Глава третья.
ДВЕРЬ В СТЕНЕ
В течение лета и осени 1941 года Уэллс был очень энергичен и воинствен. Писал в «Таймс», требовал от Черчилля бомбить Италию и занятые немцами прибрежные районы Франции, чтобы подготовить наступление британских войск (премьер поблагодарил за совет, но сказал, что пока эти действия не представляются возможными), призывал Америку видеть в СССР союзника. Занимался и мирными делами. В сентябре в Лондоне проводилась конференция Британской ассоциации развития науки. Тематика конференции была широкая — послевоенное устройство мира, охрана ресурсов, обеспечение продовольствием; в шести ее секциях председательствовали Грегори, Бенеш, Майский, Уинант, китаец Веллингтон Ко и Уэллс. Он написал доклад, который из-за регламента не удалось прочесть полностью; его опубликовали в виде брошюры «Наука и Всемирный Разум» (Science and the World Mind) [119]. «Прежде всего напрашивается ответ, что пока еще нет Всемирного Разума, а есть только Всемирное Слабоумие…»
Уэллс говорил о Всемирной энциклопедии (на сей раз назвал ее Всемирным институтом мысли и знаний) и Декларации прав человека; посетовал на то, что мир глух: никто не возражает, но никто ничего и не делает. Уделил большое внимание международному языку, «на котором обсуждались бы всемирные интересы человечества». Он уже много раз предлагал вариант такого языка — Basic English (грамматика английская, слова английские, но их очень мало), разработанный в 1925 году британским лингвистом Чарлзом Огденом. Нет, он не требовал, чтобы люди отказывались в пользу Basic English от родных языков. Напротив: «Как только прекратятся попытки вытравить местные языки, отпадут и возражения против того, чтобы дать Всемирному Разуму международный язык. Я представляю себе, что повсюду на Земле у людей останется привязанность к своему языку, к языку родному, языку нежных чувств, лирической поэзии и общения в узком кругу».
«двуязычным, а то и полиглотом». На деле Basic English, как и эсперанто, не привился в качестве разговорного языка. Но его принцип был отчасти положен в основу языков программирования.
На конференции было много прекрасных докладов, внимание общественности — огромное; Уэллс был доволен. Ученых он назвал «интеллектуальными лидерами человечества» и был убежден, что им удастся сделать очень много. И вдруг в конце 1941 года он разочаровался. «Всего за несколько десятилетий нам предстоит пройти через что-то аналогичное раннему Средневековью. Вряд ли я доживу до нового этапа и увижу, как всемирное содружество окончательно отъединится от потерпевшего крушение прошлого». Он увидел, что война не закончилась со вступлением в нее СССР. Вермахт потерпел поражение под Москвой, но Германия не сдалась, а Япония нанесла удар по американской военно-морской базе Пёрл-Харбор, а это показало, что «правители Америки и Великобритании лишены воображения, некомпетентны и бездеятельны». Начало строительства разумного мира придется отложить. Да и не факт, что мы вообще выиграем эту войну. Каждая новая сводка с фронта могла изменить его настроение. Под Новый год он писал Хили: «На войне дела идут превосходно, поверь мне. Я был немного раздражителен и хандрил последние дни, но в целом чувствую себя хорошо, голова ясная…» Но в течение первых месяцев 1942-го его душевное состояние ухудшилось: «Я в отчаянии от того ужаса, который грозит моим внукам и который я не могу предотвратить… Я изжил все, что было сущностью моего жизненного пути».
А ведь в мире происходили вещи, которые должны были его радовать: после того как в августе 1941-го Рузвельт и Черчилль подписали Атлантическую хартию, в которой отмечалась важность соблюдения прав человека в послевоенном мире, и с ее текстом ознакомились все союзники, 1 января 1942-го в Вашингтоне представители СССР, США, Великобритании и Китая (позднее к ним присоединились еще 22 государства) подписали Декларацию объединенных наций (не путать с Декларацией прав человека и Организацией Объединенных Наций), согласно которой был учрежден союз против герма-но-итало-японского блока. Вот же оно, свершилось: взялись за руки, дружим, пусть только «дружим против», но все-таки… Откуда такая тоска?
закончилось провалом, немцы захватили Северный Кавказ и рвались к Волге. Эйч Джи не был чужд паникерства, он и во время Первой мировой не верил, что «мы» победим немцев, но к лету 1942-го даже заядлому оптимисту могло показаться, что они «нас» вот-вот победят. Имелись и частные причины для уныния — болезни. Вдобавок к туберкулезу и диабету у него обнаружили катар горла, катар желудка; начались сердечные приступы. Мария Игнатьевна за ним ухаживала. Она не жила в его доме, но регулярно навещала, они вместе бывали в гостях, дети и внуки Эйч Джи признавали ее как бы родственницей; теперь, когда состарились оба, отношения стали спокойнее. Неизвестно, сохранилась ли физическая близость: судя по его обмолвке, что в Штатах импресарио приводил ему «девушку по вызову» и что это был «последний всплеск чувственности», похоже, что нет.
