Луи-Фердинанд Селин
Я вспоминаю об одном вечере, проведенном у моего друга Франсиса Поля весной 1941 г. Селин только что опубликовал новую книгу «Попали в переделку», посвященную «веревке без повешенного». Он смеялся в ней над поставленной на колени Францией и ни на секунду не скрывал своего антисемитизма.
Мы прочли несколько страниц вслух (моим друзьям не было тогда и двадцати лет), и каждый из нас шептал вполголоса: «Это гадко, как это гадко». Потом вдруг, я не помню, в каком точно месте, мы вдруг начали безумно хохотать. Мы перестали принимать Селина всерьез и готовы были поздравить его с талантом очернителя. Но лишь в узком кругу друзей. Все пришли к единому мнению: публикация такого памфлета непростительна.
Что за человек был Селин? Я читал о нем в «Дневниках 1941 — 1943 гг.» Эрнста Юнгера (их перевод был опубликован у Жильяра в 1951 г.).
«Я бы удивился, если бы узнал, что человек, вооруженный штыком, ограничил его применение»,— записывает он. Селин показался Юнгеру опасным «образцом» человека-нигилиста. Он навсегда остался для него «ужасным Селином». В другой части его дневника мы находим данное ему точно такое же определение «ужасный Селин».
Когда в 1951 г. Селин вернулся во Францию, он не чувствовал себя спокойно перед лицом правосудия нашей страны. Кто-то из его друзей рассказал ему о книге Юнгера, переведенной на французский язык, и о том, что в оригинале у немецкого автора вместо имени «Селин» стояло «Мерлин». Селин потребовал у Жюльяра изъять весь тираж и напечатать книгу заново. Рене Жюльяр выразил удивление и попытался связаться с переводчиком Анри Томасом, который работал тогда на английской радиостанции, затерявшейся где-то в ночном Лондоне. Томас не ответил на его письмо. Тоща Жюльяр обратился к самому Юнгеру, и тот подтвердил, что действительно у него в тексте стоит «Мерлин», а не «Селин». Рене Жюльяру пришлось удовлетворить требование автора «Школы трупов».
Я решил рассказать вам эту старую историю, потому что я могу поставить в ней последнюю точку. У Анри Томаса, когда он переводил Юнгера, была в руках верстка «Дневника», а не вышедшая в Германии чуть позднее книга. Читая верстку своей книги, Эрнст Юнгер обратил внимание на то, что его разоблачения Селина могут быть использованы комитетом по чистке литераторов и решил изменить его имя (как он изменял многие другие имена, чтобы никому не повредить). Он только забыл об этом предупредить Томаса и Жюльяра. Селин уверял, что совершенно не узнает себя в Мерлине. Его друзья также думают, что он вполне искренне мог забыть о своих экстремистских речах в присутствии Юнгера.
Селин вернулся в литературу в 1952 г., напечатав «Феерию на один раз». Мало кто заметил эту книгу* Я был одним из немногих, написавших о ней. Вот моя статья, опубликованная в газете «Париж - Нормандия» 12 сентября 1952 г.
Метаморфозы Луи-Фердинанда
создания лирической прозы в свойственной автору манере: короткие фразы, часто без глагола- связки, обилие восклицательных знаков и многоточий. Можно поспорить, о каком французском языке следовало бы говорить в данном случае, о языке разговорном или письменном, но в любом случае это удивительное сочинение. Мне думается, благопристойный читатель, погрузившись в книгу, не раз будет шокирован. Селин не боится крепких слов, а известно, что слова порою шокируют нас больше, чем понятия и вещи, которые они обозначают. Иными словами, я думаю, что абсолютно все и буквально обо всем можно сказать, если сумеешь найти форму, в которую следует облечь содержание. Однако Селин не ищет специальной формы, она у него есть, он безупречно владеет своей манерой, которая в конце концов и становится залогом его читательского успеха. Селин побеждает силой своего глагола. Со времен Рабле еще не было такого разгула слов. Последняя книга Селина тоже носит выразительное название «Феерия для следующего раза»
Известно, что Селин вошел в литературу, написав нашумевшую книгу «Путешествие на край ночи». Можно сказать, что в момент ее создания Селин был чуть-чуть коммунистом, но, когда он написал эссе «Меа culpa»* 21 , с Москвой все было кончено. Позже он вычеркнул это эссе из списка своих книг так же, как он попытался вычеркнуть два других эссе: «Безделушки для погрома» и «Попали в переплет». Он, кажется, даже забыл те чудовищные вещи, которые вышли из-под его пера. Он никогда не предлагал нам безделушек для погрома. Вся его писательская деятельность перед войной была направлена против войны: «Патриоты и патриотки, я хотел спасти ваши глотки, я хотел заставить вас избежать Скотобойни!», «Пусть это никогда не повторится. Я хотел предостеречь вас от Бойни!».
