Реймон Кено
Для молодого довоенного читателя существовало две категории современных писателей: те, которых он читал из желания и. из любопытства прочесть, об этих писателях говорили, и они были его современниками; но также те, которых он открывал случайно, листая какой-нибудь литературный журнал, об этих авторах ему никто никогда не рассказывал. Я сказал «случайно, листая журнал», потому что редко покупали и покупают книги незнакомых авторов. Зато накануне войны покупали и читали литературные журналы. Талантливые дебютанты могли попробо- вать себя, напечатав свою вещь в журнале.
Незадолго до того, как мне исполнилось семнадцать лет, я имел счастье открыть для себя «Суровую зиму» Реймона Кено. Родившись в Гавре в 1903 г., этот писатель не был новичком в литературе, он уже опубликовал несколько замечательных книг, хотя они остались незамеченными. Короче, это имя было абсолютно новым для меня.
«Суровая зима» появилась в «Нувель ревю франсез» как роман с продолжением. Я прочел его с наслаждением, и, коща книга появилась в продаже, я купил один из двадцати экземпляров ее специального издания (вышла из типографии 20 июля 1939 г.). Я думаю, что и сейчас люблю этот роман Кено больше других. С моей точки зрения, это один из лучших французских романов нашего времени. Именно о нем я рассказал тридцать шесть лет спустя в специально посвященном ему номере журнала «Эрн» (1975). Кено покинул нас в 1976 г. Вот моя статья.
Влюбленные из Гавра
В «Суровой зиме» мы попадаем в Гавр 1917 года. Автору было тоща четырнадцать лет. Живя в этом городе, он прогуливался по площади Тьера и улице Парижа, вдоль набережных или заходил в форт Турневиль, ще слушал доносившуюся орда канонаду пушек на фронте, а иноща садился в трамвай и ехал к лесу Монжон. Он посещал курзал и Омниа Пате, рылся в книгах лавки мадам Дютертр, а в лавке своих родителей не без интереса погружался в споры людей о нищете того времени, о доблести простых солдат и преступлениях бошей. Есть в «Суровой зиме» ряд записанных в точно обозначенные дни диалогов, представляющих собой образцы такой же восхитительной глупости, как те, что записывал другой нормандец — Флобер.
Встречал ли когда-нибудь в действительности Реймон Кено своего героя Бернара Леамо?
Представим его для начала. Ему тридцать три года, это красивый молодой человек, «преуспевающий штатский, получивший ранение на войне, может быть, даже герой». В чине лейтенанта он сражался в Шарлеруа, ему прошило свинцом ноги, вот почему мы видим его с тросточкой и вот почему мы встречаемся с ним в Гавре, где во время своего выздоровления он и исполняет обязанности переводчика на площади Тьер и живет в доме, ще старая служанка обслуживает его вот уже пятнадцать лет. Последняя деталь меня поразила при последнем чтении книги: служанка. начала работать у Леамо, когда ему было восемнадцать лет. Приблизительно в этом же возрасте он женился. Ему тридцать три года, его жена погибла во время пожара в Гранд Галери тринадцать лет назад. Он стал вдовцом в двадцать лет и с тех пор жил одиноко и целомудренно: «Вот уже тринадцать лет он не целовал ни одной женщины». Он не приглашал никого к своему столу: «Вот уже более тринадцати лет здесь не сидел ни один приглашенный».
Вдовец в двадцать лет, такое не часто случается. Холостяцкая жизнь от двадцати до тридцати трех лет без единой любовницы, вот что удивительно. Какая верность! Леамо часто ходит плакать на могилу своей жены. «Он не молился, но слезы у него все равно лились. У него появилась привычка плакать, стоя неподвижно, без всхлипов и рыданий. Обычно он пребывал в таком состоянии добрых десять минут».
