющего его своим «духовным собратом». Это был Герман Гессе.
Гессе невозможно представить вне немецких литературных традиций, хотя этот «отшельник из Монтаньолы», живущий в Швейцарии, и возвышался как одинокий айсберг, но он был всегда в контексте своей эпохи, живо откликался на все тревожные для его родины «знаки беды», ставил перед собой цель «показать сопротивление духа варварским силам и, насколько возможно, поддержать своих друзей в Германии в их сопротивлении и стойкости» (115, 437).
Конечно, жизнь каждой великой личности строится в соответствии с поисками высшей идеи, высшей истины. При огромном сходстве между многими идеями Т. Манна и Г. Гессе и даже увлечении ими в определенные периоды жизни одними и теми же кумирами – Шопенгауэром, Ницше и даже текстологическими совпадениями некоторых моментов в их произведениях, Т. Манн и Гессе очень сильно отличаются друг от друга. Т. Манн уже в своем юношеском романе «Будденброки», выдвинув идею бюргерства как «цвета немецкой нации», фактически придерживался ее на всем жизненном пути. В статье «Любек как форма духовной жизни» (1926) он утверждал, что бюргерство есть «…мировая умеренность, которая не дает себя увлечь ни вправо, ни влево и критически отстаивает идею гуманности, человечности, человека и его развития от всех крайностей» (90, 9, 91).
«Будь я музыкантом, я без труда мог бы написать двухголосую мелодию …, которые бы … друг друга дополняли, друг с другом боролись …потому что единственно в том и состоит для меня жизнь, в раскачивании между двумя полюсами, в непрерывном движении между двумя основами мировоззрения. …Пригнуть оба полюса жизни друг к другу … Это и есть та пружина, что движет мои часы» (80, 201).
Манновская идея бюргерства, «идея середины» не означает ухода от борьбы, от крайностей, это была идея синтеза, идущая для Т. Манна от Гете. Величие Гете, по Т. Манну, в том, что он соединил в себе прошлое, настоящее и будущее. Бюргерство, которое этот великий человек олицетворял, было для писателя нет только классом, сословием, а и «формой духовной жизни». И форма эта призвана, по его мнению, к посредничеству в процессе взаимодействия культур.
И для Гессе «не существует разных людей и духовностей, но есть одно Человечество и одна Духовность…В мудрости Востока и Запада мы видим уже не враждебные, борющиеся силы, но полюса, между которыми раскачивается жизнь» (116, 112).
То есть гессевская идея синтеза носит общечеловеческий характер и это напрямую связано с тем, какой путь духовной эволюции пришлось пройти этому «гражданину мира», одной из самых сложных фигур культуры ХХ столетия. Гессе рос в атмосфере строгости и благочестия. Его родители были протестантскими миссионерами. Рано начавшему мыслить, анализируя и сомневаясь, Гессе была неприемлема та идея родителей, что они ставили христианство выше других религий. И впоследствии, уже окунувшись в изучение культуры Востока, он отметил, что «некоторые изречения из Нового Завета наряду с некоторыми изречениями из Лао-узы, Будды и Упанишад для меня самое истинное, весомое, самое живое, что было когда-либо постигнуто и сказано на земле» (13, 184).
Со временем Гессе превратился в крупнейшего знатока духовной жизни античного и средневекового Дальнего Востока.
и взаимообусловленности двух первичных сил – инь и ян, которыми проникнуто все сущее и что их взаимодействие создает мировое единство.
Бытие, построенное на антагонизме двух начал противоборствующих, но непосредственно связанных друг с другом, обуславливает двойственность человеческой натуры и потому идея двойничества – излюбленный прием Гессе.
Но было бы неверно это относить к влиянию на Гессе только восточной философии. На склоне лет, в 1946 г. Гессе писал: «Три сильных влияния в течение всей жизни осуществляли мое воспитание. Это христианский и полностью вненациональный дух родительского дома, чтение великих китайцев и не в последнюю очередь, влияние единственного историка, которому я был предан как благодарный ученик, к которому относился с доверием и почтением – Якоба Буркхарта» (29, 236).
И еще один момент очень важен – это любовь и глубокая духовная связь Гессе с немецкими романтиками – Шиллером, Жан-Полем Рихтером, Эйхендорфом, Келлером. Именно в недрах философии немецкого романтизма зародилась идея двойничества. Всю жизнь у Гессе, также как у романтиков – Новалиса, Гофмана – излюбленная тема – судьба музыканта, художника, его паломничество, духовные поиски в раздираемом противоречиями враждебном ему мире.