Селин полагает, что плохо вознагражден за свой труд. «Пятьдесят лет яростного труда, ужасных, нечеловеческих усилий... Неплохой финал! Разоренный, всеми презираемый, удивительно, что я вообще еще могу мычать!» Да, он забыл «Безделушки». Он думает, что и мы тоже их забыли и что мы его упрекаем за что-то другое. Что особенного он сказал? «Продать Дом Инвалидов на вес, дать орден Почетного легиона маршалу Абецу, уступить площадь Звезды под гараж, за двадцать марок отдать могилу Неизвестного солдата, а Линию Мажино за один поцелуй!» Потом он восклицает: «Что я еще мог бы сдать, как сдают города? Флоты! Генералов! Батальоны!.. Тулонский рейд!.. Па-де Кале!.. Кусочек Пюи-де-Дом!» Недурно, чтобы оправдаться! Мне хочется поставить Селина в тот ряд писателей, где ему следует быть. Его место хорошо определил Андре Жид. Экстра- вагантный забавник, если не сказать охальник. Мне кажется, что Селин хотел бы, чтобы его рассматривали именно с этой точки зрения. Однажды он сам о себе сказал: «Это конец света!.. Но это забавненько!» Позднее он повторял: «Нужно, чтобы все рассмеялись!.. Вы не хохочете?.. Не может быть!» Он выиграл: мы смеемся.
Селин хочет, чтобы мы видели его в первую очередь как врача. Немало писателей-врачей хотели того же. Послушаем, что он говорит: «В искусстве я не честолюбив! Мое призвание — это медицина!.. Но я не очень преуспел. г. как врач я без пациентов... Один роман... Я продолжил, ту-ту ту-ту, маленькие преимущества, а потом... хоп, наручники! Камеры! Ненависть! Никогда не пишите!» А вот Селин — Детуш вспоминает о своей врачебной практике: «Перемещения, привязанности... в городе, в провинции, в полях, сколько пройдено дорожек, сколько обегано этажей из горячего желания лечить, перевязывать, утешать, помогать рожать, выписывать рецепты, мять и щупать... Прочь, страдание, микробы, усталость! Прочь, смерть! Прочь все двадцать пять видов отчаяния!»
«Не все же время здесь такой потоп. Я смог бы получить сто тысяч франков! Но Мон-Дора больше нет! Нет больше санатория в Аржантее, нет Королевы Бронхов!» Вероятно, из-за дождя у нас нет и большого писателя-памфлетиста, хотя некоторые считают его памфлеты опасными (что говорит только о глупости тех, кто воспринимает сказанное им всерьез).
Я принимаю всерьез только развалившееся здоровье Селина. Он написал «Феерию» в страшных условиях, будучи очень больным: пеллагра, шум в ушах, головокружения, боли в правой руке. Не надо забывать о том, что Селин инвалид войны 1914 г. Его всхлипы больного звучат волнующе: «Меня охватывает оглушительное воспоминание, потом раздражение, усталость, постоянно шумит в ушах... но все, что со мной было, было не во сне».
Селин придумывает себе воображаемого слушателя, рассказывающего ему о страданиях людей из противоположного лагеря. Он отвечает ему со всей решимостью, которую я подчеркнул выше: «Завербован добровольцем дважды, инвалид на шестьдесят пять процентов, я ничего не обещал ни Петену, ни фон Холтицу, ни самому папе».
