Глава первая.
МУЛЬТИВАК
«Опыт автобиографии» вышел осенью 1934 года в двух томах: первый — детство, юность и начало литературной карьеры, второй — общественная деятельность и идеи по переустройству мира. Автор был недоволен — книга потеряла цельность. Ему не нравилось, как его труд рекламируют и продают, и он разругался с издательством «Голланц», сотрудники которого, по его мнению, ничего не смыслили в своем деле и хотели его обокрасть. Тем не менее «Опыт» расходился прекрасно и был доброжелательно принят критиками, хотя многие отмечали, что второй том скучноват. Люди, описанные в книге, реагировали по-разному. Президент Рузвельт прислал теплое письмо: «Я считаю Вашим наибольшим достижением то, что Вы заставили людей думать в эти два последних года. Может быть, их мышление еще не прямо, но оно развивается в верном направлении». Это была наивысшая похвала для Эйч Джи. Очень тронут был Ричард Грегори; Элизабет Хили же написала с грустью, что ее другу вряд ли удастся переделать мир. Беатриса Уэбб заметила, что автору удалось написать правдивый автопортрет и что, «несмотря на его прескверную литературную манеру» и «предосудительную половую мораль», он милейший человек и она его всегда любила. Шоу был уязвлен тем, как Уэллс изложил историю своих взаимоотношений с Фабианским обществом. В бешенстве была Одетта Кюн, хотя в «Опыте» о ней почти не говорилось. Уэллс уделил ответам на нападки меньше времени, чем можно было ожидать: он так и не выбрался из депрессии. Укусы Одетты не могли его ранить — слишком сильную боль ему причиняла Мура.
— как дрессированная собачка. Она познакомилась через него с миром кинематографистов и журналистов; Локкарт свел ее с дипломатами и политиками. Титул баронессы давал ей возможность быть принятой в салонах. Она не порывала старых связей с русскими эмигрантами и заводила новые. Она отказалась быть не только женой Уэллса, но и хозяйкой в его доме, предпочитая жить отдельно. Она вела себя как «загадочная русская душа» из плохих романов — спала весь день, по ночам пропадала в компаниях, много пила. Она ускользала, лгала, он ее допрашивал, устраивал сцены, жаловался на нее встречным и поперечным. Он понимал, что ведет себя и низко, и неумно: «Какое у меня право возражать, даже если она позволяла себе водить меня за нос, если таила от меня значительную часть своей жизни и своих мыслей? Она никогда не брала на себя обязательство поступать иначе. Почему и мне не обходиться с ней таким же образом, и пусть бы наша связь была легкой и радостной?» — но поделать с собой ничего не мог. Он еще надеялся создать семью и начать новую жизнь. А для новой жизни нужен новый дом.
— место зеленое, удобное и престижное. Домик был светлый, элегантный; его проектировал известный архитектор Нэш. Позади дома был сад, имелись конюшни, которые перестроили под гостевой коттедж. Обустроиться у Эйч Джи не было сил, и на помощь пришли дамы. Внутренним интерьером занималась его светская приятельница Сибил Колфакс, а сад разбила Марджори Аллен, известный ландшафтный дизайнер и общественный деятель; потом уход за садом взяла на себя Пегги, жена Фрэнка. Обе невестки были чрезвычайно привязаны к свекру и постоянно занимались его делами — хозяйственная Пегги в амплуа Марфы, интеллектуальная Марджори в роли Марии.
Единственный недостаток дома заключался в том, что он, строго говоря, не был особняком. Нэш построил комплекс из пятнадцати домов с общей подъездной аллеей, примерно то, что мы называем таунхаусами, так что соседи были друг у друга на виду: один из них, поэт Альфред Нойес, написал о вселении Уэллса много комичного — тот терял чемоданы, впадал в панику, ругался. Недостаточная уединенность дома угнетала Эйч Джи, поскольку жильцы не могли укрыться от шума, производимого друг другом. Музицирование, детские крики, вечеринки он сносил легко, но собачий лай приводил его в отчаяние, и он написал по этому поводу обращение к соседям, которое так и не решился отправить. В Утопии, дивном кошачьем мире, собак нет или они по крайней мере молчат.
Собаки, эти исчадия ада, тявкали по всему Лондону, и вообще в городе было очень много шумов, особенно строительных. Понятий о допустимом уровне шума не существовало; с этим нужно было бороться, и Эйч Джи принял участие в деятельности Лиги против шума, основанной в 1934 году. В 1935-м лига организовала выставку, на которой демонстрировались научные разработки, направленные на снижение уровня строительных шумов, а после выставки прошла дискуссия, где Эйч Джи председательствовал и прочел лекцию на тему «Здоровье и шум». В лигу его привел знаменитый медик Томас Дживз Хорден, лейб-медик Эдуарда VIII, сменивший Уэллса на посту президента Ассоциации по контролю за рождаемостью. Тот же Хорден вовлек его в другую организацию — Общество борьбы против зловония, основанное эксцентричным юристом Эмброзом Эппелби. Общество предлагало городским властям ряд проектов, например, размешать в общественном транспорте листы, пропитанные запахами моря. Замятин описал Уэллса как певца бензина, асфальта и моторов, но он ошибся — Эйч Джи этих вещей терпеть не мог. Ему были нужны деревня, но без навоза, город, но без бензина. Комфортно он себя чувствовал лишь там, где есть зелень, вода, цветущий сад.
и вдруг Мура объявила, что ей нужно в Лондон. Опять сцена, в которой, по признанию самого Уэллса, «мой эгоцентризм проявился во всей его беспощадности и нетерпимости»: он потребовал, чтобы она вела себя как верная жена, она не обратила внимания на попреки и уехала. С досады он связался со светской дамой, жившей по соседству, в надежде вынудить Муру ревновать. Мура вернулась на Ривьеру, но ревновать и не подумала, а, убедившись, что ее «собачка» никуда не денется, уехала снова. В «Постскриптуме» Уэллс детально описал все перипетии своих отношений с ней, воспроизводил их диалоги, пересказывал сны о ней. Ему казалось, что эти отношения то и дело меняются, но в сущности они оставались неизменными. На брак она никогда не согласится и хозяйкой в его дом не войдет. Он не мог владеть ею, но пытался создать у окружающих иллюзию того, что они вместе. Он всюду представлял ее как свою жену. Он пошел на такое унижение, как инсценировка предсвадебного ужина: пригласил гостей — Джипа и Фрэнка с женами, Вайолет Хант, Мориса Баринга, Джулиана Хаксли, нескольких светских дам — и объявил о помолвке с Мурой, которая в конце ужина разъяснила, что это шутка. Он был очень печален: «Я хотел постоянно ощущать присутствие моей милой у себя в доме, слышать, как сверху доносится любимый голос, или выглянуть из окна и увидеть, что моя милая идет по саду мне навстречу. Но Мура никогда не пойдет мне навстречу по этому саду…»
В Лондоне они помирились, и в первых числах марта 1935 года Эйч Джи отправился в Америку. Поездка была организована издательством «Кольерс»: Уэллс должен был написать серию новых очерков о Рузвельте. Он пробыл в Вашингтоне три недели, несколько раз встречался с президентом и сотрудниками «мозгового треста», написал четыре очерка, которые составили книгу «Новая Америка — новый мир» (The New America — The New World), вышедшую в издательстве «Крессет», в которой отсутствуют упования на сближение США и СССР, владевшие автором год назад. Вернувшись в Лондон, он предъявил Муре очередной ультиматум и вновь был «поставлен на место». Его отчаяние достигло высшей точки — он обдумывал самоубийство. Мура была не единственной причиной — мир тоже его не слушался, националисты всех мастей шагали твердой поступью, человечество было дальше от единения, чем когда-либо. У него возникало ощущение, что жизнь прожита зря. К тому же он стар, болен, испытывает физические страдания. «Я готов покончить с собой из чистого отвращения». Убить себя можно громко, а можно тихо — достаточно перестать принимать лекарства. Он обдумывал это, но в конце концов выбрал писательский способ совладать с отчаянием — излить его на бумаге. В мае он начал работу над книгой «Анатомия отчаяния» (The Anatomy of Frustration) [109]: «Я хочу исследовать весь процесс утраты иллюзий в наши дни и извлечь из него в той мере, в какой смогу, мужество и стимулы для себя и для других».
