Ф. КАФКА В ОЦЕНКЕ СОВРЕМЕННИКОВ
Г. Яноух о Ф. Кафке.
У Кафки были большие серые глаза под густыми черными бровями. Загорелое лицо очень живое. Своим лицом Кафка говорит. Когда он может заменить слово движением лицевых мускулов, он делает это. Улыбка, сведенные брови, собранный в морщины узкий лоб, выпяченные или заостренные губы — все это высказанные фразы. Он любит жесты и потому обращается с ними экономно. Его жест — не сопровождающее разговор усиление слова, а как бы слово самостоятельного языка жестов, средство объяснения, то есть никоим образом не пассивный рефлекс, а целенаправленное выражение воли. Когда он складывает руки, распластывает ладони на письменном столе, покойно и в то же время напряженно откидывается на спинку стула, наклоняет вперед голову, подняв плечи, прижимает руки к сердцу— это лишь малая часть скупо применяемых им средств выражения, — он всегда сопровождает свои движения и жесты извиняющейся улыбкой, словно хочет сказать:
«Да, признаюсь, я играю; но надеюсь, вам нравится моя игра. И затем — затем я делаю это только для того, чтобы хотя бы на минутку добигься вашего понимания».
Яноух Г. Разговоры с Кафкой // Иностранная литература. — 1983. - № 5 - С. 174.
Жорж Батай.
Кафка возможно был самым хитрым писателем— во всяком случае он не дал себя провести... В отличие от позиции многих его современников, для него «быть писателем» значило то, к чему он стремился (выделено Ж. Б.). Он понял, что литература и то, что он хотел (выделено Ж. Б.), не давали ему ожидаемого удовлетворения, но тем не менее он продолжал писать. Сказать, что литература его разочаровала, было бы неверным. То есть если сравнивать ее с другими целями, она его не разочаровала. Она была для него тем, чем для Моисея сгала земля обетованная.
Батай Ж. Кафка // Батай Ж. Литература и зло. - М., 1994 — С. 105.
Герман Гессе. Франц Кафка.
Эти произведения, часто такие тревожные и так безмерно радующие, останутся не только документом нашего времени, запечатлевшим редкую высоту духа, отражением глубоких вопросов и сомнений, внушаемых нашей эпохой. Это еще и художественные создания, плод фантазии, творящей символы, порождения не только рафинированной, но и первозданной, истиной творческои энергии. Кроме того, содержанию всех его сочинений, которые кто-то может счесть проявлением чрезмерной увлеченности, экзальтированности или просто патологии, всем этим весьма и весьма проблематичным и глубоко сомнительным ходам неповторимой фантазии чувство языки и поэтическая мощь Кафки сообщили волшебную красоту, придали благословенную форму.
бесспорно еврейские черты. Но образование, сознательно полученное им, выявляет большее, по-видимому, значение христианского и западного, чем еврейского влияния на него; и можно думать, что особенную свою любовь и пристрастие он отдал не Талмуду и Торе, а Паскалю и Кьеркегору. Пожалуй, в кругу кьеркегоровских вопросов ни одна проблема не занимала его так долго и глубоко, заставляя страдать и творить, как проблема понимания. Вся трагедия его — а он весьма и весьма трагический поэт — есть трагедия непонимания, вернее, ложного понимания человека человеком, личности — обществом, Бога— человеком. <...>
Среди произведений, созданных в наш истерзанный страданиями век, среди младших братьев книг Кьеркегора и Ницше будет жить удивительный труд пражского поэта. Он обратился к тягостным раздумьям и страданию, он ясно говорил о проблемах своего времени, зачастую — пророчески ясно, а в своем искусстве он вопреки всему оставался божьим избранником, владея волшебным ключом, которым он открыл для нас не одно только замешательство и трагические видения, но и красоту, и утешение.
(1935)
О романе «Процесс».
Франц Кафка был не только поэтом с редкостно острым взглядом, но также и кротким, верующим человеком, правда, одним из тех сложных людей, к типу которых принадлежал Кьеркегор. Его фантастика — страстное постижение реальности, настойчивая постановка глубинных вопросов бытия.
— отчаянное одиночество человека. Конфликт между глубоким, страстным желанием понять смысл жизни и сомнительностью любой попытки наделить ее таковыми — исследована в этом великолепном, увлекательном романе (речь идет о романе «Процесс». — Л. Д.) с проницательностью, от которой приходишь в отчаяние, это устрашающее и почти жестокое произведение.
Но в гнетущем, по сути дела, лишающем надежд романе каждая деталь несет в себе столько красоты, столько нежности и тонких наблюдений, дышит такой любовью и выполнена с таким искусством, что злые чары обращаются в благие, неизбывная трагедия бессмысленности существования оказывается проникнутой предчувствием благости и внушает мысли не кощунственные, а смиренные. (1935)
Все сочинения Кафки в высшей степени напоминают притчи. В них много поучения; но лучшие его творения подобны кристаллической тверди, пронизанной живописно играющим светом, что достигается иногда очень чистым, часто холодным и точно выдержанным строем языка...
Когда в последующие десятилетия придет пора отбора и оценки произведений 20-х годов, этих сложных, смятенных, то экстатических, то фривольных творений глубоко потрясенного, многострадального поколения писателей, книги Кафки останутся среди тех немногих, что пережили свое время.
(1935)
волновать с тех пор, как восемнадцать лет назад я впервые прочитал один из его волшебных рассказов. Кафка был читателем и младшим братом Паскаля и Кьеркегора, он был пророком и жертвой. Об этом одержимом художнике, писавшем безупречную немецкую прозу, об этом до педантизма точном фантасте, который был нечто большее, чем просто фантаст и поэт, будут размышлять и спорить и тогда, когда забудется большая часть того, что сегодня мы считаем немецкой литературой нашего времени.
(1935)
.
— не статьи о религиозных, метафизических или моральных проблемах, а поэтические произведения. Кто в состоянии просто читать поэта, то есть не задавая вопросов, не ожидая интеллектуального либо морального результата, кто готов воспринять то, что дает этот поэт, тому его произведение даст ответ на любые вопросы, какие только можно вообразить. Кафка сказал нам нечто не как теолог либо философ, но единственно как поэт. А если его величественные произведения вошли теперь в моду, если их читают люди, не способные и не желающие воспринимать поэзию, то он в этом невиновен.
(1956)
Пер. Н. А. Темчиной и А. Н. Темчина
— М., 1987.