Весной 1942-го Эйч Джи в очередной раз собирался умирать. 28 апреля он сделал последнюю запись в «Постскриптуме», где сварливым тоном рекомендовал всем оставить его в покое. Он написал себе фантастический некролог. «Он был серьезно ранен в стычке с некими фашистскими мерзавцами в 1948 году, а затем его здоровье заметно пострадало в результате короткого пребывания в концентрационном лагере во время недолгой коммунистической диктатуры в 1952 году. <…> Он летел впереди своего времени, и он же оказался забытым им. Жил на небольшую государственную пенсию, полученную в 1955 году. Занимал полуразрушенный дом на границе Риджент-парка, и его согбенная, обтрепанная, неряшливая фигура появлялась в соседних скверах. Иногда он сидел и смотрел пустыми глазами на лодки на озере или на цветочные клумбы, или, кашляя, с трудом ковылял, опираясь на палку, или бормотал что-то себе под нос. Иногда можно было расслышать: „Я еще напишу настоящую книгу“».
— сразу после некролога. Она получила название «Феникс» (Phoenix: A Summary of the Inescapable Conditions of World Reorganization) и вышла в конце 1942-го в «Сикер энд Варбург». Старый Феникс шуточным некрологом обвел смерть вокруг пальца, восстал из пепла и поет; человечество, сгоревшее в войне, возродится из руин. Наш вид не умрет, раз уж мы создали антигитлеровскую коалицию, а ведь это казалось невозможным. А значит, мы еще раз соберемся, и примем Декларацию, и напишем Энциклопедию, и победим болезни, и засадим планету цветами, и будем жить в счастливом мире «с его бесконечным разнообразием видов и родов деятельности, полной свободой передвижения, его бесконечной любознательностью и нескончаемой активностью». Своим оптимизмом «Феникс» всех приятно удивил. Книга получила прекрасную прессу; в «Ивнинг стандарт» ее называли «проникновенной, зажигательной, энергичной, очищающей, смелой и ясной», в «Нэйчур» писали, что это — «категорический императив для всего человечества», в «Трибьюн» призывали «бежать за ней еще до того, как она выйдет из печати». Понравился «Феникс» даже Беатрисе Уэбб, которая написала Уэллсу, что оба они могут чувствовать себя счастливыми, ибо прожили жизнь, занимаясь любимым делом: «Чего еще может желать смертный? Разве что быстрого и легкого ухода из жизни…»
Еще одна «настоящая книга», вышедшая в том же году, — «Покорение времени» (The Conquest of Time). Это переработка старой книги «Первое и последнее» (та была написана до того, как Эйнштейн опубликовал работы по общей теории относительности, и теперь Уэллс сделал обзор этих работ). Вселенная четырехмерна, и время в ней одно из равноправных измерений. «Время — единственная вещь, что руководит нашим бытием. Измеримое и точное, оно управляет нами с твердой и монотонной регулярностью. Но что, если бы время могло стать текучим? Не переменило бы это нашу жизнь коренным образом?» Не человек перемешается во времени, но человечество входит в ту стадию, когда время начинает становиться текучим. Если раньше день неизбежно сменялся ночью, то с развитием авиации можно обмануть время, проскользнув из утра обратно в ночь, из зимы в лето. Кажется, что время поглотило прошлое, но благодаря усилиям нашего разума и техники мы в состоянии извлечь из прошлого факты, что казались утерянными. «Время начинает отдавать то, что поглотило; каждый год мы приближаем к себе прошлое».
«Эксперименте со временем» писал, что наше линейное восприятие времени лишь иллюзия. Уэллс согласен и с этим, но если у Данна прошлое и будущее существуют в настоящем посредством снов, то для Уэллса они проникают в настоящее благодаря осознанным усилиям и таким образом мы «покоряем время». Книжка получилась странной, скорее блещущей парадоксами, чем научно аргументированной, и главная цель, с которой она была написана, — в очередной раз «разобраться» со смертью, с которой Эйч Джи всегда был в состоянии личной вражды. В «Покорении времени» он рассуждал так: умирают лишь «индивидуальное время» и «индивидуальная жизнь», а поскольку человечество, преодолевая индивидуализм, становится единым целым, то, следовательно, такому маловажному факту, как наша собственная смерть, мы не должны придавать слишком много значения. Судя по его последующим текстам, эта теория его не слишком утешала и в глубине души он был ближе к идеям сновидца Данна.
Летом 1942-го Уэллс получил неожиданное письмо: к нему обращался советский филолог Лев Васильевич Успенский, находившийся на Ленинградском фронте в качестве корреспондента [120]. Успенский, с детства влюбленный в уэллсовскую фантастику, требовал от любимого писателя способствовать открытию второго фронта. Письмо было цветистое: «Коричневых гадин, с которыми мы сражались теперь, выпестовала, выносила у груди своей западная цивилизация. Мы, люди, были ответственны за их появление: наш прямой долг был — уничтожить их. Чтобы призвать к исполнению этого тяжкого кровавого долга Англию, и стучала в Лебяжьем моя колченогая машинка над замерзшим, усеянным ледовыми дотами Финским заливом… Есть две возможности. Или, раздавив ваших алоев и полипов, вы, как Смоллуэйс, схватив „кислородное ружье“, броситесь в бой рядом с нами. Или, подобно мистеру Моррису из вашего „Грядущего“… предпочтете вызвать телефонным звонком… Агента Треста Легкой Смерти… Что ж, вызывайте. Но предупреждаем вас: на этот раз смерть не окажется легкой! Нет, я верю, что будет не так! Вы уже кинулись в один бурун с нами. Мы умеем плавать. Опирайтесь на наше плечо, но не цепляйтесь судорожно за спасающего».