— автор лишь мимоходом говорит о своих отношениях с женщинами («он слишком много ждал, слишком много требовал и оставался в одиночестве»), а, разумеется, обо «всем». Как отдельным человеком завладевает отчаяние, ведущее к суициду, так и мир погружается в отчаяние, заставляющее совершать такие самоубийственные действия, как война. Сейчас соблазн уничтожить себя у человечества особенно силен. Но человек может преодолеть отчаяние, то же должно сделать человечество, выработав новую мораль, основанную не на разрушении, а на мирном совместном строительстве. Как мужчина и женщина должны отказаться от подозрительности, упреков и лжи в отношении друг друга, так должны поступить и все мы, составляющие человечество: не упрекать друг друга, а рука об руку идти к свободе и миру. Вопрос прежний: как это сделать? И ответ на него тот же: образование, культура, искусство, просвещение. Значительное место в книге уделено критике сообществ, которые под лозунгом единения для «своих» проповедуют страх и ненависть к другим, — нацисты, коммунисты, католики, ирландцы, сионисты и т. д. Поскольку Уэллса часто позиционируют как антисемита (противоположный лагерь, впрочем, как «жидомасона»), попробуем прояснить этот вопрос.
Майкл Корен сделал на антисемитизме Уэллса сильный акцент, приводя в доказательство своей позиции множество его высказываний, хотя некоторые из них скорее свидетельствуют об обратном. В 1901 году он писал в «Предвидениях»: «Я действительно не понимаю того особого отношения, которое большинство людей испытывает к евреям. Евреи интеллектуально и физически развиваются, равно как стареют и умирают, раньше среднего европейца; но и в этом, и в некоторой своей неискренности они такие же, как и темные, ограниченные валлийцы. Они стремятся к общению внутри своей этнической группы и предпочитают ее другим, но то же делают шотландцы. Я не вижу ничего в этой нации, что бы заслуживало страха или неприязни. Она — наследие Средневековья, но не враг прогресса. В Средние века евреи были либералами, их существование дает отпор католическим претензиям и нашему нынешнему националистическому тявканью, и их рассеянность по миру — эскиз к созданию общего мирового государства». Корен приводит эти слова как проявление антисемитизма. Скорее уж здесь можно обнаружить «антиваллизм». Политкорректность XXI века требует во избежание обид не давать никаких характеристик национальностям; но в XX этого правила не знали и всяк мог говорить что думает.
«бытовым антисемитизмом»? Да, было. «Всякий разумный нееврей слегка раздражен солидарностью евреев, явно преувеличенной». Когда ему случилось в 1939 году плыть на пароходе, он писал Муре: «Хотя, конечно, методы, какими нацисты борются с евреями, ужасны, но после пяти дней плавания на пароходе, населенном преимущественно евреями, я чувствую, как во мне — самую малость — просыпается тевтонский дух…» Это была шутка частного характера, но уж очень бестактная. Нет смысла говорить о том, что у него «было очень много друзей-евреев» — у него всяких друзей было полно, и тот же аргумент приводил в свое оправдание такой ярый антисемит, как Беллок. Евреи его раздражали. Правда, немцы и ирландцы раздражали его еще больше. Уэллс призывал не навешивать ярлыков на разные народы, но сам только и делал что раздавал ярлыки: так, например, у немцев «мышление неподатливо по сравнению с англосаксонским, оно не обладает ни французской ясностью, ни итальянской смелостью, ни испанской или русской поэтической мощью». Он это за собой знал, замечая в романе «Кстати о Долорес»: «Я начинаю вдруг, без всяких на то оснований, усматривать в Долорес заметные проблески тех черт, которые принято именовать „еврейскими“ в дурном, уничижительном смысле этого слова. Я не имею в виду ничего расового, моими устами здесь от начала до конца говорит Предрассудок. Я, как и все, беру это попросту с потолка и, однако, оперируя пустыми словами, почти уже начинаю верить, что речь идет о чем-то реальном».
Идейным антисемитом Уэллс был в той же степени, что и антибританцем или антиболгарином: нации должны не выпячивать свои отличия от других, а стремиться к ассимиляции. Этническая группа, которая противопоставляет свою культуру чужим, поступает дурно. «Патриотизм такого народа — это национальный эгоцентризм. Того, чего они не в силах достигнуть как отдельные личности, они добиваются коллективно и с превеликим шумом. Такой народ не желает быть частью человечества, хочет оставаться собой и всегда остается собой. Хватается за любое преимущество, на которое почувствует себя вправе, а так как это вернейший способ получения щелчков — получает щелчки. И поэтому чрезвычайно мстителен. Никогда не забывает обид. Живет обидами…»
Его претензия к евреям, ирландцам, а теперь и к русским заключалась в том, что у них тенденция к сепаратизму, как он считал, развита особенно сильно. «Эта склонность к расовому самомнению стала трагической традицией евреев и источником постоянного раздражения неевреев вокруг них», — говорилось в его лекции «Яд истории», прочитанной в 1939 году; в 1933-м, когда Ребекка Уэст предложила ему стать членом Комитета по борьбе с антисемитизмом, он отказался: «Евреям следовало бы, прежде чем бороться с антисемитизмом, изучить его, чтобы понять, что его причины в значительной степени кроются в их собственных заблуждениях». Причина таких заблуждений, однако, не в расовой особенности евреев, а в их истории и религии: «По-человечески понятно, что многие евреи подпадали под влияние идей о том, что рассеянный и не пользующийся особым уважением народ является избранником господним и в конце концов восторжествует. С точки зрения общественной психологии это естественно, но это скверная история, в ней заключен яд. В умах возникла разграничительная черта, и огромные массы этого умного, способного, умелого народа, составлявшего большинство торговых и финансовых кругов и путешественников в обширных районах Европы и Юго-Западной Азии, обстоятельствами своего воспитания были лишены всякой возможности тесно общаться с окружающими. Их отчужденность росла. В силу возникших обычаев они становились все более и более эксцентричными, упрямо старались держаться обособленно».
«Анатомии» Уэллс пытался анализировать причины преследования евреев нацистами и не находил ничего нового по сравнению с прежними еврейскими погромами. «Принято считать, что евреи лучше умеют обращаться с деньгами, они всюду проникают, занимаются управлением, финансами, — и „гои“ чувствуют себя ущемленными и напуганными». Однако, разбирая еврейскую историю и культуру, Стил приходит к выводу, что евреи как раса ничем от «гоев» не отличаются; еврейство, по Стилу, — это образ мыслей, алгоритм поведения, «дух» — и этот «дух» ему не нравится. Еврей (по духу) предан только своему сообществу и противопоставляет себя остальному миру. Хорош только тот еврей (русский, англичанин), который стремится стать «гражданином мира».