Конечно, Гессе никак невозможно назвать романтиком, даже неоромантиком, он был истинным лириком, идилликом, но при всем при том он облекал в совершенно необычную, присущую лишь ему метафорически –философскую, условно-символическую, параболическую форму тот художественный материал, который был соотносим с реалиями современного мира.
провозглашали свою преданность Германии, ее националистическим идеалам. Можно сказать, что в послевоенный период творчество Гессе становится заметно тоньше психологически, многозначнее, философски глубже. Хотя он вовсе не отошел о реалистического метода, но это уже реализм нового качества – многослойный, с элементами фантастики, условности, утопии, и при этом не утративший своей кровной взаимосвязи с живой повседневной действительностью.
Гессе становится одним из крупнейших мастеров интеллектуального романа. Если считать образцом совершенного интеллектуального романа «Доктор Фаустус» Т. Манна, то рядом с ним можно поставить на равных правах «Игру в бисер» Г. Гессе. Когда роман вышел, это был 1942 год и он, конечно, взволновал читателей, но время было слишком неблагоприятным для каких-либо литературных оценок, кроме признания большой актуальности произведения.
В 1945 году после войны Т. Манн писал об «удивительном подарке», который писатель сделал и всему читающему миру и ему лично своим великолепным, зрелым и богатым романом – монументом» (128, 424).
Такого плана и формата произведения как «Игра в бисер» не могут быть охвачены и определены в рамках одной критической системы. Прочитывая множество отзывов, аналитических исследований, каждый раз ощущаешь, что тот или иной материал может претендовать на исчерпывающую оценку в контексте лишь определенного отрезка времени. Если исследователь ищет в материале романа новаторское умение автора метафорически вместить в апокрифическую форму новое современное содержание, он находит этому подтверждение в необычайности его композиционного построения. Эта форма жития, жизнеописания некоего монашеского ордена со всякими вкраплениями, что придает ему особую фрагментарность.
Но никакая стилизация под старину и видимая фрагментарность композиции не могут расчленить этого произведения, в котором Гессе, прежде всего как мыслитель, выстраивает материал, служащий его главной идее – биполярности бытия, его двойственности.
«Игра в бисер», выражаясь по-современному, это метатекст со множеством трактовок, среди которых есть и элементы утопии, и принцип игры, озорной и бесконечно серьезной одновременно. Как отмечалось ранее, на протяжении всей своей жизни Гессе увлекался многими философами – Ницше, Шопенгауэром, Шпенглером, изучал Фрейда, Юнга, был глубочайшим знатоком буддизма, конфуцианства, даосизма, дзен-буддизма, но никогда не следовал слепо ни за одним учением. В нем как в художнике, большом мастере сплавилось, синтезировалось все самое лучшее, что он почерпнул из философии двух миров – Востока и Запада, а главное, вся ценность накопленного была в высоких гуманистических идеалах писателя.
Именно в этом ракурсе и следует, по нашему мнению, попытаться проанализировать его роман - «Игра в бисер». С одной стороны, уже в самом названии заложена как бы ирония над тем, что происходит в современном мире, названном самим автором «фельетонистической эпохой». Это намек на девальвацию культурных ценностей в мире в угоду материальных интересов. Подобно нашим сегодняшним реалиям, когда «клиповая» культура вытесняет на задворки все истинное, высокое в искусстве, так и в те кризисные времена, о которых ведет речь автор, духовность стояла перед выбором – сохранить себя или погибнуть и какова цена жизни?
Идея самоизоляции как реального способа сохранения высшей духовности, естественно получает в романе символическое и, вообще-то, утопическое решение.
Создание некой общины Касталии (по аналогии с Кастальским ключом на Парнасе, где Аполлон водил хороводы с девятью музами), где живут отобранные по всей стране особо одаренные мальчики, их обучение в школе, формирование в них ума и чувства прекрасного, достижение ими в конечном результате высшего синкретизма науки и искусства – это идеал Ордена служителей духа.
Касталийцы освобождены от мирских забот, они отдают много времени духовному совершенствованию, медитации, математике, музыке. При такой свободе от материальных забот, они приносят в жертву свое право собственности, семьи, своеобразия личности, так как даже индивидуальное авторство здесь считается непростительным грехом. Все касталийцы должны полностью раствориться в иерархии. Они совершенствуются, но их бесконечное восхождение к духовному совершенству абсолютно бесплодно. В конечном счете достигнув высшей ступени в этой иерархии – став «Магистром Игры», касталиец является лишь тем, кто занят «игрой в бисер» (Das Glasperlenspiel – игрой в стеклянные бусы).
или вырождением художника и его искусства, или гибелью его как личности.
