Глава вторая
КОРОЛЕВА ФЕЙ
Эйч Джи волновался, что «Предвидения» будут плохо продаваться, и с несвойственной ему кротостью молил издателей позаботиться насчет рекламы. Беспокойство оказалось излишним: книга, публиковавшаяся в отрывках в конце 1900 года и вышедшая целиком в издательстве «Чэпмен энд Холл», расходилась как бестселлер. Но друзья-коллеги «Предвидения» раскритиковали. Конрад укорил автора за то, что он обращается к узкой группе элиты, оставляя за бортом все человечество, и сравнил его с рыбаком, который вылавливает отдельных форелей вместо того чтобы закинуть широкую сеть, в ячейках которой найдется место каждому пескарику. Уэллс обращался именно к «форелям», так что не обиделся, напротив, зная, что Конрад бедствует, написал несколько восторженных заметок о его творчестве. Форду не понравился стиль книги Уэллса: его раздражало то, как возвышенные идеи соседствуют с рассуждениями о цвете стен в квартирах жителей Новой Республики. (То же раздражало критиков в утопии Чернышевского, да и во всех утопиях вообще.) Эдмунд Госсе считал главной ошибкой Уэллса непонимание того, что человек стремится не к общественной пользе, а к индивидуальному счастью. (Правда, в 1940-е американский психолог Абрахам Маслоу доказывал, что потребность в самоактуализации и развитии у многих людей стоит не ниже, чем стремление к личному процветанию, а у кого-то и выше.) Всю эту критику Эйч Джи — редкий случай — воспринял спокойно и не бранился.
«Предвидений» Уэллс впал в безудержный оптимизм, над которым потом посмеивался. «Не позднее чем через двадцать лет у нас будет республика, — писал он Ричарду Грегори в декабре 1901-го, — или, во всяком случае, она может быть, если империя рухнет. <…> Я буду писать, говорить, буду проповедовать революцию в течение следующих пяти лет». Тут необходимо заметить, что, постоянно произнося слово «революция», Уэллс вкладывал в него смысл почти противоположный общепринятому, так что слово это следовало бы все время брать в кавычки. «Революция» для него — это изменение менталитета, а революционность такого изменения заключается единственно в том, что оно должно произойти «быстренько». Обещание проповедовать свою «революцию» он сдержит и в ближайшие годы напишет еще несколько футурологических трактатов: «Человечество в процессе созидания» (Mankindin the Making, 1903), «Современная утопия» (A Modern Utopia, 1905), «Новые миры вместо старых» (New Worlds for Old, 1908). А первым его шагом на этом пути стала лекция, прочитанная 24 января 1902-го в Королевском институте Великобритании [33].
«Открытие будущего». В основном она повторяла тезисы «Предвидений», только тон был более ликующим; напугав слушателей картинами гибнущего мира, автор объявлял, что сам в такой исход не верит, ибо «верит в другие вещи: согласованность и целесообразность мира и величие человеческого предназначения. Миры могут замерзать и Солнце — остывать, но я верю, что в нас живет нечто, что никогда не умрет». Уэллс не умел выступать публично, говорил слишком быстро, сбивчиво и неразборчиво, но его речь все равно привела аудиторию в восторг. В феврале ее опубликовали в «Нэйчур», а издатель Ануин выпустил ее отдельной книгой, которая, как и «Предвидения», стала бестселлером. Она понравилась всем — даже Конраду. Это самый оптимистический из футурологических текстов Уэллса: в нем он выдвинул тезис о том, что Homo sapiens, если осознает необходимость перестройки своей жизни, может стать первым видом, который возьмет эволюцию под контроль и не погибнет.
«Предвидения» и «Открытие будущего» сделали Эйч Джи человеком, к мнению которого прислушивается общество. Сын лавочника превращался в джентльмена, а джентльмен обязан бывать в престижных клубах. По рекомендации Генри Джеймса он стал членом Национального либерального клуба, учрежденного Гладстоном; его постоянно приглашали обедать в «Другой клуб» (Other Club), основанный Черчиллем. Парадные двери домов, куда раньше он пытался проникнуть с черного хода, широко отворились перед ним. Одна из этих дверей вела в Фабианское общество, а в роли привратников выступила знаменитая супружеская пара: начиная с этого момента она прочно войдет в жизнь нашего героя.
«Ведь мы молодые были, только что поженились, крепко любили друг друга. А он — „все Веббов переводили“!» — так отреагировала представительница другой знаменитой пары на биографию ее мужа, в которой рассказывалось, как в 1898 году в Шушенском молодожены переводили с английского на русский книгу Сиднея и Беатрисы Уэбб «Теория и практика английского тред-юнионизма». Переводчик уже в собственных работах называл Уэббов «основательными учеными» и «основательными оппортунистами», а также «тупыми хвалителями английского мещанства», а в 1914 году причислил их к числу лиц, «подло предавших социализм».