«России во мгле» Уэллс замечал, что многие из советских революционеров — евреи, но «очень мало кто из них настроен националистически. Они борются не за интересы еврейства, а за новый мир…». В Европе и США в 1930-е он в основном сталкивался с евреями, которые «боролись за интересы еврейства», то есть за создание независимого государства; с одним из них, своим другом Израэлом Зангвиллом, драматургом и общественным деятелем, он постоянно дискутировал на эту тему. Зангвилл говорил, что евреи имеют право на свою страну, Уэллс отвечал, что чем скорее люди откажутся от слов «моя страна» и начнут говорить «наше человечество», тем лучше. Однако значение имеют не только слова, но и обстоятельства, при которых они произносятся. В сентябре 1935-го в Германии был принят пакет законов, по которым евреи были лишены гражданских прав и запрещались смешанные браки; и в эти же месяцы Уэллс писал в «Анатомии», что германский нацизм — это «движение, чрезвычайно еврейское по духу», «иудаизм наизнанку», «имитация национализма Ветхого Завета». Друзья говорили ему, что критика евреев сейчас бестактна. Он отвечал, что, если евреи не пересмотрят своей позиции, они будут сталкиваться с той же ситуацией бесконечно.
Реакция на «Анатомию», законченную в апреле 1936 года и изданную в «Крессет пресс» в том же году, будет прохладной: человечество не желало признавать, что пребывает в отчаянии, а обвинения в адрес групп, которые автор называл сепаратистскими, вызвали ответные обвинения. Но Эйч Джи был доволен — работа над книгой «внесла ясность» в его мысли. Он спасся от смерти и в возрасте шестидесяти девяти лет в последний раз начинал новую жизнь. Лето 1935-го он провел в загородном доме Фрэнка в Дигсуэлл-Уотер-Милл, играя с маленьким Мартином, старшим внуком [110]— сын кинематографиста Фрэнка станет зоологом, как его дядя Джип, и унаследует дедушкину страсть к популяризации науки, написав несколько превосходных книг о животном мире, только его любимым зверем будет не кошка, а кальмар. Уэллс дописывал «Анатомию» и занимался «Обликом грядущего». Через Корду он завел массу знакомств в кинематографической среде. Он не мог позволить себе умереть, не увидев Голливуд. 7 ноября он — в третий раз за последние два года — отправился в Америку. Мура приглашения не получила.
Несколько дней Уэллс пробыл в Нью-Йорке, обсуждая дела с издательством Макмиллана, потом улетел в Лос-Анджелес и пять недель прожил в доме Чаплина, который был женат третьим браком на Полетт Годар. Он посетил несколько киностудий, сошелся с голливудскими знаменитостями — сценаристом и продюсером Чарлзом Лаутоном, актерами Эльзой Ланкастер и Бэзилом Рэтбоуном, каждый день обедал в гостях, восхищался молоденькими артистками и фотографировался в их окружении. Все, кто видел его в те недели, отмечали, что он выглядел оживленным. Желчности своей он, однако, не утратил: если верить воспоминаниям Хью Уолпола, жившего тогда в Голливуде, на одном из обедов он назвал американцев идиотами, ибо они, имея шанс переделать мир, упустили его по своей тупости и лености. За столом сидели преимущественно британцы (в Голливуде обосновалась большая их колония), а немногие американцы, по словам Уолпола, на бестактность гостя постарались не реагировать. Далее, по словам Уолпола, Эйч Джи в еще более грубых выражениях обругал русских и, когда Чаплин спросил, неужели Уэллс разочаровался в социализме, мрачно ответил, что всякий социализм, который ему доводилось видеть, почему-то приводит к диктатуре.
Он вернулся в Лондон в январе 1936-го, Мура его встречала. Он выдал ей ключ от дома на Ганновер-террас. Она почти не пользовалась этим ключом. В мае умер Горький: Мура, чтобы провести с ним последние часы, уехала в Москву, не попрощавшись с Уэллсом. Он был уверен, что она останется в России. Когда она вернулась, он был так счастлив, что не стал ее попрекать. В их отношениях наступило затишье; он мог спокойно работать. Летом он начал писать несколько вещей: роман «Брунгильда» (Brunhild; вышел в «Метьюэне» в 1937 году) и небольшие повести «Игрок в крокет» (The Croquet Player, журнальная публикация в «Ивнинг стандарт», книга издана «Чатто энд Уиндус» в 1936 году) и «Рожденные звездой» (Star-Begotten: a Biological Fantasia; журнальная публикация в «Лондон меркюри», книга издана «Чатто энд Уиндус» в 1937 году).
«Брунгильда» — история молодой женщины, прототипом которой послужила (по характеру, но не по обстоятельствам жизни) Марджори Уэллс. Героиня замужем за литератором, чья жизнь интересна, тогда как его жена должна заниматься хозяйством; она хочет вырваться из «оков пола» и жить в соответствии с мужской моделью поведения. Уэллс не изменил себе: когда брак Брунгильды распался, обрести свободу ей помог другой мужчина — разумеется, тоже литератор. Герой повести «Рожденные звездой» — еще один писатель, которому приходит в голову удивительная мысль: Марс, населенный прогрессивными и разумными существами, подвергает Землю облучению, благодаря которому некоторые из землян мутируют, становясь такими же разумными, как марсиане. «Мутанты» олицетворяют просвещенность, разум, добро и пытаются бороться с воинственностью и реакционностью своих собратьев. Безуспешно: «Всего ужаснее то, какой слабой оказывается всякая ясная, чистая мысль. В теперешнем состоянии человечества меня поражает более всего полное господство грубого, пошлого мышления, мышления низменного. Это грубое мышление… воплощается в герое, подобном, например, Гитлеру, который солидаризируется с ним и дает ему выход в своих вызывающих выступлениях».
«Игрока в крокет» справедливо относят к уэллсовским шедеврам (а казалось, он разучился хорошо писать!). Возможно, умные марсиане подвергли Уэллса облучению, внушив ему, что в тексте не должно быть никакого писателя и никаких карикатур на знакомых автора, благодаря чему получился прекрасный, не обезображенный журналистикой текст, который, являясь антифашистской сатирой, не перестает быть великолепным «готическим» рассказом — недаром его сравнивают по стилистике с «Собакой Баскервилей». Герой, который ищет в жизни скромных удовольствий и не интересуется политикой, случайно знакомится с сумасшедшим; тот рассказывает историю о жутком местечке под названием Каиново болото, которое хранит в себе дух первобытного дикаря и порождает призраки зла, заставляющие обитателей соседних деревень совершать чудовищно жестокие и немотивированные преступления.