Во время одного из таких визитов на кладбище Леамо увидел двух могилыдикрв, роющих яму для комического певца Дюкуйона. Нет, Леамо совсем не современный французский Гамлет. Ситуация «а ля Гамлет» у Кено не повторяется, у его героя нет отца, за которого надо отомстить, нет метафизической тоски. В своих речах он предстает скорее как мелкий буржуа реакционных взглядов, испытывающий крайнее отвращение к портовому люду и сброду из предместий. Прибавим также, что этот действительно существовавший реакционер был вовсе не шовинист, быть может, и герой. Леамо раздражает то, чем людям забивают голову, он шокирует своих собеседников своим пессимизмом, оборачивающимся пораженческими настроениями. Вместе с неким месье Фредериком, немецким шпионом, которого он считает швейцарцем, он отправляется к себе домой обедать и тут уж предается самым сокровенным своим признаниям: «Видите ли, месье Фредерик, есть одна штука, которой я очень боюсь, это Французская республика. Радикалы, социалисты, радикал- социалисты, тьфу на них! Франкмасоны, евреи, синдикалисты, тьфу на них! Светское образование, школьные учителя, сознательные организованные рабочие, тьфу на них! Свобода, равен- ство, братство, плевать. Что вы об этом скажете? Демократия?
Плевать! Меня от этого тошнит, месье Фредерик. Точно вам говорю, тошнит». Но его не тошнит, и он продолжает: «Франции необходим немецкий протекторат, точно вам говорю». Ну как было при таких заверениях месье Фредерику не раскрыться? Однако он сдержался, понимая, что Леамо тотчас же сдаст его полиции, и тогда бедного месье Фредерика немедленно расстреляют.
Можно было бы предположить, что Леамо ведет себя рядом с месье Фредериком как провокатор. И верно. У Леамо слова, мысли и дела — это разные епархии. Он произносит скандальные речи, но они никак не связаны с его поступками. Что же, рефлекс патриота у него прежде всего? Нет, автор ясно нам говорит: «Леамо не мог простить месье Фредерику то, что тот сидел за его столом, что он его пригласил, что тот осквернил его порог и его жилище. Он отнесся к предательству так, что его покойная жена могла бы его одобрить».
Реймон Кено не судит своего персонажа, очень редко вмешивается, чтобы объяснить его поведение. Вне всякого сомнения, некоторые черты его характера должны казаться ему одиозными: презрение к народу, антисемитизм, но он не предлагает его нам в качестве объекта презрения. Он рисует нам несчастного человека, и мы вскоре догадываемся, что Леамо произносит чудовищные вещи, потому что он несчастен и все время во власти дурных мыслей.
Вот как он сам воображает свою жизнь: «Скучнейшее детство в атмосфере заботы обо мне домашних, в нем было что-то зловещее и противоречивое: годы учения в университете Кана, студенческие шутки; военная служба, в первый раз даже не лишенная приятности; женитьба, любовь, естественно; страшные лишения сначала, потом прозябание чиновника, вдовца и, наконец, освобождение, которое приносит война». Видимо, жизнь Леамо была поистине ужасной, раз он приветствует войну как освобождение. «Вид объявления о мобилизации пробудил в нем тогда взрыв радости, и он засиял от счастья. Даже теперь он с трудом подавляет остатки своего прошлого повышенного энтузиазма».
Далее Кено говорит еще точнее: «Афиша о мобилизации для него была тем костром, на котором сгорали мелкие заботы и лишения».
Легко и быстро никто не меняется. Леамо продолжает «переполняться ужасом и презрением», питать свой гнев и собирать его плоды. Его радость по поводу наступления войны была вызвана тем, что в ее пожаре погибнет много людей, даже те, кто уцелел при пожаре в «Нувель Галери», вде погибла мадам Леамо.
Как можно вылечить подобные чувства, ведь ненависть — это болезнь? Только любовью. И вот теперь, уточним, «Суровая зима» — это история любви. Можно даже сказать, что это дважды история любви, это две связанные между собой любовные истории.
Одна история ясно изложена, другая освещена таинственным светом.