тех пор рука об руку занимались социализмом, изучали рабочее движение, написали вместе и по отдельности много трудов по истории профсоюзов. Впоследствии были видными деятелями лейбористской партии; Сидней занимал пост министра торговли в первом лейбористском правительстве (1924) и пост министра колоний и доминионов во втором (1929–1931). Он также основал и возглавил Лондонскую экономическую школу; в 1929-м он был удостоен титула барона, но Беатриса принять титул отказалась.
Ругал Ленин Уэббов зря, ибо не было в Европе более рьяных и доверчивых апологетов советского строя. «В течение полувека умственная лаборатория Веббов была источником той идеологической пищи, которая затем по бесчисленным каналам шла в рабочие, мелкобуржуазные и даже буржуазные головы, — замечал в своих мемуарах советский дипломат Иван Майский. — И вот теперь этот замечательный интеллектуальный инструмент обратился против антисоветских предрассудков и предубеждений, которыми в 30-е годы были заражены широчайшие круги британского и мирового общественного мнения!» Майский, бывший советским послом в Лондоне, описал Уэббов: «Меня приветствовала высокая, стройная женщина с умным и одухотворенным лицом. В молодости эта женщина, должно быть, была очень красива. Но и сейчас, в старости, она отличалась необычайной обаятельностью, особенно хороши были глаза — большие, лучистые, в глубине которых пряталась чуткая, пытливая мысль. Это была Беатриса Вебб. Из-за спины ее выглядывала другая фигура — фигура мужчины с седой шевелюрой и седой бородой клинышком. Он был плотного сложения и почти на голову ниже женщины. На широком красноватом лице его лежала печать ума и упорства. Это был Сидней Вебб. По внешности супруги представляли полную противоположность друг другу. <…> Но что здесь доминировала женщина — это бросилось мне в глаза при первом же свидании и подтвердилось при последующем знакомстве».
«А» и «Б»: в «А» заносились аристократы, анархистские и артистические натуры, в «Б» — бюрократы и буржуа; они имели широкие знакомства среди вторых, но предпочитали первых — таких, как Герберт Уэллс. Мальчика, приходившего слушать речи в оранжерее Уильяма Морриса, Беатриса не вспомнила, но в декабре 1901-го, прочтя «Предвидения», назвала их «самой выдающейся книгой года» и немедленно возжелала привести новую добычу в салон. Сидней также написал Уэллсу восторженное письмо, представившись «другом Грэма Уоллеса и Бернарда Шоу, которых Вы знаете». Он, однако, нашел в «Предвидениях» недостатки, о которых также сообщил в письме: по его мнению, автор преувеличивал роль техников, механиков и инженеров и недооценивал возможности профессиональных администраторов. Уэллс на критику не обиделся и ответил учтивым письмом.
Даже если бы Уэббы не прочли «Предвидения», их знакомство с Уэллсом состоялось бы — уж очень солидное связующее звено обнаружилось меж ними. Одним из сандгейтских соседей Уэллса оказался секретарь Фабианского общества Эдвард Пиз, личность очень колоритная — трудно вообразить себе кого-то более «английского», более похожего на диккенсовских персонажей. До того, как стать одним из основателей Фабианского общества, Пиз служил биржевым брокером, интересовался спиритизмом и проводил ночи в «домах с привидениями», а потом получил наследство и полностью посвятил себя социализму. Охарактеризованный Уэллсом как «добропорядочнейший человек квакерской закалки», Пиз представлял собой один из тех «винтиков», на которых держатся все организации; без него — дотошного, корректного, пунктуального — Фабианское общество, возможно, распалось бы давным-давно. Пиз, также очень хваливший «Предвидения», стал говорить Уэллсу о необходимости как можно скорей познакомиться с Уэббами: «Они — пионеры Вашей Новой Республики».
«Уэббы — чудесные люди, они заставили меня устыдиться моей лености и умственной разбросанности, и я ужасно робею перед миссис Уэбб». Беатриса, в свою очередь, сделала запись в дневнике: «Уэллс интересен, хотя в его личности есть что-то отталкивающее. <…> Он — прекрасный инструмент популяризации идей, и он дает столько же новых мыслей, сколько и получает. Есть что-то освежающее в беседе с человеком, который сам заставил себя отказаться от стольких возможностей, дабы посвятить свою жизнь служению новому миру». Разумеется, добрая Беатриса высказалась и о Кэтрин: «Его жена — милая маленькая особа с сильной волей, средним интеллектом, и в ее натуре есть что-то мелкое. В одежде и манерах она очень старается соответствовать тому обществу, в котором благодаря своим талантам может вращаться ее муж, но все это очень искусственно, от ее слащавой улыбки до показного интереса к общественным проблемам». Не зря Эйч Джи так испугался своей новой знакомой. Впоследствии он писал о Беатрисе: «Она обладает очаровательной и редкой способностью смело и обобщенно судить обо всем в самом воинственном тоне» и отмечал также, что она «смотрит на людей как на ходячие числа». Однако Беатриса смотрела на людей отнюдь не как на числа, а пристально лорнировала каждого и характеризовала его с пристрастностью, ядовитостью и мелочностью. Уэббы пригласили Уэллсов нанести ответный визит; совместные обеды и ужины стали регулярными. Но Кэтрин скоро перестала бывать у Уэббов, а Эйч Джи, чтобы не ездить постоянно туда-сюда и не утомляться (во всяком случае, так он объяснил жене), снял в Лондоне холостяцкую квартирку по адресу Клемент-Инн, 6. Теперь он сделался постоянным посетителем салона.