Уэллс писал «Игрока» от первого лица (точнее, от нескольких лиц — это «рассказ в рассказе»), чего давно не делал, и сумел создать то самое ощущение полного отождествления читательского «я» с «я» рассказчика, которого достигал в своих лучших фантастических романах. Настоящий мастер страшного пишет так, что можно выдернуть из текста любой абзац наугад — и по телу пробегут мурашки. «Я возвращался домой, — продолжал доктор, — испытывая еще больший ужас, чем когда ехал к священнику. Теперь мне повсюду начали мерещиться привидения. Старик, нагнувшийся в канаве над упавшей овцой, превратился в уродливого горбатого дикаря со звериными челюстями. Я не решился посмотреть, что он делает, и когда он крикнул мне что-то — может быть, просто „здравствуйте“, — я сделал вид, что не слышу». Священник — зачем он тут? Овца — отчего она упала?! Все страшно, непонятно, зыбко…
— Каиново болото, все мы заражены духом дикаря. «Человек ничуть не изменился. Это — злобное, завистливое, коварное, жадное животное! Если отбросить все иллюзии и маски, человек оказывается все тем же трусливым, свирепым, лютым зверем, каким был сто тысяч лет назад». Единственный способ спасти человечество, говорит доктор, — построить новую, могучую цивилизацию на месте прежней. Но для этого нужно прилагать большие усилия. Герою рассказа такой рецепт не по душе — пусть где-то кого-то расстреливают, у него, слава богу, все в порядке и он должен идти играть со своей тетушкой в крокет.
… Весь год Уэллс вынашивал идею, которую озвучил в сентябре, когда Грегори, один из руководителей Британской ассоциации развития науки, пригласил друга выступить на ежегодном собрании ассоциации. Уэллс прочел доклад «Идея Всемирной энциклопедии». Чем его не устраивали существующие энциклопедии, например, французская «Большая энциклопедия» или «Британика»? Прежде всего тем, что не успевали за новой информацией. Кроме того, если французскую энциклопедию он готов был взять за основу, то «Британика» составлялась с консервативных позиций и содержала массу информации антинаучного, расистского и сексистского характера. Кроме того, они были национальными изданиями, тогда как энциклопедия, по Уэллсу, разумеется, должна быть интернациональной [111]. Существующие энциклопедии не вмещали всё— а только ради всегои стоит затевать дело. А главный их недостаток — недоступность для всех.
«Человечество должно не только ясно мыслить и выражать свои мысли, но иметь доступ в мировом масштабе ко всему объему знаний и идей, которыми оно когда-либо располагало». Существующие хранилища знаний не дают такой возможности — они разрознены и доступны немногим. Не всякий человек может приехать за справкой в Британский музей или работать в библиотеках Кембриджа. Но в XX веке можно и нужно изменить эту ситуацию с помощью микрофотографирования — технология, посредством которой оригинал копируется в очень малом размере и затем просматривается на проекторе. Ее авторство приписывают фотографу Рене Дагро, который во время Франко-прусской войны отправлял с голубями микродепеши. В первой трети XX века микрофильмирование применялось отдельными библиотеками и госучреждениями, но массовой эта технология не стала [112]. Уэллс же предлагал именно на ней строить Всемирную энциклопедию.
Все полезные книги, газетные статьи и картины следует скопировать, тиражировать и хранить в сети специальных учреждений с единым центром-каталогом, чтобы человек, находясь где угодно, мог сделать запрос в этот центр, и ему будет выслана копия документа. Так будет создан «Всемирный банк информации», или «Всемирная память человечества», или «Всемирный Разум», который станет неуязвимым, в отличие от хранилища отдельного учреждения. Разумеется, такая работа непроста, для нее необходимо привлечь множество специалистов, которые будут собирать источники информации, сортировать по отраслям, каталогизировать и так далее; но все же это гораздо дешевле и, главное, полезнее, чем воевать. Ныне — благодаря цифровым технологиям и Интернету — все — мирный банк информации фактически создан. Помогает ли он переделать мир? Ответа на этот вопрос мы пока не знаем, но его практическую полезность невозможно переоценить.
Однако между современными интернет-хранилищами знаний и тем, что предложил Уэллс, есть принципиальное различие. Оно не в том, что мы получаем информацию в виде файлов, а не фотографий. По Уэллсу, цель «Всемирного Разума» — выработка единого мировоззрения; он должен формироваться группой специалистов, объединенных общей идеологией; глупой, вредной и устаревшей информации в таком мозгу не место. Вечный вопрос: кто будет отбирать и организовывать этих специалистов? Наша «всемирная паутина» устроена так, что не только умный и добрый, но также злой и глупый паучок может сплести в ней свою ячейку. До сих пор попытки глобального регулирования интернет-пространства проваливались; по всей видимости, они будут бесплодны и в дальнейшем. Человечеству стала доступна вся информация «про всё»; но решать, что верно или ошибочно, хорошо или дурно, по-прежнему каждый должен сам.
* * *
— 100 лет, — присвоил ему степень доктора литературы. Он говорил, что степень доктора естественных или общественных наук обрадовала бы его больше. Он не хотел считать себя литератором. Его очень тронула юбилейная статья Карела Чапека: «Он представляет собой исключительное явление среди современных писателей и мыслителей в силу своей необыкновенной универсальности; как писатель он соединяет склонность к утопическим фикциям и фантастике с документальным реализмом и огромной книжной эрудицией; как мыслитель и толкователь мира он с поразительной глубиной и самобытностью охватывает всемирную историю, естественные науки, экономику и политику. Ни наука, ни философия не отваживаются сейчас на создание такого аристотелевского синтеза… какой оказался по плечу писателю Уэллсу… <…> Этот всеобъемлющий исследователь является одновременно одним из самых настойчивых реформаторов человечества — он не стал догматическим вожаком и пророком, но избрал роль поэтического открывателя путей в грядущее».
День рождения он отметил с Мурой и родными, а 13 октября состоялось официальное празднование, организованное ПЕН-клубом. На обеде в Савой-отеле присутствовали около трехсот человек, среди которых были все сколько-нибудь значительные британские и многие иностранные литераторы. Председательствовал Джон Бойнтон Пристли. Юбиляра поздравляли (первым — Шоу); он произнес ответную речь. Моэм писал, будто Шоу издевался над Уэллсом, после чего тот, «чуть не водя носом по бумажке, писклявым голосом прочитал свою речь. Он брюзгливо говорил о своем преклонном возрасте и с присущей ему сварливостью нападал на тех присутствующих, кому, возможно, взбрело в голову, будто юбилей и сопровождающий его банкет означают, что он намерен отойти отдел. И заверил их, что он, как всегда, готов направлять человечество на путь истинный». Моэм любил говорить о людях гадости, но, в отличие от Шоу, только за глаза: разумеется, Шоу не издевался над юбиляром, а, напротив, объявил, что в искусстве изображения жизни ему равны лишь Диккенс и Киплинг, а также шутливо пикировался с ним, к чему оба давно привыкли: «Бедный старина Уэллс! Вот и вам перевалило за седьмой десяток. А мне скоро перевалит за восьмой… Почему все хохочут? Потому что радуются, что скоро отделаются и от меня, и от вас…»
«печальный». Да, он говорил о своих планах на будущее, о Всемирной энциклопедии. Но он сказал также: «Мне кажется, будто я — маленький ребенок, которому устроили чудный вечер и подарили много прекрасных игрушек… Но вот входит нянька и говорит: „Берти, вам пора спать, начинайте собирать свои игрушки…“ Многие из моих игр подходят к концу, и я чувствую, что устал…»
В 1936 году Уэллс сложил полномочия президента ПЕН-клуба (оставаясь до конца жизни активным членом этой организации): он не видел возможности далее удерживать ПЕН от политики. Почему? Годом раньше в Париже — формально по предложению Арагона, Мальро и Жана Ришара Блока, а фактически по инициативе советского руководства — был организован Международный конгресс писателей в защиту культуры от фашизма. На это мероприятие, проводившееся «в пику» ПЕН-клубу, были приглашены прогрессивные с точки зрения ЦК ВКП(б) западные писатели. Большинство из них отказались от участия. В резкой форме отказался и Уэллс, у него к тому времени выработался нюх на все советское, как бы оно ни называлось. Отказались Роллан и даже Шоу, он полагал, что советские порядки подходят для внутреннего потребления, но сам предпочитал свободно томиться внутри загнивающей цивилизации. Не приехал Горький, одни считают, что по болезни, другие — что его не выпустили. Конгресс прошел не без инцидентов: писатель Андре Бретон попытался задать вопросы о системе управления в Советском Союзе, а также о судьбе троцкиста Виктора Сержа, бежавшего из СССР, но Арагон и Эренбург объявили вопрос закрытым. На конгрессе было объявлено о создании новой организации — Международной ассоциации писателей.