Первая история рассказывает о связи Леамо с англичанкой, несущей нестроевую службу в британской армии, мисс Элен Виде, «крупной блондинкой с лошадиным крупом и не очень ровными зубами. Он считал ее то, что надо». И для нее он тоже был неплох, и все было бы совсем хорошо, если бы молодые люди не жили в 1917 г., когда, несмотря на военные условия, молодая девушка Элен пребывала в убеждении, что до свадьбы возможны только «обжиманья». Впрочем, я не очень уверен, может быть, она и презрела все условности, но вышестоящие чины не шутили с половой моралью и выслали Элен на родину-мать, в Англию. Они посадили ее на корабль, плавучий госпиталь, который подбила вражеская торпеда. Exit* Элен. Эта любовная история — лишь история опустошающего желания. Почему «лишь»? Разве желание не есть двигатель многих любовных историй?
лет Аннетта Руссо, иначе говоря, нимфетка. В 1939 г. еще никто не знал «Лолиты», тем более в 1917 г. Аннетта — не женщина-ребенок, но ребенок, почти ставший женщиной, «... будущая жертва какого-нибудь сатира, юная девушка с волосами, подкрашенными красильной резедой, с глазами голубее и красивее, чем у куклы, с хорошо очерченным предназначенным для поцелуев ртом, с молодой грудью, с хорошо вылепленными, хотя и до нелепого хрупкими, ногами. Она ему улыбнулась. Он покраснел».
Когда он в первый раз увидел ее с маленьким братом, она вышла из трамвая, в котором он ехал: «Леамо закрыл глаза и храбро взглянул в приоткрывшуюся в нем черную бездну». С тех пор он стал предпринимать попытки увидеться с ней вновь и вновь, и его желание исполнилось. Однажды он опять едет в трамвае и видит девочку перед собой. «Его пронзила молния, он увидел себя связанным с этой нежной плотью так крепко, что можно было только удивляться, как он выдерживал столь сильное родившееся в нем ощущение благодати». Мы не знали ни возраста, ни физического облика сгоревшей супруги Леамо. Можно допустить, что она была моложе своего мужа, точнее, намного моложе. Сам он старел, а его любовь не увядала, наоборот, молодела и оставалась в возрасте Аннетты.
С Аннеттой Леамо повезло:
1. Она не принадлежала к буржуазной среде, хотя, учитывая время действия —1917 год, родители могли позволить ей выходить с маленьким братом. Но все равно Леамо не смог бы чг ней познакомиться. Однако Аннетта оказалась сиротой, принятой на содержание старшей сестрой, привыкшей жить самостоятельно с пятнадцати лет. Дела ее шли не так уж плохо, и она жила в небольшой вилле. «Жить самостоятельно» в данном случае означало иметь много друзей-англичан, благодаря которым у нее были возможности определить младшую сестру и брата в религиозные школы, ведь «это шикарнее, чем учеба в коммунальных учебных заведениях».
нежностью и ревнует, когда видит Леамо в компании мисс Виде. Чувства Аннетты хорошо понятны. Но вы мне скажете, что еще скорее можно понять чувства Леамо, который в конце своего отпуска по ранению обручается с девочкой.
ничем не напоминает того же персонажа из первой. Роман как бы привлекает нас в свидетели метаморфозы. Когда Леамо объявляет о своей помолвке мадам Дютертр, хозяйке книжной лавки, ему приходится уточнить, что невеста его «из простой, очень простой семьи». «Наверное, даже из рабочей»,— говорит он робко.
Мадам Дютертр прекрасно понимает, что перед ней стоит не тот человек, которого она знала прежде.
«Тогда,— говорит он,— вы не испытываете больше ненависти к бедным и к отверженным, месье Леамо?
— Я не испытываю ненависти даже к немцам, мадам Дютертр,— отвечает он, улыбаясь. И даже к жителям Гавра.
— Значит, вы стали мудрым,— говорит мадам Дютертр, пытаясь пошутить».
«Аннетта,— пишет он,— жизнь моя, жизнь моя, моя жизнь».