Письмо было передано в Лондон через Совинформбюро. Уэллс с помощью Марии Игнатьевны немедленно на него ответил (свою переписку с Успенским он опубликовал в виде брошюры «Современные русские и английские революционеры»); через несколько месяцев Успенский тем же путем ответ получил, но не был удовлетворен им: открыть второй фронт Уэллс не обещал, поскольку Англия его открыла еще в 1939 году, зато излагал основные положения Декларации прав человека и просил донести этот текст до советской общественности. Он также радостно сообщил Успенскому о том, что «мировая революция случится теперь, если мы решим, что она нужна». Словом «революция» он всю жизнь кидался направо и налево, озадачивая друзей и врагов; в данном случае, исходя из контекста, он под «мировой революцией» подразумевал принятие декларации. Успенский в книге «Записки старого петербуржца» назвал декларацию «прожектом» и «маниловщиной», а ее автора — «нерешительным, слишком мягкосердечным, но верным и искренним до глубины души другом» и, как Майский и Сталин, посетовал на то, что Уэллс не понимает необходимости классовой борьбы. Просьбу Уэллса он, разумеется, проигнорировал, да и при всем желании не мог бы ее исполнить — у каждого из них было совершенно фантастическое и преувеличенное представление о возможностях другого.
«Дейли уоркер», Уэллс выступил в ее защиту, но не потому, что это хорошая газета — он называл ее «обскурантистской», — а потому, что нельзя нарушать свободу слова. Британская организация «Национальный совет за гражданские свободы» выступила в суде на стороне «Дейли уоркер» и выиграла дело. Но у коммунистов не было денег. Их дал Уэллс — и подкармливал газету до самой смерти, хотя терпеть ее не мог. Неизвестно, знал ли об этом Успенский. Ради свободы слова помогать тому, чье слово тебе не по вкусу, — это в советском менталитете не укладывалось.
«Дейли уоркер» тоже поняли неверно. Редакция газеты сочла, что он готов стать коммунистом, и постоянно просила написать что-нибудь: он отказывался (только в декабре 1943-го отдал газете статью об Освальде Мосли), но посылать чеки не перестал. Осенью 1942-го индиец Палм Датт, редактор другой левой газеты «Лейбор мансли», попросил Уэллса написать хвалебную статью о России. Уэллс написал, что Россия — прекрасная свободолюбивая страна, а советская коммунистическая партия — зло, от которого русским надо избавиться, взамен нее принять Декларацию прав человека, протянуть руку Штатам и Европе и вместе шагать в новый мир. «Католическая церковь справа и коммунистическая партия слева — вот две силы, которые зубами и когтями душат человеческую свободу». Датт пришел от статьи в ужас, просил переделать, ругался, умолял, но, столкнувшись с твердой позицией автора, представьте себе, взял и опубликовал без купюр. Свобода слова, черт ее возьми…
В сентябре Уэллс получил письмо от Маргарет Сэнджер: узнав о болезни друга, та приглашала его переехать в Америку. «Аризона — чудное место, и для вас уже приготовлены комнаты. Вам нужны солнце, витамины, фрукты». Уэллс поблагодарил и отказался. Покидать Лондон он не желал принципиально, объяснив причину в письме к Хили: «Всеобщая паника из-за этих бомб просто смешна. Они не пугают честных и разумных людей, но они, слава богу, заставляют бежать в панике всякое быдло (boors), которое вольно лелеять свою бесславную трусость в глубинке. Я постоянно нахожусь в центре всего этого, и за все время только одно окно разбилось на Примроуз-хилл… Мы выстояли против блицкрига, и теперь это глупое поведение роняет нас в глазах всего мира». Он не двинется из дому до самой смерти.
В биографических очерках обычно пишут, что Уэллс в годы войны сидел дома, забытый и никому не нужный. Это утверждение основывается на словах нескольких людей: Маккензи (которые, в свою очередь, основываются на дневнике Беатрисы Уэбб), Моэма, Оруэлла, Локкарта, Майского, Нины Берберовой. Они считали, что Уэллс никому не был интересен. Были, правда, другие люди, числом не меньше — Грегори, Сэнджер, Пристли, Джулиан Хаксли, Чарлз Перси Сноу, Суиннертон, Рассел, — которые так не считали, но их мнение почему-то игнорируется. А между тем Уэллс в 1942–1943 годах был, как и прежде, нарасхват. Газеты, британские и американские, требовали его статей. Не было ни одного крупного антивоенного митинга, на который его бы не пригласили. До лета 1942-го он вел привычную жизнь человека общественного и светского, обедал в Реформ-клубе, ходил в гости, в театр. Потом ему стало трудно двигаться; тогда гости стали приходить к нему. Он обсуждал Аристотеля с политологом Эрнестом Баркером, проблемы современной физики с профессором Лондонского университета Эдвардом да Коста Андраде, реформу школьного образования с Ричардом Батлером, министром образования в правительстве Черчилля (в 1944-м он провел закон о бесплатном среднем образовании), реформу здравоохранения с лейбористом Анейрином Бивеном. За его внимание сражались лейбористы, коммунисты, «Комитет-1941».