Касталийский мир, хоть и отмечен многими чертами, напоминающими реалии швабского городка Кальва – родины Гессе, он очень условен и отнесен автором к далекому прошлому. Здесь Гессе применяет свой излюбленный прием: рассказ ведется от лица некоего летописца, историка, обнаружившего оставленные записи главного героя романа – Кнехта, Магистра Игры. Иозеф Кнехт – легендарная личность, по свидетельству рассказчика, он первый, достигший высшего ранга в Ордене – звания Магистра Игры и первый, сложивший с себя добровольно этот сан.
Мир, в котором обитают касталийцы, это, безусловно, утопия. Но утопия, не отвечающая обычным требованиям этого жанра. Утопия всегда была в каком-то смысле связана с будущим. В ХХ веке появился и антижанр – антиутопия, но во всяком случае это также предсказание будущего человечества, хотя и с отрицательным знаком.
в техническом плане. В Касталии же господствует дух патриархальности, это в какой-то степени утопия, соотнесенная не с будущим, а с прошлым, но она продолжает свое существование, по свидетельству летописца, и про происшествии веков. Эта вневременность, введенная автором, видимо подчеркивает не ирреальность этого мира, а вечность идеи, заложенной в ее основе.
Во всех практически произведениях Гессе, в малых и больших, превалирует идея биполярности мира и его герои всегда составляют пары, поскольку они являются двумя вариациями одной личности, будь это Нарцисс – Голдмунд, Сиддхарта – Говинда, Гарри Галлер – Пабло и т. д.
«Почти все прозаические сочинения, что написал я, - это изображения жизненного пути души», - писал Гессе.
То есть романы Гессе строятся не на сюжетных хитросплетениях, или взаимоотношениях его героев с другими персонажами, а это глубокая внутренняя работа некой личности, мифической фигуры, вобравшей в себя все поиски и сомнения автора в отношении к окружающему его миру и к собственному «Я».
«Игре в бисер», как в последнем, фактически, крупном своем произведении, Гессе как будто создает образ идеального героя. То есть если в других повестях и романах его герои - двойники, будучи двумя вариациями одной личности («Сиддхарта» - «Степной волк», Нарцисс - Голдмунд), идут разными путями в поисках своего идеала и потому отражают две стороны бытия, два его полюса и в конечном счете растворяются друг в друге, то Иозеф Кнехт несет двойника в себе самом. Он самый выдающийся за всю историю Касталии послушник, достигший ранга Магистра Игры. Но он не превратился в тупого фанатика, как его антагонист Тегуляриус, и он не убежденный мирянин, каким был его друг Плинио Десиньори, не выдержавший этой антиномии и сбежавший из Касталии.
Конечно, образ Кнехта в большей степени рассказан, чем показан. То есть он дается через восприятие историка, описателя его жизни, который вовсе не посвящен во все детали его существования. Это оставляет для читателя некоторое пространство для неоднозначной трактовки образа, который обретает от такой недосказанности объемность и динамичность. Что такое игра для касталийцев, в чем, собственно, значимость этого действа? И тут выступает, пожалуй, основная особенность этой книги. Она вся выстроена на мысли о противоречивом единстве мироощущения и творчества Гессе. Если читатель попробует дойти до значения шифров, символов, аллегорий, заключенных в тексте «Игры в бисер» с помощью каких-то рассудочных, философских оценок, то ему недолго и заблудиться. Гессе недаром впоследствии никогда не давал прямых, однозначных ответов на вопросы читателей о финале книги, о конечной судьбе Иозефа Кнехта. Ведь автор рассчитывал, что эту книгу нужно постичь внутренним ощущением в качестве художественного и мировоззренческого организма.
Гессе мечтал, что к концу жизни перейдет от литературного творчества к музыке, напишет оперу. Музыка дает возможность художнику оперировать ценностями надличными, сверхиндивидуальными, в ней он может выразить свой идеал в совершенно иной, божественно-упоительной форме.
«Игра в бисер» построена скорее на принципах музыкального сочинения, в котором, перетекая друг в друга, поэзия, вымысел, реалии лишены однозначности, категоричности, они создают ощущение биполярного мира, наполненного взаимопереходностью значений.
«Игры в бисер» - диалектика утверждения и отрицания. С одной стороны ясна позиция автора в отношении «фельетонической эпохи», несущей гибель и распад культуры. Но была ли касталийская утопия для автора возможным вариантом спасения духовности или объектом его сокрушительной критики? Как можно было разрешить это противоречие?