Если о любви с Элен нам рассказано как о горячей чувственной страсти, то об отношениях с Аннеттой говорится в ином регистре. Горячность здесь тоже есть, есть «молния и пламя», плотское тепло тоже много -значит, но еще больше значит чувство благодати, которое далеко не всегда становится источником влечения. Однако, прежде чем обручиться с Аннеттой, Леамо переспал с ее старшей славной сестрой Мадлен (немножко скандальная ситуация). Эта любовная встреча положила конец тринадцатилетнему периоду его воздержания.
Реалистический в целом роман кажется смешным и развлекательным из-за верности автора правде жизни и естественному языку. Он оставляет впечатление ностальгического и сентиментального произведения. Тема пожара прибавляет ему жестокости. «В обгорелые леса птицы не возвращаются»,— шепчет он своей золовке Терезе. Далее следует авторский комментарий: «Как это было прекрасно, как печально. Она чувствовала, как в ней распространяются волны от сокращений перепонки ее матки».
Эта последняя цитата — хороший пример смены регистров в романе, где смешное не разрушает поэзию, это и составляет оригинальность и поэтический облик «Суровой зимы».
И еще несколько слов. Как рецензент, я задался вопросом, знал ли Реймон Кено Леамо. Из его автобиографического романа в стихах «Дуб и собака» мы узнаем, что один из его кузенов много старше него «пошел на войну и вернулся оттуда раненый».
«предпочитал социалистам военных в островерхих касках», он выписывал швейцарские газеты, чтобы читать в них то, что доставляло ему «истинное наслаждение»,— немецкие коммюнике.
Пошел ко всем свиньям собачьим.
Еврей, масон и демократ,
Катись назад ты шагом рачьим,
Победе немцев так я рад!
другого.
Некоторые читатели задумываются, почему автор своему симпатичному герою вложил в уста столь несимпатичные речи. Попытка ответить на этот вопрос уведет нас далеко от основной темы моей статьи, но сам по себе вопрос интересен.
В скобках
Реймон Кено прочел эту статью и объяснил мне некоторые детали, я все записал (почему служанка работала в доме Леамо пятнадцать лет, почему его свадьба состоялась в двадцать лет и т. д.).
«Когда я начинал эту книгу, перед моими глазами было два Леамо: отец и сын. Потом образ отца перестал меня занимать, но я использовал посвященные ему страницы. Сын кое-что унаследовал от отца. Я не стремился затушевать странности, происшедшие при соединении двух характеров». Такое признание может показаться тем более странным, что мы слышим его от автора, который при создании романа предполагал неукоснительное соблюдение строгих правил, как будто он сочинял сонет. Во всяком случае издание «Суровой зимы» с черновиками и критическим комментарием было бы весьма поучительным.
«Суровая зима» могла бы проиллюстрировать одно предположение Ксавье Форнере: «Мы бываем счастливы не оттого, что мы такие хорошие». По поводу Леамо можно было бы сказать: «Мы несчастны не потому, что мы такие плохие». На это Кено мне ответил фразой, в которой содержится ответ на последний вопрос, поставленный выше в моей статье. «Леамо,— сказал он, в частности,— произносит речи, которые я не одобряю, но в жизни человека судят не по словам, а по делам». Кено, вероятно, хотел дать мне понять, что примирился со своим отцом.
От «Шьендан» до «Зази»
Когда подростком я открыл для себя «Суровую зиму», я сразу же принялся разыскивать другие книги Кено. Первая из этих книг «Шьендан» (1933), признаюсь, разочаровала меня. Это странная история: несколько персонажей пытаются «выбраться из тьмы», но снова туда угождают. На языке, пародирующем разговорный, они успевают высказать несколько философских идей. «Что любопытно,— прошептал Этьен,— думаешь, что делаешь одно, но оказывается, делаешь совсем другое. Думаешь, что видишь это, а оказывается, видишь то. Вам говорят одно, вы слышите другое, а понять нужно было третье. И так везде и повсюду». В семнадцать лет я не понял «третьего», т. е. подтекста произведения, не понял, что «Шьендан», книга, появившаяся одновременно с «Путешествием на край ночи», предвосхищала всю абсурдистскую литературу, завоевавшую умы в сороковые годы, но Кено стремился с помощью юмора оторваться от «чистого абсурда».