изменить принципам, на которых они с Голсуорси его создавали… Стоит начать ограничения по политическим мотивам — и по этому пути можно зайти далеко. Он не мог разрешить эту проблему и перед очередным конгрессом ПЕНа в Барселоне подал в отставку, но Ада Голсуорси уговорила его остаться на год. Тем временем советской стороной готовился пленум секретариата Международной ассоциации писателей, который должен был пройти в июне 1936-го в Лондоне. Одним из членов секретариата был Илья Эренбург; на него возлагалась задача еще раз попытаться привлечь европейских писателей — уже не только «прогрессивных», а какие согласятся, — к участию в работе ассоциации. Эренбург пытался «надавить» на Уэллса через Майского. Уэллс поддался на уговоры, но не Майского, а Ребекки Уэст, которая находилась тогда в Лондоне, — пришел и выступил на пленуме. Но выступил не так, как хотелось организаторам — говорил опять о свободе слова и предрек ассоциации крах из-за отсутствия международной поддержки.
Илья Эренбург — Михаилу Кольцову:
«Дорогой Михаил Ефимович, только что приехал из Лондона и в дополнение к предыдущему письму хочу написать Вам следующее: пленум был отвратительно приготовлен. <…> У нас в Англии нет базы. <…> Это объясняется политическим положением в Англии, и здесь ничего не поделаешь. С другой стороны — они чистоплюи, т. е. отказываются состоять в организации, если в нее войдут журналисты или писатели нечистые, т. е. те, у которых дурной стиль и высокие тиражи. <…> Все же я со многими людьми беседовал и пришел к выводу, что, в отличие от других стран, в Англии нам надо опереться почти исключительно на литературную молодежь и на полуписателей-полужурналистов.
о „еврейском вопросе“. — М. Ч.), причем я даже наговорил ей публично комплиментов, но полагаться на нее не следует. Выходка Уэллса была строго продуманной, и, по-моему, она связана с вопросом о Пен-клубе».
— упрек в адрес чистоплюев-англичан, которые — вот же противные, упрямые дураки! — не хотят состоять в одной организации с плохими писателями… Разумеется, «выходка» Уэллса была напрямую связана с вопросом о ПЕН-клубе; что же касается «демаркационной линии», то Эренбург скорее выдал желаемое за действительное. В мемуарах он написал об этом по-другому: «Уэллс… вылил на нас ушат холодной воды: трезво разъяснил, что мы не Дидро и не Вольтеры, что у нас нет денег и что мы вообще живем утопиями».
Больше Уэллс в мероприятиях, проводимых советскими писателями, участия не принимал. Его дружба с Майским пошла на убыль, встречи почти прекратились. В том же году он сложил полномочия президента ПЕНа. Английский секретариат организации желал видеть на посту президента Карела Чапека, одного из наиболее ярких антифашистов. Но Уэллс, неоднократно высказывавшийся в том духе, что «левизна» для писателей еще опаснее «правизны», счел Чапека чересчур «левым» и в обход секретариата связался с французским писателем Жюлем Роменом, который занимал более нейтральную позицию. Ромен был избран на конгрессе в Буэнос-Айресе осенью 1936 года. Это был непоследовательный человек, пытавшийся всем угодить, и ПЕН-клуб не смог при нем занять сколько-нибудь внятной позиции.
* * *
Одетта Кюн не оставляла Уэллса в покое, и он наконец собрался ей ответить, начав в феврале 1937-го писать роман «Кстати о Долорес» (Apropos Of Dolores; вышел в 1938-м в издательстве «Кейп»). Чтобы не провоцировать новых публичных «разборок», он предварил текст уверением в том, что никого в своем романе не «фотографировал». Он дал герою биографию, отличавшуюся от собственной, поженил его с героиней, но ни один знакомый не был введен в заблуждение — и Одетта-Долорес, и Уэллс-Уилбек были именно что «сфотографированы». При этом книга получилась хороша — в те годы Уэллс как литератор переживал ренессанс. Это не роман-трактат и не роман-фельетон, а психоаналитический роман. Нет смысла пересказывать, какая скверная женщина Долорес; но не стоит думать, что Уилбек во всем хорош. В некоторых отношениях он даже хуже ее. «С каким наслаждением мистер Уилбек ласково посмеивается над всеми встречными, и хихикает, и ластится к ним — можно подумать, что он их и правда любит. Он замечает, какими мелочами они заняты, какие приятные они людишки, он сплетает целые истории об их мелковатости, подмечает их человеческие слабости. Он не навязывает людям своей особы, нет, он только все время витает над ними, как милостивый бог».
Уилбек и его жена настолько разные, что его не оставляет мысль о том, что они принадлежат к различным видам Homo sapiens. Каким же? «Светловолосые и темноволосые», мужчина и женщина? Он обдумывает эти версии, отвергает их и формулирует новую: «Две основные разновидности, на которые делится род Homo: человек, смотрящий назад, и человек неудержимый. Один — привязанный к традициям и существующим законам, неподатливый, другой — устремленный в будущее, с открытой душой».
— смотрящих в будущее, но и свой вид он считает промежуточным. «Мы, все мы, самые творческие, передовые и дальновидные среди нас, усматриваем только в грядущем эту новую послечеловеческую фазу жизни, следующий акт в драме непрестанных изменений. <…> Подобно амфибиям, мы являемся существами-посредниками, связующим звеном между старой и новой жизнью. Головы наши уже упираются в синеву прогресса, сердца вязнут в трясине ветхих традиций. Нам следует примириться с нашим несовершенством. Мы терзаемся, разрываемые тремя силами: нашим разумом, нашим эгоцентризмом и нашим сердцем. Наши умственные способности, снабженные новейшими, усовершенствованными орудиями, толкают нас перед лицом гибели к организованности и творчеству; наши извечные безрассудные инстинкты не требуют творческого деяния и сотрудничества, они требуют власти, причем скорее власти ради разрушения, чем ради созидания, а наши бедные, робко взывающие к красоте сердца жаждут прелести, жаждут игры, жаждут покоя и веселья».
Как же жить этим промежуточным существам? Очень просто: «Делай то, что следует делать, то, что правильно в твоих собственных глазах, ибо нет другого путевого указателя. Иди вперед, иди к своему пределу. Иди без абсолютной веры и без абсолютного неверия. Не переступай границ ни в надежде, ни в отчаянии…»
А для отчаяния были причины: к 1937 году мир окончательно сошел с ума. Версальский договор был плох, но и от него почти ничего не осталось после того, как в марте 1936-го немецкие войска заняли Рейнскую демилитаризованную зону. Уже год полыхала гражданская война в Испании. В ноябре 1936-го Германия, Япония и Италия заключили пакт о совместной борьбе с коммунизмом. В августе в СССР состоялся первый из трех таких процессов, объединяемых понятием «Большой террор», в январе 1937-го — второй. По современным данным, в ходе Большого террора были осуждены около полутора миллиона человек, половина из которых расстреляны; об этих людях никто в Европе тогда не знал, видели только верхушку айсберга — Зиновьев, Каменев, Рыков, Пятаков, Бухарин, но этого было достаточно, чтобы европейское общественное мнение окончательно сложилось не в пользу советской власти.