Он был главным участником кампании по распространению во всем мире текста декларации Сэнки и добился, что она была переведена на 23 языка (включая хинди, бенгали, йоруба и зулу) и распространилась в сорока странах; он привлек к агитации за декларацию Джона Пристли, Яна Масарика, по-эта-анархиста Герберта Рида, премьер-министра Южно-Африканского Союза Яна Христиана Смэтса (единственного в мире человека, чья подпись стоит и под уставом Лиги Наций, и под Уставом ООН), председателя Всемирной сионистской организации и будущего президента Израиля Хаима Вейцмана и кучу другого народу. Начиная с середины 1943-го Ричи Колдер, главный союзник Уэллса по распространению декларации, отошел от этого дела, и вся организационная деятельность легла на плечи Эйч Джи и нескольких его секретарш. Он жаловался на усталость, говорил, что его «все бросили», переживал минуты отчаяния, но работу не прекращал. Несмотря на неудачу с Успенским, он вновь пытался приспособить к своему делу русских, в частности, Александру Коллонтай, которая была в то время советским послом в Швеции (он был знаком с ней через Литвиновых и Майского). Сам Майский уже уехал и его заменил Ф. Т. Гусев, с которым у Уэллса никаких отношений не возникло. Но в 1941-м у Эйч Джи появился «свой человек» в советском посольстве: Эрнст Генри стал редактором англоязычной газеты «Советские военные новости». Уэллсу казалось, что Генри — самый подходящий человек для распространения его идей. Он в общем не ошибся: Генри впоследствии, вернувшись в СССР, стал почти что диссидентом (известно его письмо Эренбургу, в котором он разругал Сталина в таких выражениях, которые у нас никому и не снились) [121], но во время войны, конечно, он не мог выполнить просьбу Уэллса, да и не пытался.
«Место человека в природе». Эйч Джи сообщил, что темой его выступления будет охрана полезных ископаемых, в особенности фосфатов. Редакторы, хорошо его знавшие, не поверили, что он способен даже в речи о фосфатах обойтись без разговора о правах человека и критики монархии, и поручили Хаксли проконтролировать содержание речи. Уэллса это обозлило — он уже восемь лет состоял членом Лиги за свободу радио, которая боролась против цензуры, но Хаксли удалось его смягчить. Он согласился переделать несколько фраз, зато потребовал, как обычно, обед, виски с содовой и оркестр. Неизвестно, был ли тому причиной виски или Уэллс под конец жизни стал первоклассным оратором, но выступление, состоявшееся в январе 1943-го, получилось очень зажигательным и вызвало бурю одобрительных откликов.
Получив степень доктора литературы, Уэллс сказал, что предпочел бы степень доктора естественных наук; то были не пустые слова. В 75 лет он написал и представил в Лондонский университет диссертацию по теме «О влиянии жизненных условий на продолжительность индивидуальной жизни высших позвоночных, в особенности вида Homo sapiens». В этой работе, написанной на стыке биологии, антропологии и истории, с использованием теорий Юнга и Павлова, анализировались происхождение и развитие человека и ставился вопрос, как выжить виду Sapiens (в научной работе, в отличие от публицистики, он скрепя сердце соглашался признать за нами это имя).
В начале 1943-го докторская степень была получена; следующий шаг для ученого — избрание в члены Королевского научного общества. Грегори и Джулиан Хаксли, написавшие благоприятные отзывы на диссертацию, предупреждали Эйч Джи, что его экстравагантные политические взгляды и в особенности жестокая критика британской монархии могут помешать избранию. Так и вышло: его не приняли. Он был разочарован, чувствовал себя очень плохо. Но тосковать было некогда. Он участвовал во всех мероприятиях, проводимых Британской ассоциацией за развитие науки. Он подружился с Холденом, хотя тот и был твердолобым марксистом, и проводил много времени в дискуссиях с ним. Для своих семидесяти пяти это был чрезвычайно активный человек. И то обстоятельство, что он не был интересен Моэму (который, впрочем, регулярно с ним обедал), Беатрисе Уэбб (которая постоянно ему писала и высказывала свое мнение о каждой его новой книге) или Оруэллу (который вступил с ним в содержательную дискуссию), еще не значит, что он не был интересен никому.