«Последние дни» (1936), где речь идет о приключениях молодого уроженца Гавра, приехавшего в Париж для продолженця философских штудий. Снова молодой человек, но на этот раз занимающийся математикой, стал героем его «Одилии» (1937). Этот роман рассказал нам об одном кружке литераторов, во главе которого стоит некто Англарес, весьма напоминающий Андре Бретона.
«Последние дни», «Одилия» и «Суровая зима» в творчестве Кено занимают особое место. Его фантазия здесь ограничивается игрой с орфографией и синтаксисом. Интрига и персонажи (даже самые большие оригиналы) никогда не отталкивают у него любителя традиционных романов. В других его книгах, далеких от реалистического воспроизведения жизни, мы погружаемся в глубоко личный воображаемый мир писателя. Отсылки в сторону быта у него нередки, но всё в таких романах потешно транспонировано в поэтическом ключе. Кено даже выдумал современную мифологию в «Морде Пьера» (1934) и развил ее в «Смешении времен» (1941). Потом он продолжил, изменил и дополнил эти две книги в романе «Сен-Гленглен» (1948), необычном произведении, сочетающем монолог, повествование и диалоги, поэзию и прозу. Пожалуй, именно здесь он ближе всего к Жакобу, которого он называет «учителем для всех нас».
«Антологию неточных наук», в которой собрал всех безумцев французской литературы прошлого века. Для того чтобы на его затею согласился издатель, надо было всех их «упрятать» в одном романе. Так были написаны «Дети дна» (1938). Литературные безумцы — это те, кто находится в постоянных духовных поисках, те, чьи гипотезы и находки пока никем еще не принимались во внимание. С ума сойти, если ты один думаешь то, что ты думаешь. Тебя хвалят, если ты чуть-чуть чудак, и отталкивают, если ты полный чудак. Романтическая часть «Детей дна» содержит обольстительные комические или драматические отрывки. В произведениях, написанных Кено после 1940 г., он настаивает скорее на комической, потешной стороне мира, отмечает его нелепость и жестокость. Он утвердил себя как виртуоз в области стиля. Литература для него это праздник языка. Если она позволяет жонглировать идеями, образами, ощущениями, значит, прежде всего литература — это игра словами. Кено любит слова, как маленькие живые существа. Он обожает рассказывать истории. Широкую известность он приобрел в пятьдесят шесть лет, написав «Зази в метро». Когда «Зази» появилась, публика и критика дружно признали ее смеховые качества. Вскоре появились и научные анализы «Зази», этого ужасного ребенка, «постороннего» в этом мире и своего в другом, где ум не пасует перед силой, и т. д. Такие комментарии рассмешили Кено не потому, что он их нашел нелепыми, а потому, что он написал этот роман, чтобы развлечься самому и развлечь читателя, а совсем не для того, чтобы потрясти наше сознание. Да, Кено забавляется. Но никто не будет отрицать, что в его смешные истории вкраплены необычно серьезные наблюдения. 164 Переход к ним всегда неожиданный. Так, например, в романе «Пьеро, мой друг» он доверяет одному владельцу харчевни свое ощущение быстротечности и иллюзорности мира и вещей: «Все быстро меняется на этой земле. Ничто не длится. Все, что мы видели, когда были молоды, исчезло, когда мы постарели. Не омывают дважды нога в одном потоке. Если мы говорим «день», через несколько часов наступает ночь, если мы говорим «ночь», через несколько часов наступает день. Ничто не стоит на месте, все движется. Вам это еще не надоело?» Литература была прежде всего для Кено средством уйти от этой скуки бытия. Он писал хорошие книги, а хорошая литература, как известно, внушает нам, что мы вечны.
Примечания.
*Exit —ушла (лат.).