Однако ПЕН-клуб помалкивал; его секретарь Герман Ульд, придерживавшийся просоветских взглядов, склонял литературную молодежь «влево». Летом 1937-го руководство ПЕНа решило торжественным обедом отметить в Лондоне столетний юбилей Пушкина; Уэллс с изумлением узнал, что в качестве почетного гостя приглашен Майский, а председательствовать будет «левый» издатель Виктор Голланц. Уэллс в гневе написал Ульду: «Что это, я слышу, будто ПЕН поднимает у себя красный флаг? Почему некий левый издатель — издатель! — собирается председательствовать в моем ПЕН-клубе? И почему вы выбрали Майского оратором на этом вечере, когда в стране есть настоящие русские писатели? Что это значит? Русские отказались войти в ПЕН-клуб в 1934 году, и с тех пор ничего не изменилось. Я не буду присутствовать на вечере, но я считаю, что вправе требовать полный отчет обо всех речах, которые будут там произнесены. Я должен это все обдумать. Сейчас я склонен — принимая во внимание все сделанное мною, чтобы удержать ПЕН-клуб от групповщины, — уйти из клуба и сделать это как можно публичнее, порвать все связи и посоветоваться с вдовой Голсуорси насчет сумм, которыми располагает организация. Ни я, ни Голсуорси никогда не предполагали, что ПЕН будет служить рекламой для „левого книжного клуба“».
«официального» русского в Лондоне — посла; что же касается Голланца, он был выбран потому, что «может быть, что-то знает о Пушкине», из чего, по-видимому, следовало, что больше в ПЕНе никто не знает о Пушкине ничего. Уэллс встречался с Адой Голсуорси — та уговорила его не прекращать членство в клубе. Но на обед в честь Пушкина он не пришел. Настоящие русские писатели — тоже. Обед съели и без них.
«Долорес», написал еще пару повестей: «Братья» (The Brothers; издана в 1938 году «Чатто энд Уиндус») и «Визит в Кэмфорд» (The Camford Visitation; издана «Метьюэном»), В первой из них два брата, волею обстоятельств не знакомые друг с другом, сходятся на испанском фронте: один — правый фашист, другой левый марксист, и оба похожи как две капли воды в своей узости и нетерпимости. Они понимают, что оба служили «Всеобщей глупости» и должны перейти на сторону «Всеобщего братства», но, едва успев осознать это, гибнут. Действие второй происходит в университетском городке Кэмфорд (синтез Кембриджа и Оксфорда): в гостиной, где ведутся академические беседы, раздается голос пришельца из иного мира, который разъясняет собравшимся, что они, стоящие во главе науки и просвещения, в то же время являются препятствием на их пути, ибо их закоснелый подход к образованию противоречит прогрессу.
«ни то ни се»: издательства требовали длинных романов, журналы — коротких рассказов. Марджори писала в конце 1937-го Уотту: «Ему нравится писать эти небольшие истории, и он хочет писать их и дальше, когда будет такая возможность. Эти вещи он считает довольно неплохими и хотел бы, чтобы они были изданы. Но если „Братья“ не могут, как Вы говорите, быть изданы до весны 1938-го, мистер Уэллс прекратит писать подобные вещи, если только не будет писать их для удовольствия собственного и нескольких друзей». Издатели победили: больше Уэллс таких повестей не писал.
Хуже всего продавался «Визит в Кэмфорд», который был неинтересен широкой публике, но ученые эту вещь оценили. Не только Уэллс считал тогдашнее высшее и среднее образование отсталым: его взгляды полностью разделяла Британская ассоциация развития науки. По инициативе Грегори в рамках ассоциации была образована комиссия, которая должна была заниматься обсуждением проблем исследований в образовательной сфере; 8 января 1938 года состоялось первое собрание, на котором Уэллса избрали председателем комиссии. Он подготовил большой доклад к конференции ассоциации, которая состоялась в Ноттингеме в сентябре. Говорил, что, несмотря на некоторые улучшения, детей и молодежь по-прежнему учат плохо. В университетах — мертвые языки, сто разновидностей литературоведения, но никакого обществоведения; в школах — еще хуже. Надо сформировать обязательный для всех учебных заведений минимум знаний, который должен получить учащийся, чтобы стать не просто выпускником, а гражданином: естественные науки, история, география, социология, политика и «навыки общественной деятельности». Уэллс представил подробную программу по этим предметам. Другие предметы — иностранные языки, музыка, физкультура и т. д. — тоже обязательны, но докладчик в этих материях некомпетентен и предлагает написать программы по ним тем, кто в этом разбирается. Руководители ассоциации приняли доклад позитивно, но массовая реакция преподавателей была очень прохладной. Учительский мир специфичен: в нем постоянно происходят реформы, но по сути он всегда остается консервативным. Чтобы было иначе, нужен пустячок — чтобы все самые умные, самые лучшие из нас шли в учителя…
* * *
— незнакомые давали ему на 20 лет меньше — и был очень активен, но возраст сказывался. У него обнаружился неврит — болезнь чрезвычайно мучительная, ему вырвали все зубы, у него болели уши, зрение ослабло. Он страдал от болей, был капризен, несколько раз переносил сроки поездки, жестоко торговался с организаторами; как подобает звезде, он представил «райдер»: чтобы к нему были приставлены персональные врачи, чтение лекций проходило в определенные часы, а подушки были такого качества, к какому он привык. Американцы согласились на всё. В конце октября он прибыл и провел в США около месяца. Вновь встречался с Рузвельтом и написал о его реформах несколько статей в «Кольерс». Побывал с экскурсией у Ниагарского водопада. Чувствовал себя плохо и прочел лекцию пять раз вместо запланированных десяти.
Лекция называлась «Интеллектуальная организация современного мира»; в первый раз она была прочитана в нью-йоркском Таун-холле и транслировалась по радио. Потом на ее основе была сформирована и вышла в 1938 году в издательстве «Метьюэн» брошюра «Всемирный Разум» (The World Brain), в которую также вошли прошлогодняя речь о мировой энциклопедии и еще несколько статей. Потом он развивал эту идею в работах 1942 года — «Наука и Всемирный Разум» и «Обзор Homo sapiens», в новой редакции «Схемы истории» и многих других текстах [113]. Так что это — Всемирный Разум? Завлекательное название для большой-пребольшой энциклопедии? Нет, это нечто более грандиозное.
— это «интеллектуальный аппарат мира», «постоянно действующее учреждение, могущественный суперуниверситет, который объединяет и использует все учебные и научные учреждения и руководит ими», это «организация, которая по своему размеру и влиянию будет больше, чем все университеты мира, и она неизбежно станет связывающей системой всех мировых исследований и будет руководить образованием человечества»; это «единственно возможный метод обеспечения эффективного сотрудничества ученых всего мира и создания интеллектуальной власти, могущей управлять коллективной жизнью человечества». Такую штуку описал Айзек Азимов: ее зовут Мультивак, и она так сильна и разумна, что даже самым дурным людям не удается использовать ее во зло.