В апреле 1943-го умерла 85-летняя Беатриса (муж переживет ее на четыре года). За несколько лет до этого Эйч Джи писал ей: «Мы растратили слишком много времени на препирательства друг с другом вместо того, чтобы объединиться против общего врага»; Беатриса ответила, что не считает различия между ними столь уж существенными. Теперь вдовец Уэллс писал вдовцу Уэббу: «Не могу выразить, как я расстроился, узнав о Вашей потере… Единственное, что меня хоть отчасти утешает — это то, что мы успели забыть наши разногласия и мои отношения с вами обоими вновь стали полны дружеского тепла и восхищения». Летом, узнав, что болен Шоу, Уэллс в письме врачу Робину Лоуренсу просил его осмотреть старого друга-врага, невзирая на ненависть, которую тот питал к докторам. Шоу от услуг Лоуренса отказался. А в сентябре Уэллс получил от него письмо, в котором сообщалось о смерти Шарлотты. Из тех, с кем Эйч Джи был близок с юности, остались только Элизабет Хили, Ричард Грегори и брат Фред — они, как и Шоу, переживут его на несколько лет. (М. И. Будберг доживет до 1974 года, другие близкие люди — Фрэнк Суиннертон, Эмбер Ривз, Ребекка Уэст — до 1980-х, но они принадлежат к другому поколению.) Он не был заброшен — его постоянно навещали дети, невестки, Мария Игнатьевна (внуков к нему не пускали из-за опасности бомбежек: в нескольких домах на Ганновер-террас воздушная волна выбила двери и окна), — и не был никому не нужен: вел громадную переписку, писал, выступал, но он чувствовал себя одиноким, как любой старик, переживший почти всех ровесников.
— он остался сварливым и желчным. К концу 1943-го он все реже выходил из дома, предпочитая отдыхать на скамеечке в саду. Почти все его соседи из-за бомбежек покинули Лондон (не их ли он величал «быдлом»?). Один сосед, Мур, предоставил свой дом под общежитие Армии спасения. Эйч Джи вообще не любил религиозных организаций, считая их безбожными, а псевдо-военная атрибутика армии его просто бесила; он придрался к тому, что на доме установили большую вывеску — это было запрещено условиями арендного договора и подвергало всю улицу опасности. Вместе с другим соседом, Харрисоном, он подал петицию в суд; на Мура наложили штраф, он его выплатил, но вывеску не убрал. Война перекинулась в газеты, репортеры бегали за комментариями то к Уэллсу, то к Муру (который сам на Ганновер-террас не жил), то к содержательнице общежития леди Синклер. Одному из журналистов Эйч Джи заявил, что, если бы он сам выкрасил свой дом в красный цвет и повесил на нем плакат «Да здравствует Сталин и диктатура пролетариата», это было бы лучше, чем то, что сделал Мур. Дело кончилось тем, что суд предписал Муру заменить большую вывеску на маленькую.
— римской церкви. Он опубликовал в издательстве «Пингвин» брошюру «Crux Ansata: [122]обвинение римско-католической церкви», вызвавшую бурю возмущения в католической прессе. Каковы были подлинные отношения Римской католической церкви с фашистскими режимами, как вел себя папа Пий XII — вопрос спорный, стороны доказывают с одинаковой убедительностью как то, что фашисты преследовали католиков, так и то, что они друг друга поддерживали. Ограничимся констатацией того, что об этом думал Уэллс. Он свою позицию выразил очень жестко: «Мало того что Рим — источник и центр распространения фашизма, но это также место нахождения римского папы, который, как мы докажем, был открытым союзником нацистско-фашистско-синтоистской оси. Он никогда не поднимал свой голос против этой оси, он никогда не осуждал убийства, жестокость и отвратительную агрессию, которую она развязала против человечества, и те призывы к миру и прощению, с которыми он выступает сейчас, явно имеют целью спасти этих преступников, чтобы они могли снова начать свой поход против человечества». Римская церковь — оплот всего реакционного и низменного, прародительница Религиозных войн и инквизиции, борющаяся с просвещением; она не имеет ничего общего с христианством, «унаследовав суеверия и жестокость той системы, которую пытался разрушить Христос»; она учит нетерпимости, насилию и жестокости и «поддерживает любую тиранию, которая поддерживает ее».
«Открыто выступайте против них, пишите, бросайте им вызов. <…> Объявите им бойкот так же, как они всегда бойкотировали либеральную мысль. Протестуйте против учреждения фондов по содержанию католических школ, против распространения католической литературы, против выступлений иезуитов в прессе. Будьте нетерпимы в борьбе с нетерпимостью». Он также вновь потребовал, чтобы британская авиация бомбила Рим: положив жизнь на борьбу за мир, в военные времена он становился весьма воинствен. В тот же период он опубликовал статью «Взрыв патриотизма», в которой писал, что, хотя по-прежнему ратует за «Космополис», но также «до глубины души гордится тем, что является англичанином» — слова, казавшиеся в его устах немыслимыми. Он перечислял великих англичан и напыщенно вопрошал: «Могла ли какая-нибудь другая страна породить столь прекрасную россыпь гениев?!» Чего только война не делает с людьми…
В течение 1943-го и первой половины 1944 года ему становилось то хуже, то лучше; он затеял писать вещь, которую считал предсмертной. Книга «От 42-го к 44-му: современные мемуары» (42 to 44: A Contemporary Memoir) получилась хаотичной. Кроме избранных статей двух последних лет в нее были включены наспех написанные эссе на различные темы — о природе человеческой жестокости, о подводных лодках, о жизни Жиля де Рэ и, разумеется, о Декларации прав человека. Она была издана «Сикер энд Варбург» в марте 1944-го; автор заявил, что книга дрянь и ему не хочется ее открывать, и стал перерабатывать ее в другую (или вторую часть этой же — он еще не решил; в итоге этот сборник под рабочим названием «Раздражения» не был опубликован). Ему было все труднее работать. К лету 1944-го он стал малоподвижен, плохо видел, почти оглох, боли постоянно мучили его, к прежним болезням добавился цирроз печени. Узнав об этом, Маргарет Сэнджер написала ему и вторично предложила переехать в Америку. Брат тоже предлагал переехать к нему. Они боялись за его жизнь не только из-за болезни.