Многие из его новых знакомых были политиками на заре карьеры: Герберт Асквит, восходящая звезда либеральной партии (впоследствии премьер-министр); Эдвард Грей (впоследствии министр иностранных дел), профсоюзный лидер Джон Бернс, Уинстон Черчилль (со всеми Уэллс потом разругается). Прочтя «Предвидения», Черчилль отправил Уэллсу письмо, в котором сообщал: «Я читаю все, что Вы пишете», и добавил, что разделяет многие идеи, высказанные в книге: политическое объединение англоязычных государств, идеи евгеники и т. д. Историк Ричард Той написал работу, посвященную заимствованиям, которые Черчилль в своих выступлениях делал из текстов Уэллса: так, определение «надвигающаяся буря», которое Черчилль использовал в отношении фашистской Германии, было приведено в «Войне миров»; речь Черчилля в Глазго 9 октября 1906 года, сыгравшая большую роль в его политической карьере, повторяла тезисы книги Уэллса «Современная утопия». «Это как если бы Тони Блэр использовал цитаты из „Звездного пути“», — заметил Той и пояснил далее, что великие политики вдохновлялись идеями не только великих мыслителей, но и обыкновенных беллетристов, которых читали, «приходя домой после трудного дня в палате общин». Черчилль в 1931 году говорил, что знает работы Уэллса так хорошо, что мог бы выдержать по ним экзамен.
Другая категория людей, с которыми Уэббы свели нового друга, — влиятельные светские дамы. Первой стала леди Элшо, жена графа Уимисса и мать Синтии Асквит, известного детского писателя. Ее дом в Стенвее, Глостершир, был центром кружка, который назывался «Души» (Souls) и объединял людей «с артистическими наклонностями». Леди Элшо взяла на себя роль наставницы по отношению к новичку: учила его одеваться, советовала, какие приглашения принять, от каких отказаться и о чем беседовать с дамами. Эйч Джи был с нею всегда кроток как дитя и советам следовал. Леди Элшо ввела его в свой салон; там он познакомился с Артуром Бальфуром, звездой уже не восходящей, а сверкающей: Бальфур к тому времени неоднократно занимал министерские посты, а в 1902-м сменил лорда Солсбери на постах премьер-министра и лидера Консервативной партии.
— либерального политического деятеля и спортсмена; леди Риббсдейл, жена сэра Чарльза Теннанта, члена палаты лордов; ее сводная сестра Марго Теннант, вторая жена Герберта Асквита; леди Кроу, дочь графа Розбери и жена маркиза Роберта Кроу-Миллиса; леди Сэссун, урожденная Ротшильд… Они приглашали модного новичка в себе, брали над ним шефство и знакомили его с другими знаменитостями: виконт Эдгар Сесил, будущий замминистра иностранных дел; сэр Уолтер Рейли, профессор английской литературы; Морис Баринг, сын лорда Равелстока, друг Сары Бернар; сэр Джеймс Крайтон-Браун, медицинское светило; сэр Альфред Монд, будущий лорд Метчет, теоретик сионизма; Джон Мактаггарт, известный философ; сэр Генри Льюси, издатель «Панча»; литераторы, музыканты, художники…
«Я никогда не разделял веры в то, что „где-то там“ есть истинные леди, тонкие, чуткие, изысканные, куда умнее обычных женщин». И тут же: «Чаще всего прием или визит в усадьбу в конце недели был так же отдохновенен и приятен, как цветочная выставка, где видишь, что могут сотворить из хорошей, отборной рассады любовный уход и благодатная среда». Так рассада все-таки была отборная, не такая, как там, внизу? «Милые посиделки с сильными мира сего изгнали из нас всякое ощущение, что мы „где-то внизу“, и утвердили мою естественную склонность вести себя так, словно я ничуть не хуже других…»
Старые друзья — Конрад, Форд, Джеймс — новых связей Уэллса не одобряли (Джеймс, по воспоминаниям Форда, высказывал подозрение, что их общий друг намерен сделаться профессиональным политиком); тем не менее ни одна дружба не прервалась, Конрад одновременно с Шоу гостил в «Спейд-хаусе» весной 1902-го. В июне Уэллсы ездили на отдых в Швейцарию; в августе Эйч Джи провел три недели в Париже с братом Фрэнком, в котором по-прежнему старался пробудить интерес к жизни; в сентябре он снова был в Швейцарии. Тем временем в Лондоне вышла «Морская дева», встреченная читателями без энтузиазма. Уэллс был недоволен работой издателей, как обычно считая, что они не умеют и не хотят продвигать его книги. Еще в 1896-м американский филиал издательства «Макмиллан» опубликовал «Колеса фортуны»; теперь Уэллс предложил главе издательства Фредерику Макмиллану выкупить права у всех его предыдущих издателей и приобрести на будущее исключительное право публикации его книг. Условия Макмиллану были поставлены жесткие — после того как издательство окупит выплаченный аванс, оно должно было, взяв на себя все расходы, выплачивать Уэллсу четверть продажной стоимости каждого экземпляра. Макмиллан на все согласился — и, возможно, не единожды об этом пожалел: Эйч Джи постоянно учил его вести дела, требуя как можно более агрессивной рекламы и яростно препираясь из-за каждой редакторской правки. Макмиллан, однако, оказался крепким орешком и все выдержал.