Если вернуться к тому, что составляет суть Игры как основной идеи Касталии, то и здесь мы видим, что характеристика Игры у Гессе намеренно зыбка, неоднозначна. Мы лишь знаем, что это занятие требует сосредоточенности, знания точных наук, свободных искусств, умения медитировать, это гимнастика ума. Идея игры – создание всеобъемлющей системы, универсального языка, способного выразить все скрытые «смыслы», это и религия, и философия, и искусство, все в целом и ничего в частности. Касталиец постигает тайны игры, «ясность» (Heiterkeit), о которой так сказано в романе: «Эта ясность – не блажь и не самоуслаждение, она высшее познание и любовь, приятие любой действительности, бодрствование на краю всех бездн и пропастей, добродетель святых и рыцарей, она не разрушима, и с годами, с приближением к смерти только возрастает». Эту «ясность» олицетворяет в романе Магистр Игры.
Иозеф Кнехт блистательно прошел весь путь касталийца от его начала до вершины иерархии. Но Кнехт, оказавшись на этой вершине, ощущает глубокое неудовлетворение как человек, осознавший всю призрачность существования в рядах Ордена. Он чувствует, что касталийцы обречены на вырождение, что миссия Касталии изжила себя, потому что ее обитатели «поражены характерными болезнями аристократии – высокомерием, надменностью, сословным чванством, всезнайством, охотой жить за чужой счет… Средний касталиец смотрит на мирянина и профана, возможно, и без презрения, без зависти, без злобы, но не относится к нему как к брату, не видит в нем своего кормильца, не желает нести ни малейшей ответственности за то, что происходит там, в большом мире».
– просто жить и действовать в реальном, несовершенном мире. Помогать людям, а не предаваться праздным забавам, нести людям сокровища культуры, а не изолироваться в своем элитарно-неприступном круге. Ведь “Maqistr Ludi” означает не только «Магистр Игры», а и просто школьный учитель. Самая важная задача для Кнехта, и самого автора – Гессе – это воспитание молодого поколения «в миру». Именно передача молодому поколению благородных традиций, воспитание в них подлинной духовности – это единственный путь к спасению интеллекта. Уходя из Касталии в мир, Кнехт берет на себя воспитание маленького Тито Десиньори: «Вместо мечты о бесконечном развитии, о суммировании всей мудрости, рядом с ним появился ученик, единственный путь в реальное будущее, единственный важнейший долг, единственная узкая тропа, идя по которой заклинатель дождя только и мог сохранить от тления свою жизнь, свои дела, свои помыслы и предчувствия, ибо только вдохнув жизнь в новую маленькую почку, можно продлить и свою жизнь» (81, 454).
– отца Иакова, который оказал решающее воздействие на Кнехта, на его переоценку значения истории, которое оказалось для него наиболее весомым доводом для отказа от касталийской веры.
В образе отца Иакова Гессе среди трех факторов, сформировавших его мироощущение, отдает дань своего преклонения перед Якобом Буркхартом. Хотя Буркхарт, во многом следуя Шопенгауэру, смотрел на исторический процесс пессимистически и отдавал предпочтение бездействию и созерцательности, но в романе именно отец Иаков подводит Кнехта к мысли о том, что живая история не всегда подчиняется абстрактно-логическим законам разума, что элитарность и отчужденность от мира – это трагедия личности, путь в никуда. Кнехт уходит из Касталии с мыслью посвятить себя воспитанию сына Плинио Десиньори, ибо в этом он видит наивысший смысл своего существования, но он погибает в самом начале своего пути, он тонет в озере, когда пускается вплавь за свом юным воспитанником. Как воспринять такой финал романа? Означает ли это, что выбор Кнехта оказался бессмысленным и его не приняла реальная действительность, к которой он оказался не приспособлен. К чему тогда была эта жертва, принесенная героем ради простых людей?
Кнехт, означает по-немецки, «слуга» и «раб». В данном случае мотив жертвы составляет суть этого образа. Ведь также как и у автора, Гессе, и у Кнехта отрицание касталийского духа совмещается с его признанием и утверждением. Потому что историк, рассказывающий нам о том, что Касталия продолжала свое существование и сам эпиграф к роману означают желательность существования этого бастиона духовности. Дух Касталии требовал от своих служителей отказа от своей личности, жертвенности, к чему Кнехт оказался подготовлен не только умозрительно, а и всем своим поведением, решением отказаться от своих привилегий во имя великой жертвы – нести духовность в этот мир. И потому конец романа столь неоднозначен. Сам Гессе ответил на вопрос как понимать смерть Кнехта так: «Да, смерть Кнехта допускает, естественно, много толкований. Для меня главным был мотив жертвы, которую он приносит смело и радостно. И этим, как я понимаю, он не прервал, а выполнил свою педагогическую миссию» (114, 640).