встретились два фронта, немецкое командование отдало приказ сбросить на Лондон ракеты «Фау-1». Дальность полета более 250 километров, пять тонн взрывчатки, пульсирующий реактивный двигатель, наведение по радиолучу — этой штуки даже Уэллс не придумал. С июня 1944-го по март 1945-го немцы запустили около одиннадцати тысяч «Фау»; погибло несколько тысяч лондонцев. Однако Уэллс ответил Сэнджер: «Несколько выбитых стекол — пустяки для тех из нас, кто выдержал бомбежки в 1940-м. <…> Сейчас я привязан к Лондону Пока идет эта религиозная война (то есть кампания в католической прессе против „Crux Ansata“. — М. Ч.), я не имею права уехать, чтобы не дать церковникам повода сказать, будто я сбежал в поисках безопасного укрытия». Английские летчики опять не подвели — истребители (и зенитная артиллерия) успешно сражались с «Фау». А потом союзники высадили десант во Франции и 25 августа вошли в Париж, который уже контролировали отряды де Голля… Дожить бы только!
Он почти не выходил. Его пригласили председательствовать на обеде в Черчилль-клубе — засобирался, уверял домашних, что пойдет, но почувствовал себя плохо и в раздражении продиктовал ответ: «Так как м-р Уэллс намеревается умереть в ближайшие полгода, а работа, которой он сейчас занят, отнимает у него все силы, он с сожалением вынужден отклонить Ваше приглашение». Он был очень слаб. С весны 1944-го при нем постоянно дежурили сиделки, дневная и ночная. Еще год назад он ходил гулять в Риджент-парк или в зоопарк, расположенный неподалеку, а теперь это было ему недоступно — он мог только посидеть в своем саду. Сад оказался совсем рядом, и Дверь была дверью его дома. Он успел это понять, и не прошел мимо, и написал последнюю светлую книгу о том, что увидел в саду: «Счастливое превращение: сон о жизни» (The Happy Turning: A Dream of Life: The fantasies of dreamland go an immeasurable way beyond what is now conceivable and practical).
— словосочетания «сказочная страна» или «страна чудес» не могут передать всех оттенков этого слова, ибо dream — это и «мечта», и «фантазия», и «сон». Он находится по адресу Ганновер-террас, 13, его описание в деталях совпадает с реальным садиком у дома — огромное фиговое дерево, круглые клумбы, на которых Эйч Джи и его невестки всю войну высаживали цветы, но в нем не действуют законы природы, в нем всегда лето и никто не умирает. В нем нет социализма, зато есть мягкое английское солнце, прохладная луна, и кошки, и цветы, и прекрасные женщины. В этом саду — в этом сне — он снова стал ребенком и одновременно оставался взрослым, здоровым и сильным. В этом саду, в этом сне, он гуляет и беседует с греческими мыслителями и поэтами Возрождения. И еще у него появился друг, а зовут друга Иисус Христос. «Как и все в Dreamland, его очертания расплывчаты, но его личность после Счастливого Превращения так же определенна, как и моя».
Иисус поведал свою историю: возможно, его отцом был Иосиф, а может, и римский солдат, неважно; сам он считал себя евреем и выступал против римского угнетения. Он вырос в неграмотной среде, но много читал и думал. Он никогда не совершал чудес, которые ему приписали евангелисты, а просто боролся за справедливость для всех людей. Он ненавидит святого Павла и священников, которые, прикрываясь его именем, творят неправедные дела. Вот что он говорит своему другу:
«— Но быть распятым — самое непоправимое, что можно было сделать. Понять, что ты проиграл, вместе с твоими бедными глупыми учениками и со всем человечеством, что Бог в тебе оставил тебя одного — это было предельной мукой. Помнится, даже на кресте я кричал что-то об этом.
— Эли, Эли, лама савахфани? [123]— спросил я.
— Неужели кто-то это записал? — спросил он.
— Разве ты не читал Евангелие?
— О Боже, нет! Как я мог? Меня распяли задолго до всего этого!»
