ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ «ПРОТИВ СЕНТ-БЁВА»
С каждым днем я все менее ценю разум. С каждым днем все более отдаю себе отчет в том, что только выйдя за его пределы, писатель может вновь овладеть чем-то из наших впечатлений, то есть извлечь нечто такое из себя самого, что и есть единственный предмет искусства. То, что разум называет прошлым, таковым не является. Действительно, подобно тому как это случается с душами усопших в иных народных легендах, каждое, столь быстротечное мгновенье нашей жизни воплощается и таится в каком-нибудь предмете. И оно остается заключенным в нем до тех пор, пока мы не отыщем этот предмет. Благодаря ему мы снова обретаем эти утраченные мгновенья нашей жизни, вызываем их в памяти и освобождаем из плена. Этот предмет, в котором они таятся — или ощущение, им вызванное, поскольку всякий предмет дан нам в наших ощущениях — весьма вероятно, что мы не встретим его никогда. А значит есть такие мгновенья нашей жизни, которые никогда не воскреснут. Ведь этот предмет так мал, так затерян в мироздании, что у нас почти нет шансов встретить его на своем пути! И поныне существует загородный дом, где я провел несколько летних месяцев. Порой я вспоминал их, но у меня не возникало их живого образа. И было вполне вероятно, что они останутся для меня навсегда умершими. Их воскрешение, как и вообще всякое воскрешение, зависело от простой случайности. Как-то вечером, вернувшись домой промерзшим и не в состоянии согреться, я принялся за чтение в своей комнате при свете лампы. Моя старая кухарка предложила мне выпить чашку чаю, хотя прежде у меня не было такой привычки. Случаю было угодно, чтобы она принесла мне несколько печений. Я обмакнул печенье в чашку с чаем, и в то самое мгновенье, когда я откусил кусочек печенья и ощутил на своем нёбе его нежный вкус, я почувствовал какое-то волнение, запахи гераний и апельсинового дерева, пережил чувство необычного просветления и счастья; я оставался неподвижным, боясь малейшим движением прервать то, что происходило во мне и чего я не понимал, что было связано с намоченным в чае кусочком печенья, который, казалось, совершил такие чудеса, как вдруг пошатнувшиеся перегородки моей памяти рухнули, и из нее выплыли летние месяцы, проведенные мною некогда в загородном доме, — о чем я уже говорил, — которые вторглись в мое сознание, летние месяцы с их утренними часами, за которыми следовала непрерывная вереница счастливых мгновений. Тогда я вспомнил: каждое утро уже одетый, я спускался в комнату моего деда, только что проснувшегося и пившего свой чай. Он размачивал в нем бисквит и давал мне попробовать. И когда эти летние месяцы миновали, вкус бисквита, размоченного в чае, стал тем убежищем, где умершие мгновения — умершие для разума — укрылись и где я бы их, вероятно, никогда бы не нашел, если б в тот зимний вечер, когда я вернулся замерзший домой, моя кухарка не предложила бы мне напиток, с которым это воскрешение было связано магической связью, о чем я не знал.