К тому же году относится первая экранизация Уэллса: Жорж Мельес, один из пионеров кинематографии, снял пятнадцатиминутный фильм «Путешествие на Луну». В Англии этот фильм шел в мюзик-холлах, во Франции — в ярмарочных павильонах, но наибольший успех он имел в США, где с него сняли сотни пиратских копий. Некоторые историки полагают, что именно успех «Путешествия на Луну» в провинциальном Лос-Анджелесе, одно из предместий которого носило название Голливуд, навел дельцов на мысль открыть в городе кинотеатр, чем нечаянно был предрешен вопрос о будущем центре мировой кинематографии…
Уэллсу хотелось завоевать американский книжный рынок. Ведение боевых действий он поручил Пинкеру, но результат его не удовлетворял. Пинкер еженедельно получал письма с ругательствами: «Вместо того чтобы убеждать тупых американцев, что я пишу „что-то умное и модное“, вы должны разъяснять им мою литературную позицию». Пинкер протолкнул в американский журнал «Космополитен» статью, написанную — по мнению некоторых биографов, по прямой просьбе Эйч Джи — Арнольдом Беннетом, в которой тот подробно анализировал творчество Уэллса и характеризовал его как серьезного писателя. Статья, опубликованная в августе 1902-го, возымела действие — «тупые» американцы начали понимать, что перед ними не просто автор развлекательных книжонок. Уэллс отправил Беннету письмо, полное благодарностей столь же горячих, как и ожесточенные пререкания, которые они вели друг с другом на протяжении всего 1901 года. Вообще письма Уэллса к друзьям — это вещь, с которой следует обращаться осторожно. Из них легко нарезать миллион цитат, которые представят автора как злобное существо, стоящее на грани психического заболевания. Так поступили супруги Маккензи, которые из всех возможных эпитетов наиболее часто по отношению к своему герою употребляют слово «истерический» и в чьей трактовке Уэллс выглядит истинным маньяком. Можно выбрать другие цитаты, и мы увидим доброжелательного, нежного и веселого друга — или насмешника, чьи слова лишь очень наивный человек может принимать всерьез. В письмах Уэллс посылал своих друзей ко всем чертям, бранился, обрушивал на них свое дурное настроение, однако же ни один человек не рассорился с ним из-за писем (ссорились совсем по другим причинам), ни один даже не обиделся.
«Он был довольно молчалив, а когда говорил, то изо всех сил старался показать свой ум, при этом не позволяя себе ничего лишнего». Можно объяснить это расчетливостью, но, на наш взгляд, он этих людей просто побаивался.
Салоны леди Элшо и Беатрисы Уэбб частично пересекались, но интересы в этих кружках были разные. Фабианское общество постепенно превращалось в дискуссионный клуб; Уэббов это перестало удовлетворять, и в ноябре 1902-го на одном из обедов Беатриса предложила гостям организовать интеллектуальный клуб, члены которого не просто болтали бы, а устраивали нечто вроде мозговых штурмов, пытаясь решить задачу реального обретения власти. Предложение было встречено с энтузиазмом, и вновь образованная группа, получившая название «Сподвижники», стала ежемесячно собираться в отеле «Сент-Эрмин» в Вестминстере. В отличие от салонов то был клуб с постоянным количеством членов. В первый год в нем состояли политики-«администраторы» — Ричард Холдейн (либерал, юрист, философ, впоследствии военный министр в либеральном правительстве), Эдвард Грей, Леопольд Эймери (консерватор), Альфред Милнер (консерватор, колониальный чиновник), Уильям Пембер Ривз (новозеландский государственный чиновник), Клинтон Даукинс (бизнесмен и чиновник); ученые — Холфорд Макиндер (географ, геополитик) и Бертран Рассел; издатели — Генри Ньюболт, Леопольд Макс, Джеймс Гарвин; был и военный — адмирал Кэрлайон Бельерс. Уэллсу также было предложено стать членом клуба. Это было то, о чем он мечтал, — организация влиятельных интеллектуалов, намеревающихся преобразовать мир.
«Сподвижники», однако, представляли собой объединение столь же пестрое, как Фабианское общество — консерваторы вперемешку с социалистами, милитаристы с пацифистами; их объединяло желание «что-то делать», но представления о том, что именно нужно делать, у них были разные. Рассел писал: «Его (Уэллса. — М. Ч.) позиция была мне ближе всех в этом собрании. По правде говоря, остальные шокировали меня до глубины души. Помню сверкающие, налитые кровью глаза Эймери во время обсуждения войны с Америкой, на которую „мы пошлем все взрослое мужское население страны“». Моментально начались те же раздоры, что и среди фабианцев; Рассел уже на следующий год из клуба вышел, будучи несогласным с идеей образования Антанты, которую отстаивал Грей. После этого «Сподвижники» превратились в обычный дискуссионный клуб, просуществовав до 1909 года.