И так они прогуливаются и беседуют каждый вечер о том о сем, и задают друг другу вопросы, и спорят, и приходят к согласию, как Га-Ноцри с Пилатом в финале «Мастера и Маргариты», и им хорошо…
* * *
«Счастливое превращение» печаталось в газете «Лидер» в октябре 1944-го, а в начале следующего года вышло в издательстве «Хайнеман», как и самая последняя книга Уэллса — «Разум на краю предела» (Mind at the End of its Tether). Это не самостоятельный текст, а дополнение к «Краткой истории мира»; в нем Эйч Джи в последний раз предупредил о том, что нас ждет: «Человеческий род стоит перед окончательной гибелью. Это убеждение есть результат того, что наше существование и поведение проистекали из нашего прошлого существования и поведения, они было основаны на опыте прошлого и не учитывали явлений, с которыми мы сталкиваемся сейчас. Даже не слишком наблюдательные люди начали замечать, что нечто очень странное вошло в нашу жизнь, которая уже не будет тем, чем была. Это „нечто“ — элемент „устрашающей странности“ — пришло от внезапного откровения, что существует предел эволюции». «Ежедневно приходят в жизнь тысячи злых, злостных, порочных и жестоких людей, решивших изничтожить тех, у кого еще остались дурацкие добрые намерения. Замкнулся круг бытия. Человек стал врагом человека. Жестокость стала законом. И теперь сила управляет миром, сила враждебная всему тому, что старается уцелеть. Это — космический процесс, который ведет к полному разрушению». «Перед лицом нашего всеобщего несоответствия изменившимся условиям жизни человек должен идти либо вверх, либо вниз, и пока все шансы за то, что он падет и погибнет. Если же он двинется вверх, то ему потребуется так сильно адаптироваться к новым условиям, что он перестанет быть человеком. Обычный человек — уже на краю своего предела».
Альтернатива гибели Homo есть — стать более совершенным видом, но и он потом все равно погибнет, и Земля, и Вселенная тоже. Как этот пессимизм вяжется с оптимизмом «Счастливого превращения»? Да никак, но ничего удивительного тут нет: Уэллс всю жизнь метался от очарования к разочарованию. В данном случае можно пытаться объяснять это тем, что на Западном фронте после успешной осени 1944-го дела застопорились, можно — усиливавшимися болезнями. Энтони Уэст впоследствии, комментируя «Разум на краю предела», утверждал, что его отец «осознал, что был не прав, отказавшись от артистизма, искусства, художественности ради социологии», и потому впал в отчаяние. Все эти причины могли иметь место. Но вообще-то он всегда был такой: утром — одно, вечером — другое. В феврале 1945-го он писал Элизабет Хили: «Я чувствую себя сносно, но меня очень раздражают и угнетают общественные занятия. Я провожу часы в раздумьях о том, как сделать ремонт в доме, чтобы отвлечься от мыслей о людской глупости. Бомбы падают и падают, но меня они не достанут». И в это же время он набрасывал тексты предсмертных писем к Элизабет и другим близким, которые так и не были отправлены.
«пролетарии» вновь рассердили его), но через несколько дней ему вдруг стало лучше. В мае он сообщал Хили, что может спускаться в сад и немного гулять, что погода стоит чудесная: «Как бы я хотел передать тебе кусочек моего сегодняшнего настроения…» Именно тогда он написал ироническую автобиографию «Подробное жизнеописание одного литературного мошенника», которая была опубликована в июльском номере «Корнхилл мэгэзин» под псевдонимом «Уилфред Б. Бетгерейв». Беттерейв Уэллса не пощадил — именно его словами мы открывали первую главу биографии. «Уэллс заявляет (не знаю, насколько можно верить этому заявлению), будто встречался со множеством коронованных особ и никогда не чувствовал того благоговейного трепета, какой испытывают нормальные люди в присутствии помазанников Божьих. Вероятно, он раболепствовал, но потом рассказывал выдумки о своей несгибаемости». «Уэллс является, по общему мнению всех почтенных инстанций, лицемером и мошенником: несмотря на социалистические убеждения, продает многотысячные издания собственных сочинений по огромной цене и под хитроумным предлогом отказывается делать скидку своим товарищам-пролетариям».
Он был в приподнятом настроении в начале лета, когда проходили парламентские выборы. В русскоязычных биографических очерках можно прочесть, что он голосовал за коммунистов. Это не так, но в конце мая в «Дейли уоркер» было опубликовано его письмо, где говорилось, что он поддержал бы коммунистического кандидата, если бы таковой был выставлен по Мэрилебонскому избирательному округу. Отнести эту внезапную симпатию к коммунистам на счет взбалмошности — или были причины?
Были: во-первых, у коммунистической партии Великобритании с началом войны от коммунизма осталось одно название. Она стала социалистической партией (но не могла так называться, поскольку Социалистическая партия тоже существовала), отреклась от классовой борьбы и революций, объявила себя союзником всех антифашистских сил, поддержала Черчилля, выступала против забастовок и на проходивших в 1943 году довыборах по нескольким округам поддерживала лейбористов [124]. Уэллс в своем письме говорит именно об «обновленной коммунистической партии».