Но как только я попробовал бисквит, весь сад. до этого мгновения смутный и тусклый, с его заброшенными аллеями и клумбами, заросшими цветами, — все это выплыло из чашечки чаю, подобно тому, как японские цветы оживают в воде. Точно так же многие дни, проведенные в Венеции, которых разум не смог мне вернуть, умерли для меня, как вдруг в прошлом году, переходя улицу, я внезапно остановился посреди мостовой, вымощенной неровными и блестящими булыжниками. Друзья, с которыми я был, испугались, что я поскользнулся, но я подал им знак, чтобы они шли дальше и что я их скоро догоню; предмет более важный привлек мое внимание. Я не знал еще, что это за предмет, но чувствовал, что в глубинах моего существа трепещет прошлое, не узнанное мною; как только я ступил на мостовую, я испытал это волнение. Я почувствовал, как счастье заполняет меня, как становлюсь богаче, обретая свою истинную сущность, которая есть не что иное, как тусклый отблеск подлинной жизни, сохраненный памятью (это ощущение мы можем познать лишь сохраненным памятью, ибо в тот момент, когда мы его переживаем, оно существует не в памяти нашей, но среди других ощущений, его подавляющих). Это воспоминание требовало только, чтобы я стал свободным и приумножил сокровища поэзии и жизни. Но я не чувствовал в себе силы, чтобы освободиться. О, разум ничем не мог помочь мне в данном случае! Я вернулся на несколько шагов, чтобы снова ступить на эту мостовую с неровными и блестящими булыжниками, чтобы попробовать вернуться в прежнее состояние. Именно такое ощущение твердости я испытал на чуть неровных и скользких камнях баптистерия в соборе Св. Марка. Тень, которая легла в тот день на канал, где меня поджидала гондола, все счастье, все богатство тех мгновений хлынули на меня вслед за этим пережитым ощущением, и давно минувший день ожил для меня.
установить связь с прожитыми мгновениями, как раз и не могли служить убежищем для них. Более того, даже если какая-нибудь вещь и сможет их воскресить, то в тот самый миг, когда они возродятся в ней, они утратят все свое очарование.
за окном, я заметил блики на деревьях, придорожные цветы, похожие на те, которые описаны в «Лилии в долине». С тех пор я часто пытался, думая об этих деревьях, испопосованных солнечными лучами, об эчом маленьком деревенском кладбище, воскресить в памяти этот день, я имею в виду сам этог день, а не его холодный призрак. Никогда мне не удавалось сдпагь это, и я отчаялся в своих попытках, как вдруг однажды, во время завтрака, я уронил ложку на тарелку. Послышался тот же звук, какой издавал молоточек сгрелочника, постукивавшего в тот самый день по колесам остановившегося поезда. Как только раздался этот звук, сверкающее и ослепительное мжовение ожило для меня, ожил тот день во всем его очаровании, ожило деревенское кладбище, деревья, исполосованные солнечными лучами, бальзаковские придорожные цветы, существовавшие дотоле лишь как объект сознательного наблюдения, а не поэтического воскрешения.
раз через буфетную, я внезапно остановился, заметив клочок зеленого полотна, которым заткнули разбитое окно, и прислушался к себе. Сияние летних дней вернулось ко мне. Почему? Я попытался вспомнить. Я видел ос в луче солнца, чувствовал запах вишни, рассыпанной по столу, — но вспомнить я не мог. Какое-то мгновение я походил на тех спящих, которые, проснувшись среди ночи, не знают, где они, пытаются сориентироваться и отдать себе отчет в своем местонахождении, не ведая, в чьей постели, в чьем доме, в какой точке земного шара, на каком году своей жизни они находятся. Я колебался одно мгновенье, наугад отыскивая вокруг квадрата зеленого полотна то место и время, где и когда мое едва проснувшееся воспоминание должно было расположиться. Я колебался сразу между всеми смутными ощущениями моей жизни, как памятными, так и забытыми. Это продолжалось всего мгновение. Вскоре я уже ничего больше не видел: мое воспоминание навсегда снова уснуло.