В феврале 1903-го Уэллс был наконец-то принят в Фабианское общество. Правила приема были строги: требовались две рекомендации (их дали Шоу и Грэм Уоллес), затем кандидатура утверждалась исполкомом, чтобы отклонить ее, требовался лишь один голос против. Но в первые годы XX столетия Фабианское общество переживало не лучшие времена: слишком маленькое для политической партии (на что указывал Уоллес), слишком большое для активной группы влияния (на что сетовал Уэбб), оно превратилось в аморфное объединение. Оно не росло, в начале века в нем состояло всего 700 человек, из которых не более ста могли считаться активными членами. Кроме того, фабианцы ссорились со всеми «попутчиками». Еще в 1890-х они разошлись с Либеральной партией; в начале века, когда был сформирован Комитет рабочего представительства, с 1905 года превратившийся в Лейбористскую партию, фабианцы принимали участие в его работе, но влияния не достигли. С одной стороны, они были чересчур разборчивы — либералы для них «слишком правые», лейбористы — «слишком левые»; с другой — в их собственных рядах имелись люди, бывшие по своим убеждениям левее коммунистов и правее консерваторов. Внутри самого общества царил разброд (особенно усилившийся после Англо-бурской войны), поговаривали о его ликвидации. Новые влиятельные сторонники были нужны как воздух.
тему «Проблемы научного администрирования округов в отношении к муниципальным предприятиям» [34]. Увы, он опять оказался очень слабым оратором. «Говорил невнятно, адресовался сквозь усы к собственному галстуку, запинался, поправлял себя, словно держал корректуру, делал неуместные отступления» — так охарактеризовал Уэллса-оратора… сам Уэллс. «Если бы г-н Уэллс говорил так же хорошо, как писал, возможно, судьба Фабианского общества была бы иной, — вспоминал Пиз. — Он не мог на равных соревноваться с умелыми ораторами из „старой банды“ [35]и, хотя спустя некоторое время обучился правилам устных выступлений, всегда предпочитал обращаться к членам общества в письменной форме». На заседаниях общества он поначалу вел себя очень тихо и покладисто — читатель наверняка догадывается, что долго это не продлится.
писателем) он заключил, когда та была на седьмом месяце беременности, а три года спустя жена узнала, что у него есть дочь от другой женщины, связь с которой тот и не думал прерывать; Бланд не постеснялся ввести в дом жены, которая была много богаче его, мать своего ребенка в качестве гувернантки (Эдит девочку удочерила) — и при этом публично выступал за патриархальность семьи, что безмерно удивляло Уэллса. У Бландов собирался кружок, состоящий из молодых актеров, журналистов и литераторов: именно там Уэллс близко сошелся с братьями Честертонами — Гилбертом и Сесилом. Спектакли, танцы, флирт, болтовня об искусстве и сексе — Эйч Джи и этим кружком был очарован, но недолго. «Поначалу казалось, что все это многолюдье существует для того, чтобы в нем, под присмотром высокой, неугомонной, блестящей, ветреной и занятной дамы (Эдит Несбит. — М. Ч.), распускались литературные почки и бутоны. Но потом посетитель замечал неприметные с первого взгляда русла и ручейки отношений и вдыхал идущие откуда-то снизу, словно изо рва, не очень приятные запахи. Происходили недоразумения». Бланд постоянно вел интриги внутри Фабианского общества, смертельно враждуя с Пизом — это было одним из «недоразумений»; но куда более неприятное «недоразумение» впоследствии внесет в кружок сам Уэллс, когда начнет оказывать знаки внимания Розамунде, внебрачной дочери Бланда.
В начале 1903 года Кэтрин вновь забеременела, и летом муж повез ее в Италию. В августе его здоровье резко ухудшилось, врачи рекомендовали Альпы; в сентябре он отправился туда вместе с Грэмом Уоллесом. Они провели в Швейцарии две недели: бродили по горным тропам и говорили о судьбах человечества. Уоллес ратовал за создание политических партий и постепенную, вдумчивую работу в парламенте; Уэллсу хотелось решить все проблемы одним махом: вот соберутся десять умных людей, например «Сподвижники», и мир перевернут. В письмах жене Эйч Джи жаловался, что не находит с Уоллесом общего языка. Но в мемуарах вспоминал о нем с глубочайшим уважением.
Когда Уэллс вернулся домой, из печати вышел его новый футурологический трактат, написанный в 1902-м, — «Человечество в процессе созидания» (текст начиная с лета публиковался отрывками в «Фортнайтли ревью» и нью-йоркском «Космополитене»). Позднее он назвал эту вещь самой забытой из своих книг и говорил только о ее недостатках: сбивчивая, легковесная. На наш взгляд, «Человечество в процессе созидания» не заслуживает пренебрежительного отношения. Да, эта книга затянута, слабо скомпонована, вступает в противоречие с другими, но она более, чем любая другая футурологическая работа Уэллса, позволяет увидеть за ее строками живого человека; она — самая добрая.