Во-вторых, еще до завершения войны стало ясно, что британское правительство шагать рука об руку с Советским Союзом не собирается, а видит в нем врага. Черчилль делал соответствующие высказывания задолго до знаменитой Фултонской речи, и Уэллс в декабре 1944-го в очередной раз сменил по отношению к премьеру милость на гнев, опубликовав в «Дейли трибьюн» статью с обвинениями в диктаторстве и требованиями отставки: «Или мы покончим с Уинстоном, или он покончит с нами». Рузвельт умер 12 апреля; сменивший его Трумэн занял чрезвычайно резкую позицию по отношению к СССР «Наши» тоже не имели намерения дружить, но Уэллс всю вину возлагал только на «своих». «Мне известно, что сейчас людям исподволь внушают, что следующая война будет войной Англии и Америки против России», — писал он в «Дейли уоркер». «Или социализм, или дьявол», — заявил он. Социалисты чтили Маркса — к ним путь заказан. А больше «левых» нет, одни коммунисты. Так что вполне логично, что он отдал бы голос кандидату от партии, продолжавшей по недоразумению называться коммунистической. Но такового в его округе не было. Он поддержал на выборах независимого кандидата, молодую женщину Мэри Стокс, которую ему рекомендовал Уильям Беверидж, директор Лондонской школы экономики и политических наук. Она не была избрана. В целом победу на выборах одержали лейбористы, получившие почти 50 процентов голосов, и премьером стал их лидер Эттли.
Уэллсом в «Освобожденном мире», произвели на него жуткое впечатление; подтверждалась его мысль о гибели человечества. Приехал репортер с Би-би-си, просил высказаться о бомбе — он пытался, но голос уже не слушался его. Тем не менее он загорелся идеей антивоенного фильма. Начал работать над сценарием, просил Марджори вести переговоры с Кордой. Да, гибель неизбежна, писал он в предисловии к сценарию, но он не понимает, «почему человечество не может перед лицом опасности вести себя с достоинством, оказывая друг другу взаимную поддержку, без истерики и бессмысленных обвинений…».
«давно не чувствовал себя таким здоровым и сильным», а в сентябре ему снова стало хуже. Его лечащий врач Хордер сообщил домашним: рак кишечника, жить осталось меньше года. Марджори и Мария Игнатьевна хотели скрыть это от больного, но Джип настоял, чтобы ему сказали правду. Диагноз оказался ошибочным, его доконал диабет, но прогноз — верным. Он почти не слышал, практически ослеп, ноги отказали, часто он не узнавал окружающих и засыпал посреди разговора. Но было бы неверно говорить, что его последний год прошел во мраке. Он прошел так же, как последние месяцы Кэтрин.
Он не мог читать — ему читали вслух; он не мог выйти в сад — его выносили, закутанного в пледы; дети, невестки и Мария Игнатьевна дежурили подле него. К нему приходили Моэм, Грегори, Пристли, Суиннертон; брат Фред, Элизабет Хили и Маргарет Сэнджер с любовью писали ему, репортеры не оставляли его в покое. Он следил за Нюрнбергским процессом и отправил в адрес трибунала несколько запросов, требуя подтверждения или опровержения обвинений, выдвинутых в адрес Троцкого на московских процессах: якобы тот был агентом гестапо. (На запросы никто не отвечал.) Временами у него бывали улучшения. Литератор Комптон Маккензи, навещавший его за два месяца до смерти, вспоминал: «Он выглядел лучше, чем я ожидал, и для человека, которому было почти восемьдесят, выглядел поразительно молодым». Они пили чай, потом сиделка принесла газету; Эйч Джи просмотрел ее и отбросил: «Я тут недавно перечел свою статью пятидесятилетней давности. Я бы и сейчас в ней не изменил ни слова».
После себя он оставлял приблизительно 60 тысяч фунтов [125]— после того, как еще при жизни им были сделаны значительные выплаты Марии Игнатьевне, дочери Анне, сиделкам, Британской ассоциации развития науки, Фонду борьбы с диабетом и Фонду борьбы с раком, — и авторские права. По завещанию твердые суммы предназначались всей прислуге и сиделкам, а основное наследство делилось в равных долях между детьми, Марией Игнатьевной и Марджори. Авторские права на «Науку жизни» и «Схему истории» наследовал Джип, права, связанные с кинематографом, — Фрэнк.
в четыре часа с минутами, он в последний раз прошел через Дверь. Его больное тело, которое он не любил и в котором больше не нуждался, кремировали 16 августа; надгробную речь произнес Пристли. Год спустя Джип и Энтони развеяли прах из урны над морем. Теперь полагается перечислить, кто из великих что сказал после его смерти и в какой газете что написали. Но, может, обойдемся без этого? Он бы предпочел, чтобы мы, прочтя его жизнеописание, задумались не о нем, а о себе.
Примечания.
«Наука и мировое общественное мнение», но этот вариант искажает смысл
120. У английских биографов, упоминавших об этом факте, Успенский почему-то назван «авиатором».
122. Древнеегипетский крест с кольцом наверху, известный также как «Крест жизни».
123. «Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» (Мф. 27: 46).
— это примерно 100 фунтов 2009-го.