Но для Уэллса и Мультивак был бы мелок. В «Науке жизни» он писал о том, как все живое на Земле проходит путь от «отдельной ячейки к многоклеточному организму» и как аналогично этому происходит процесс социального объединения людей, в результате которого Homo sapiens стремится эволюционировать из индивидуалиста в «коллективного человека, знание и память которого будут включать в себя всю науку и всю историю»; он писал также, что «среди разновидностей Homo sapiens возникают „синтетические суперразумы“, то есть религии, общины, государства, в которые сливаются индивидуальные сознания». Порок этих «суперразумов» он видел в том, что их много и они враждебны друг другу; единственный Всемирный Разум — вот во что мы должны слиться. «Наша деятельность — это создание своего рода головного мозга человечества, мозговой коры», которая, развившись, «станет памятью и восприятием для всей человеческой расы».
— через тысячу лет на планете живет единственное существо, вроде большого серого мешка, или все люди подключены по радио к одному мозгу? Таких фантастических историй написана пропасть, но не Уэллсом. В его утопиях представители нового вида Homo качественно отличаются от нас по своим интеллектуальным и психическим свойствам, но у них у каждого две руки, две ноги, отдельная голова и мыслят они в общем русле не потому, что изменилась их физиология, а потому, что их надлежащим образом воспитывали. Всемирный Разум — метафора, обозначающая то же, что и Всемирное Государство. — некий управленческий орган, способствующий перевоспитанию людей в духе миролюбия, братства и единства. Откуда этот орган возьмется и как он будет нас перевоспитывать — это всегда был для Уэллса самый больной вопрос. И вот он, как ему казалось, нашел путь.
С него начать? Существующие университеты, казалось бы, могли стать основой для подобного органа; но Уэллсу они не годились — это консервативные учреждения. Он ругал русских за то, что они любят сносить и ломать, но сам считал, что лучше снести дом и построить новый, чем заниматься ремонтом. Надо создать новую организацию. Она должна иметь огромный — «тридцать тысяч одних курьеров» — штат сотрудников, которые будут собирать, сортировать, осмысливать информацию и выдавать готовый интеллектуальный продукт. В их распоряжении будут громадные здания со множеством хранилищ, рабочих комнат и залов для совещаний. Они будут распределены по всему миру — и Уэллс с обычным для него даром предвидения предложил понятие «сеть» (network). Сеть включит в себя «все музеи, художественные галереи, библиотеки, атласы и обзоры»; ее центром будет суперкаталог. Сеть может сама зарабатывать, продавая свою продукцию, организуя выставки, лекции и т. д., но она не должна превращаться в коммерческое предприятие.
Первое выступление Уэллса в Вашингтоне было встречено публикой с восторгом; через день он пригласил на обед представителей солидных фирм — Фрэнка Кеппела из корпорации «Карнеги», Р. С. Леффингвелла из банка Моргана, Джексона Рейнольдса из Первого национального банка, надеясь, что они захотят инвестировать средства в проект. Увы, дальше разговоров дело не пошло. Уэллс понял, что «с нуля» такой домище не построишь, надо что-то принять за основу; он выбрал французскую «Большую энциклопедию». Он предложил американскому издателю Нельсону Даблдею план: учредить акционерное общество, которое купит у французов неограниченные права на энциклопедию; французы могли бы тоже войти в долю. Сформировать редакционный комитет, который переведет ее на английский, исправит и дополнит. Издать, а на полученные средства основать акционерное общество, которое — тут он, как всегда, перескочил через самый сложный этап — «за два года превратится в постоянный международный образовательный орган, координирующий университеты, научные учреждения и школы англоязычного мира». Далее — распространение энциклопедии на иных языках, завоевание остального мира и создание Всемирного Государства.
разговаривать. Терпения Эйч Джи не хватило даже на два года — уже в марте он написал Даблдею, что сдается, — «это слишком огромно, чтобы быть реализованным в такое время, как теперь». «Сотни тысяч» людей, которые будут заниматься ерундой — сбором информации и объединением университетов, — кто на это согласится, когда можно использовать этих людей по-настоящему, поставить их под ружье, сделать из них много-много пушечного фарша?!
— в рамках Международного института документации, на конгрессе которого в Париже он впервые выступил в августе 1937-го, и других организаций. Они нашлись — Уотсон Дэвис из Вашингтонского научного общества, Кеннет Мис из компании «Кодак», А. Ф. Поллард из Империал-колледжа и С. Брэдфорд из лондонского Музея науки, но только до определенной степени. Эти специалисты поддерживали его в том, что касалось внедрения технологии микрофотографирования и создания единых информационных каталогов (Брэдфорд работал над таким каталогом на основе библиотеки Музея науки), но к созданию Всемирного Разума, управляющего человечеством, относились скептически. В 1938-м в Лондоне проходила конференция Международного института документации; на ней Уэллс также выступал, рассматривался даже вопрос о создании секции в рамках института, которую он мог бы возглавить, но дело заглохло. У людей было слишком много практических дел — копировать документы (благодаря чему во время войны удалось сохранить бесценное содержание многих европейских библиотек), составлять каталоги, то есть делать то, к чему и призывал Уэллс, но что казалось ему мелким и скучным, раз не удалось быстренько создать громадную организацию. Всё— или ничего.
После того как в марте 1938 года в СССР начался третий «московский процесс», а Германия в том же месяце присоединила к себе Австрию на том основании, что у них «один язык и одна культура» (так называемый аншлюс), Уэллс почувствовал, что опоздал со своей энциклопедией. В первых числах апреля он сел писать одну из самых странных и любопытных книг, которая у нас абсолютно неизвестна, — «Ужасный ребенок» (The Holy Terror) [114]. Жил-был мальчик Руд Уинслоу; семья у него была нормальная, мать нежная и любящая, но сам он рос «ужасным ребенком». Его детство подозрительно похоже на детство Берти Уэллса: испытывал приступы бешеной злобы, запустил вилкой в голову брату, мучился сексуальными страхами, много читал, обожал все военное, в 11–13 лет воображал себя диктатором, завоевывающим весь мир. Маленький Руд лишь чуть более жесток, чем маленький Берти — хотя, возможно, мы просто не знаем о Берти некоторых вещей. Повзрослев, Руд заинтересовался политикой и неожиданно обнаружил у себя ораторский дар и умение покорять толпу, но, не имея твердых убеждений, не знал, как эти способности использовать: метался от коммунистов к фашистам и обратно. Потом он понял, что должен идти своим путем, и организовал партию, целью которой было прекращение войн и установление Всемирного Государства.
Пробираясь к власти, он был человеком-невидимкой: не фотографировался, никому не показывался, скрывал сведения о себе и распространял легенды, чтобы ничто не могло его скомпрометировать. Когда разразилась Вторая мировая война (в начале 1940-х), он с помощью авиаторов совершил мировую революцию; став правителем мира, быстро превратился в тирана-параноика, наводнившего планету тайной полицией, подавляющего инакомыслие и расправляющегося со своими недавними соратниками. Он установил культ своей личности и уже собирался объявить себя богом, но один из недобитых соратников его отравил, после чего его тело забальзамировали и уложили в мавзолей, а на Земле установили нормальную хорошую жизнь. Уэллс жестоко разоблачил сам себя, поняв, что его мечтания о Всемирном Государстве приводят к тирании — так можно трактовать «Ужасного ребенка», если читать его невнимательно или с предубеждением, как это сделали Маккензи, именно так толкуя смысл романа. А теперь давайте все-таки прочтем текст как следует.