— нет; но как решить, кто достоин? Красота, здоровье, разумность — все эти критерии абстрактны и субъективны, но даже если бы можно было эти характеристики сформулировать, наука пока не знает, передаются ли они по наследству. Та же ситуация с «отрицательными» критериями. Даже об алкоголизме нельзя сказать с уверенностью, что это свойство наследуется; то же касается психических заболеваний и преступных наклонностей. Не контроль за рождаемостью, а правильное воспитание — вот единственный способ вырастить достойных граждан Новой Республики.
Большая часть трактата посвящена вопросам воспитания детей; она написана с нежной любовью и пониманием — так может написать лишь счастливый отец. Уэллс объясняет, как должна быть устроена детская комната: яркие цветные обои, тепло, чистота, свежий воздух; как купать младенца, как вытирать (непременно махровыми полотенцами, коих должно быть много!); он придумывает игрушки, каких не продают в магазинах: «Например, небольшие коробки из разных материалов, с крышками, которые легко снимаются; резиновые игрушки, которые можно крутить, сгибать, кусать и жевать; пушистые, как кроличий хвост, игрушки с гибким стержнем внутри; шары разных размеров, обтянутые мягкой тканью. Игрушки должны постоянно лежать на коврике, где ползает малыш; они должны быть ярко окрашены (нерастворимыми красками, без запаха) и быть слишком большими, чтоб ребенок мог их проглотить. Беречь их не нужно: они предназначены, чтоб их грызть, гнуть и разбирать на части; возможно, некоторые из них и выживут — самые любимые, драгоценные сокровища, доверенные лица и верные друзья». Детские коляски, режим кормления, проветривание комнаты — отец крохи Джипа не упустил ни единой мелочи. Уэллса вечно обвиняют в том, что он предлагал передавать детей на воспитание государству — в «Человечестве» он пишет совершенно обратное: «Лишь благородная, нежно любящая и старательная женщина может правильно воспитать детей (от одного до трех-четырех, в крайнем случае — при помощи няни — до семи, но это уже будет редкостью и подвигом)». Далее Уэллс пишет о том, как учить ребенка говорить, как обучать четырех-пятилеток чтению при помощи кубиков; на каких наглядных пособиях преподать дошкольнику основы математических понятий, а ведь Джипу еще нет и двух, стало быть, отец заранее думал о том, как будет заниматься с ним…
условиях, в которых дети растут, и, против обыкновения, не может удержаться от патетики. «Эти бедные крохотные души рождены среди слез и страдания, они получают лишь столько любви, сколько им могут дать, они учатся чувствовать, они борются за жизнь, умоляя дать им чистый воздух, еду и право нормально развиваться; а наша цивилизация не имеет ни смелости, чтобы убить их быстро и безболезненно, ни сострадания, чтобы дать им то, в чем они нуждаются». Что делать? Можно, например, помещать детей, рожденных в городских трущобах, в деревенские семьи — там у них будет больше воздуха и еды. Но это полумера. Решать проблему следует глобально. (Уэллс вообще ни в чем никаких решений, кроме глобальных, не признавал.) Государство обязано устраивать дома для сирот, строить комфортабельные жилища, укорачивать рабочий день, чтобы родители могли больше времени проводить с детьми, давать всем бесплатное образование. Но и у родителей должны быть обязанности — как перед ребенком, так и перед обществом. Государство могло бы при рождении ребенка у бедняков давать родителям ссуду — в таком размере, чтобы хватило содержать и воспитывать его хотя бы до 12 лет, при этом контролируя, куда идут деньги, — и горе тому, кто их пропьет, а ребенка будет морить голодом и одевать в обноски.
Ребенок пойдет в школу — там нужно многое менять: преподавать не «мертвые», а актуальные предметы, отделить религиозное обучение от светского, предложить детям увлекательные книги о путешествиях и научных открытиях, учить музыке, этике, обществоведению… «И еще дадим ему книги и картины, которые развивают чувство прекрасного; тончайшие японские гравюры заставят его полюбить тончайшую прелесть птицы, ветки, опадающих лепестков, а живописцы Запада научат ценить красоту мужчин и женщин, прелесть натюрморта и ширь пейзажа» — это из романа «Пища богов», который Уэллс писал параллельно с «Человечеством». В университетах тоже необходима реформа: доступные библиотеки, специальные учебники (в то время их почти не существовало — учились по лекциям). Ребенок стал взрослым — дальше его учит само общество, Новая Республика, что начнется с конфедерации англоязычных народов и придет затем к объединению всего мира. (Почему именно англоязычных? По мнению Уэллса, Германия или Россия стараются объединять вокруг себя географических соседей, стягивая их в единую территорию и сжимая в кулак, а кулак — нечто враждебное по отношению к другим кулакам. Англоязычные же народы раскиданы по миру и соединяет их только «единство идей, воплощенных в языке и литературе», вследствие чего они кулака образовать не могут, а раскрыты для общения, как ладонь.)