Сколько раз мои друзья видели меня в таком состоянии во время наших совместных прогулок, видели, как я осганавливался перед аллеей, открывшейся нашим взорам, или перед группой деревьев, и просил их на минуту оставить меня одного! Все было тщетно, и напрасно я, чтобы восстановить силы, ослабевшие в моей погоне за прошлым, закрывал глаза, стараясь ни о чем больше не думать, затем открывал их, чтобы попытаться снова увидеть эти деревья, как в первый раз; я не смог вспомнить, где их уже видел. Я узнавал их форму, их расположение, ту линию, которую они образовывали и которая казалась срисованной с какого-то загадочного образа, трепетавшего в моем сердце. Но я не мог выразить этого, и, казалось, деревья сами, своим наивным и страстным наклоном рассказывали о своей тоске, о невозможности выразить себя, поведать мне тайну, которую, как они прекрасно чувствовали, я не могу разгадать. Тени милого прошлого, столь дорогого. что мое колотившееся сердце вот-вот готово было разорваться, они протягивали ко мне свои немощные руки, подобно теням, которых Эней встретил в Аиде. Было ли это впечатление от прогулок по городу, где я был счастливым малышом, происходило ли все это в той воображаемой стране, где позже я видел во сне больную маму у озера, в лесу, в котором было светло и ночью, в стране лишь воображаемой, но почти столь же реальной, как страна моего детства, ставшая уже лишь мечтой? Я ничего бы не узнал об этом. И я был вынужден догонять моих друзей, которые ждали меня на углу улицы, с тоской навсегда покидая мое прошлое, которого я больше не увижу, отрекшись от усопших, протягивавших ко мне свои немощные и нежные руки и, казалось, взывавших: «Воскреси нас». И прежде чем присоединиться к друзьям и возобновить прерванную беседу я оборачивался на мгновение, чтобы бросить взгляд, все менее и менее проницательный, на изогнутую и удаляющуюся линию выразительных и немых деревьев, извивающуюся еще у меня перед глазами.
«я», истины разума кажутся мне все менее реальными. Поэтому особенно с того момента, когда наши силы начинают убывать, мы обращаемся к тому, что может нам помочь восстановить их, и вряд ли нас поймут те умники, которые не ведают, что художник живет в одиночестве, что общепризнанная ценность вещей, которые он видит, не имеет для него никакого значения, что критерий ценности может быть найден им только в себе самом. Может статься, что отвратительный музыкальный спектакль в провинциальном театрике, бал, который люди со вкусом почитали бы нелепым, либо вызовут в нем воспоминания, либо породят вереницу грез и тревог гораздо скорее, нежели восхитительный спектакль в Опере или самый блестящий прием в Сен-Жерменском предместье. Названия станций в расписании поездов, на которых, как он любил представлять себе, он выходит из вагона осенним вечером, когда листья с деревьев уже облетели и источают терпкий аромат в прохладном воздухе, пошлая, с точки зрения людей со вкусом, книжонка, изобилующая именами, которых он не слышал с детства, могут иметь для него совершенно иную цену, нежели прекрасные философские книги, что вынуждает людей со вкусом говорить, будто для талантливого человека у него слишком нелепые пристрастия.
Быть может, станут удивляться, что, так мало ценя разум, я избрал темой для последующего изложения некоторые мысли, подсказанные нам нашим разумом, в противоположность тем банальностям, которые мы слышим или читаем. В час, когда, быть может, минуты мои сочтены (впрочем, не находятся ли все люди в подобной ситуации?), может быть, слишком легкомысленно заниматься интеллектуальным творчеством. Но в некотором отношении истины разума, если даже они и менее ценны, чем тайны чувства, о которых я только что говорил, все же представляют известный интерес. Писатель не только поэт. Самые выдающиеся люди нашего времени в нашем несовершенном мире, где шедевры искусства — всего лишь затонувшие обломки великих умов, снова связали духовной нитью жемчужины чувства, где бы они их ни обнаруживали. И даже если предположить, что те, кого считают лучшими людьми своего времени, заблуждаются в этом важном вопросе, то все равно наступит момент, когда они стряхнут с себя лень и почувствуют необходимость сказать о самом главном. На первый взгляд, метод Сент-Бёва не является, может быть, предметом столь уж важным. Однако, быть может, разговор о нем на последующих страницах позволит увидеть, что он имеет отношение к очень важным интеллектуальным проблемам, может быть, особенно важным именно для художника, к той ограниченности разума, о которой я говорил в начале. И тем не менее именно от разума нужно требовать констатации этой ограниченности. Ибо если сам разум и не заслуживает высшей награды, то лишь он один способен ее присудить. И если в системе ценностей он занимает лишь второе место, то только он может провозгласить, что первое должен занять инстинкт.
М. П.