Руд Уинслоу — не Эйч Джи Уэллс. По Уэллсу, ключ ко всему — образование; тут и заложены различия. Когда Руд учился в школе, то исповедовал некритичный взгляд на вещи, естественные науки его отвращали и пугали, он обожал классическую историю — историю королей и битв. Соученики его не любили и называли Вонючкой — лишь один мальчик, Карстолл, за него заступался (именно Карстолл потом отравит диктатора). Потом Руд поступил в привилегированный университет, где господствовал консерватизм; его страсть к политике наложилась на некритичное восприятие мира. Его партия называется Партией Простых Людей. «Люди моего вида, вульгарные, уродливые, забитые, обманутые, обиженные, жаждущие свободы Простые Люди, Толпа, Великие Грязнули», грубо говоря, «быдло», которое Уэллс ненавидел всеми фибрами души. А Простым Людям «нужен Хозяин, нужен кто-то, кому они могли бы сказать „да, сэр!“» — и Руд стал Хозяином.
— Мир Здравого Смысла, Нормальный Мировой Порядок, Всемирное Государство Простых Людей. Руд учел ошибки советских вождей, которые делали ставку на «своих», то бишь коммунистов, что не позволяло им распространить свое учение за пределами России, и фашистских диктаторов, деливших людей по расовым признакам, и объявил «своими» абсолютно всех, кто считает себя обделенным и жаждет реванша. То же самое построил в Bend Sinister Набокова (опубликованном в 1947 году) диктатор Падук, глава партии Среднего Человека, тоже, кстати, презираемый соучениками, мерзкий мальчишка, с той лишь разницей, что звали его в детстве не Вонючка, а Жаба. Это то, что называют охлократией (а иногда — эквилизмом) — Власть Тьмы, мир, где дурак объявляется равным умному, где поощряются самые грубые животные инстинкты, мир, презирающий культуру и ненавидящий любого, кто хоть чем-то выделяется из толпы.
Когда Вторая мировая завершилась (Уэллс и тут угадал — в середине 1940-х), несколько европейских государств сделали попытку создать прообраз настоящего Всемирного Государства — конфедерацию демократических стран; такое развитие событий Руда не устраивало, и с помощью летчиков (которых, к разочарованию Уэллса, оказалось возможно использовать в дурных целях) он подавил это движение, лидером которого был его прежний соратник (тут изыскатели усматривают намек на Троцкого). Руд казнил соперника и стал править миром. Не все из того, что он сделал, было плохо. Он реформировал экономику, «уничтожил власть денег», дал Простым Людям работу. Он не считал себя тираном; он был «всего лишь Простым Человеком, наконец-то восторжествовавшим и возведенным на престол». Он перестал быть невидимкой, теперь его портреты были всюду, его именем называли города. Он высказывался по любому поводу, учил строителя строить, врача — лечить; чтобы он слыл вездесущим, ему подобрали множество двойников.
Сперва он не замышлял репрессий; но чем больше была его власть, тем сильнее он боялся, и страх заставил его последовательно уничтожать всех, кто, как ему казалось, мог представлять опасность. По всему миру без следа исчезают люди, «подозрительных» казнят без суда; когда один из соратников тирана умирает, распространяется версия, что его отравили, и организуется «дело врачей». Страх — основа всех действий Руда: он ненавидит и боится женщин, он никогда не любил никого, кроме себя. Страх растет: раньше тиран был равнодушен к евреям — теперь начинает бояться «еврейского заговора», и начинаются расправы (здесь Уэллс подчеркивает, что гонения на евреев осуществлялись Рудом по другим основаниям, нежели Гитлером: расизм был Руду чужд, он просто боялся); он был равнодушен к церкви, но теперь видит в ней угрозу и уничтожает священников.
Он задумывает Окончательную Чистку — расправу над всеми евреями и христианами одновременно. Но он измучен, работает ночами, принимает наркотики; он ложится в клинику, которой руководит его бывший друг Карстолл, а тот, обнаружив у больного документы по подготовке Окончательной Чистки, понимает, что дальше терпеть нельзя, убивает Руда и объявляет, что Хозяин умер естественной смертью. Приближенные Руда предпочитают поверить в эту версию, ибо они, как и все, смертельно устали от тирана. «Странный тип — эти диктаторы XX века. Они расплодились подобно осам в засушливое лето. Условия благоприятствовали им. Их власть развивалась крещендо, потому что мир прогнил. Ему требовались осы и мясные мухи. Религии, законы — все было мертво и смердело. Тираны были хозяевами зловония в мире трусливых скунсов». Мир прогнил, мясные мухи сделали полезное дело — подъели остатки, так что пусть мирно покоятся в мавзолеях.
для межнациональных конфликтов, обеспечив народ работой, он создал прекрасную базу для установления нового строя — Всемирного Государства Непростых Людей. (Кое-кто даже высказывает подозрение, что гениальный Карстолл все это предвидел заранее.) Уэллс по своему обыкновению не разъясняет, как конкретно Непростые Люди взяли власть: то ли боялся об этом думать, то ли ленился. Ну, как-то так, валялась, подобрали и всё. То обстоятельство, что многие из них прежде работали на тирана, ничего не значит. Какую экономическую систему они установили, как вели себя по отношению к оппозиции, если таковая имелась, что, наконец, стало с ужасной тайной полицией — об этом ни слова. Напрашивается мысль, что они тоже сделались диктаторами, только добрыми — пчелки вместо мясных мух, но, по-видимому, это не так, ибо они говорили о предсказанном Лениным отмирании государства, и оно отмерло. Как? Да как обычно — взяло да и рассосалось. Важно лишь то, что на место невежества они поставили науку и начали работать над созданием нового человечества: «Мы, учителя и биологи, намереваемся теперь выращивать и обучать божественную расу — общественных деятелей, педагогов, мыслителей и поэтов». Звучит совершенно жутко — мыслители и поэты, которых «выращивают», новая господствующая раса, но для Уэллса это естественное развитие его мысли о двух качественно различающихся видах Homo, высказанной в «Кстати о Долорес». Увы, интересы Простых и Непростых не примирятся никогда; единственное, что могут сделать Непростые, — воспитывать детей, чтобы те никогда не были Простыми. Почему Руд-ребенок так похож на маленького Уэллса? Эйч Джи просто не знал, с кого списать детство героя, и списал с себя? Нет; он, как всегда, бил в одну точку, подчеркивая, что может стать с человеком (и могло бы стать с ним), если он с детства не получит хорошего образования.
тиран страшен, он всего лишь муха, порой даже полезная; страшна темнота толпы, нуждающейся в нем.
Примечания.
108. Пометок Сталина или иных указаний на письме Радека и машинописном переводе статьи нет (РГАСПИ. Ф. 558. On. 11. Д. 792. Л. 121).
«Анатомия бессилия», «Анатомия меланхолии» и т. д
–2009).
–1874 годах в США была издана первая международная энциклопедия — «Немецко-американская энциклопедия» Александра Шема, но эта тенденция развития не получила.
112. Она начала широко использоваться во время Второй мировой войны и применяется до сих пор.
114. Обычно название переводится как «Священный ужас» или «Святой террор», что неверно: holy terror— идиоматическое выражение, означающее то же, что enfant terrible, и первая же глава романа дает однозначное указание на то, что именно оно имелось в виду.