— главное средство развития личности; долой низкопробную беллетристику и таблоиды, нужны умные книги, серьезная периодика — и тут отец Джипа говорит о своих коллегах. Чтобы заработать на жизнь, литератор вынужден писать много и халтурно; разве это хорошо? Нет, если писатель однажды доказал, что он может создать хорошую книгу, нам следовало бы поддержать его, назначив ему пособие, которое позволило бы ему писать вдумчиво и спокойно, и благодарный писатель ответит созданием книг, которые будут развивать наших детей. О нет, мы, писатели, не страдаем манией величия: «Мы — лишь ящерицы в пустом дворне, лягушки, скачущие по трону. Но это — дворец, это — трон, и, может быть, наши жалкие голоса будут постепенно пробуждать мир».
В «Человечестве» Уэллс сделал попытку, правда, очень невнятную, ответить на вопрос о том, как же все-таки управляется Новая Республика. Он предполагает, что управлять могли бы некие группы людей, наподобие жюри присяжных, избираемые на непродолжительный срок и публично отчитывающиеся перед обществом, и что неплохо бы ввести образовательный ценз для участия в органах управления, что-то вроде низшей ступени рыцарства, в которую посвящались бы образованные люди.
Новую работу Уэллса высоко оценили большинство его друзей-политиков, хотя все сочли ее чересчур благодушной; друзьям-писателям она не понравилась. (Она понравилась бы вдумчивым молодым матерям, но они редко читают философские трактаты.) Беннет заявил, что книга написана дурно и автор даже не в ладах с грамматикой. Конрад опять сказал, что Уэллс призывает к созданию элиты (этот упрек можно отнести к «Предвидениям», но не к «Человечеству») и что их идейные разногласия весьма принципиальны: «холодная, жестокая насмешка, с какой Вы взираете на человечество, порой бросает меня в дрожь». Трудно найти «холодную и жестокую насмешку» в «Человечестве». Ее не увидел Генри Джеймс, назвавший книгу «человечной, яркой, искренней и смелой»; Джеймс, придававший столь огромное значение стилистике, но не сделавший в адрес небрежно написанного «Человечества» ни единого упрека. Он сам умел писать о детях.
— Фрэнк Ричард. (Роды опять проходили тяжело, и доктора сказали, что у Кэтрин больше не может быть детей.) Разумеется, у него было все — предметы для разбирания и кусания, множество махровых полотенец, нежная мать и заботливый отец, который ползал по ковру вместе с сыновьями и демонстрировал им, как надо правильно ломать игрушки. У Джипа и Фрэнка была, кроме спальни, специальная комната для игр — «дневная детская». Няня у них тоже была общая, она занималась ими до 1908 года, когда ей на смену пришла гувернантка Матильда Мейер, впоследствии рассказывавшая, как постоянно обнаруживала хозяина дома в «дневной детской» — на четвереньках, с игрушечными солдатиками в руках и в зубах. Мальчиков воспитывали в точности по «Человечеству»: учили чтению, музыке, иностранным языкам (включая русский), приучали к долгим прогулкам и физическим упражнениям на свежем воздухе; Эйч Джи придумывал для них не только игрушки, но и игры, которые позднее опишет в книгах «Игры на полу» (1910) и «Маленькие войны» (1913); последняя имеет подзаголовок: «Игра для мальчиков в возрасте от двенадцати до ста пятидесяти лет, а также для умных девочек, которые любят играть в те же игры, что мальчики».
«не бояться мышей»: у Джипа была ручная мышь, чье право приходить поиграть в «дневную детскую» никто не оспаривал. Он станет потом ученым-зоологом, достаточно известным в своей области. Фрэнк займется кинематографом, будет работать как продюсер и сценарист [36]. В «Опыте автобиографии» старик Уэллс писал о своих взаимоотношениях с взрослыми сыновьями, подчеркивая, что относится к ним не как к «родным кровинушкам», а как «к просто хорошим людям». «Они много значат для меня, для ощущения дружелюбия, для интереса к жизни, для счастья, но они не играют существенной роли во внутренней жизни моего „я“. Иной раз они заговорят, не без смущенья, о моей работе или о том, чем заняты сами, и я, в свою очередь, с еще большим смущеньем что-нибудь посоветую или о чем-то отзовусь неодобрительно. <…> Мы не хотим, чтобы в наших отношениях главенствовали чувства, не хотим быть ничем связанными». Понятно, что он не испытывал по отношению к этим солидным мужчинам, которые уже сами были отцами, той нежности, как к ясноглазым малышам, что, держась за его палец, входили в игрушечные лавки; но он будто никогда и не слыхивал, что его глубокое, теплое и уважительное чувство к ним, как и их к нему, люди тоже называют любовью.
Под Рождество во Франции умер Джордж Гиссинг. Он был болен воспалением легких; на сочельник Уэллсы получили от его жены телеграмму, в которой сообщалось, что он при смерти. Эйч Джи сам был сильно простужен, но решил немедленно ехать. Гиссинга он застал уже в бреду; его жена вела себя с умирающим бестолково, как в «Анне Карениной» сожительница Николая Левина. С Левиным была Кити, которая все взяла на себя, Уэллс приехал один — и ему пришлось превратиться в сиделку. Два дня он обтирал и переворачивал больного; Генри Джеймс, узнав об этом, заметил, что вряд ли существовал другой человек, по отношению к которому Уэллс проявил бы столь трогательную заботу. Гиссинг в сознание не приходил. Мужская особь нашего биологического вида, как правило, не способна ходить за умирающим долго, даже если взялась за это с энтузиазмом — через двое суток Уэллс пал духом и уехал. Гиссинг умер на следующий день. После его смерти литератор Эдмунд Госсе обратился к тогдашнему премьер-министру Бальфуру с просьбой назначить пособие детям Гиссинга; поскольку умерший был фигурой весьма аморальной по тогдашним меркам, Госсе попросил Уэллса заранее сообщить ему о Гиссинге все самое ужасное, чтобы в разговоре с Бальфуром избежать неприятных сюрпризов. Уэллс счел просьбу оправданной обстоятельствами и поведал Госсе о своем покойном друге все, что знал. Потом ругал себя за это. Но сам в автобиографии выложил о жизни бедного Гиссинга массу подробностей, без которых можно было обойтись. Он всегда был не прочь посплетничать.
* * *
В 1901-м в «Стрэнде» и других журналах вышли рассказы «Новейший ускоритель» (The New Accelerator), «Армагеддон» (A Dream of Armageddon), «Филмер» (Filmer), в 1902-м — «Неопытное привидение» (The Inexperienced Ghost), в 1903-м были опубликованы «Волшебная лавка», «Правда о Пайкрафте» (The Truth about Pyecraft), «Земноходные броненосцы» (The Land Ironclads), «Долина пауков» (The Valley of Spiders) и «Мистер Скелмерсдейл в стране фей» (Mr. Skelmersdale in Fairyland) [37], начала публиковаться «Пища богов». Для литератора столь гигантской трудоспособности это очень мало — в количественном отношении, но не в качественном, если среди этих текстов, наряду с неудобоваримой «Пищей», оказались изделия такой сказочной прелести, как «Волшебная лавка» и «Мистер Скелмерсдейл». Первый из этих рассказов общепризнан как шедевр, но второй не выделяют из массы уэллсовского творчества. А зря: в нем, как и в знаменитой «Двери в стене», спрятан ключик ко всей жизни автора.
«малого народца», а потом вернулся и рассказал о своих приключениях автору — это сам Эйч Джи: «Человек я по натуре приветливый, работы никакой вроде бы не делаю, ношу твидовые куртки и брюки гольф». «В середине лета я как раз заканчивал трактат о Патологии Духа — мне думается, писать его было еще труднее, чем читать». Скелмерсдейла полюбила крошечная Королева фей и надеялась, что он ее полюбит, но он оставил в деревне невесту и мечтал купить лавку: «Воображаю, как он сидел в странном оцепенении среди этой невиданной красоты и все твердил про Милли и про лавку, которую он заведет, и что нужна лошадь и тележка… Я так и вижу — крошечная волшебница не отходит от него ни на шаг, все старается его развлечь, она слишком беспечна, чтобы понять, как тяжко ему приходится, и слишком полна нежности, чтобы его отпустить». Но он не решился быть с нею и сбежал к своей Милли. «И вот что казалось мне самым поразительным во всей этой истории: сидит маленький франтоватый приказчик из бакалейной лавки, рассказ его окончен, на столе перед ним рюмка виски, в руке сигара — и от него ли я слышу горестные признания, пусть теперь уже и притупилась эта боль, о безысходной тоске, о сердечной муке, которая терзала его в те дни?..
— Не ел, — рассказывал он. — Не спал. В заказах ошибался, сдачу путал. Все о ней думал. И так по ней тосковал! Так тосковал! Все там пропадал, чуть не каждую ночь пропадал на Олдингтонском холме, часто и в дождь. Брожу, бывало, по холму, снизу доверху облазал, кличу их, прошу, чтобы пустили. Зову. Чуть не плачу. Ополоумел от горя. Все повторял, что, мол, виноват. А по воскресеньям и днем туда лазал и в дождь и в вёдро, хоть и знал не хуже вашего, что днем не выйдет. И еще старался там уснуть.
Он неожиданно замолчал и отхлебнул виски. — Все старался там уснуть, — продолжал он, и, готов поклясться, у него дрожали губы. — Сколько раз хотел там уснуть. И, знаете, сэр, не мог — ни разу. Я думал: если там усну, может, что и выйдет… Но сижу ли там, бывало, лягу ли — не заснуть, думы одолевают и тоска. Тоска… А я все хотел…»
— сны, в которых нет благоустроенных квартир, набитых бытовой техникой, а есть трава, и светлячки, и хороводы на лужайке под луной… А он… Лавка, лошадь, тележка, светские рауты, брюки гольф, трактаты, которые «писать еще труднее, чем читать»… И не пожалуешься — сам выбрал. «Тоска… А я все хотел…»
Примечания.
«Человечество в процессе созидания».
35. О «старой банде» см. в следующей главе.
36. Сейчас их обоих уже нет. Они умерли в 1980-х, прожив долгую и хорошую жизнь.