Порой он делает замечания по поводу жанра своих книг: «Его бред — это симуляция». (Я тоже так думаю.) Иногда он делает признания: «Я выстреливаю строкой!» (И это правда, меня действительно убивает наповал манера Селина.) В сжатой форме он способен дать захватывающий образ-метафору: «Волк дохнет без стона, это не мой случай».
Часто Селин способен взволновать, но не убедить. Мы ощущаем постоянную горечь его гипербол. Представляя рабочих, он говорит: «Что такое пальцы рабочих?., в сорок лет это уже не пальцы... на каждом нет двух или трех... утрачены... с помощью пилы... или фрезы...» Итак, мы должны смеяться. Но это правда, что не можешь сберечь все пальцы, если работаешь с электропилой или на фрезерном станке. Да, забавная эта «Феерия». Смешная и не очень. Но не говорить о ней невозможно.
«Феерии» было вполне возможно. Я уже сказал, что почти все промолчали**. Прошло еще несколько лет, и Селина признали снова, подчеркнув, что он ничего не растратил из своего прошлого таланта. В первый раз после войны о нем заговорили в 1957 г., когда появился его роман «Из замка в замок». Начало книги медленное, продуманное и проработанное. Селин постепенно возбуждается, вспоминая о своей тоске, ненависти и печали. Он проклинает людей и, в частности, издателей. Его смех невесел. Автор как будто мечется в своей постели тяжело больного человека. Лихорадка — его вдохновение? Да. Во всяком случае читателю нужно добраться до 113-й страницы и прочитать там: «... и даже очень живописное место!., любимое туристами!., оно еще лучше, чем туристическое... оно такое историческое, романтическое, полезное для здоровья... идеальное! для легких и для нервов... немножко сыро у реки... может быть... Дунай... берег, тростник...» Это место называется Зигмаринген.
Когда Селин накануне освобождения бежал из Парижа, в его намерения входило добраться до Дании, где у него были кое-какие сбережения. Но чтобы добраться до Дании, ему надо было пересечь Германию.
Надо слышать, как Селин говорит о Зигмарингене, где укрылись министры вишистского правительства в момент наступления союзнических армий. Я не оговорился, написав «слышать», потому что Селина больше слышишь, чем читаешь. С этой точки зрения (а также с некоторых других) его книга звучит превосходно. Очевидно, автор пережил все события, о которых он нам рассказывает. Вы сумеете их увидеть, так же как услышали. Я знаю, вы сначала испугаетесь, а потом восхититесь, все верно.
В романе «Север» тоже звучат воспоминания писателя о Германии, но хронологически они предшествуют воспоминаниям о пребывании в Зигмарингене. «Север», наверное, одна из лучших его книг, во всяком случае она лучше других скомпонована. Бе хорошо приняли.
«Путешествия на край ночи» и «Смерти в кредит» в серии «Библиотека Плеяды». После его смерти нашли рукопись романа «Ригодон», последнюю часть «немецкой трилогии». В печати она появилась только в 1969 г. Более шести лет потребовалось на расшифровку его почерка. В этом последнем романе Селин многократно останавливается, чтобы поговорить о своем имидже «прóклятого романиста». Он жалуется на тяжелый труд галерного раба у Галлимара, называя его Ахиллом. За «Путешествие на край ночи» в «Плеяде» он должен был получить только сорок процентов того, что ему положено как автору. «Плевать ему на мое вдохновение!» — говорит он. В то же время он абсолютно доволен, что он, один из трех ныне живущих романистов, удостоен чести публикации в знаменитой серии классиков. Двое других —это Мальро, которого он называет «Железным заговорщиком», и Монтерлан, получивший у нега прозвище «Залапанный бюст».
Это очевидное его признание ничего с егр точки зрения не значит, он продолжает себя считать автором, скандально непризнанным. Его читали, оказывается, только для того, чтобы ограбить, но все, что было написано после «Путешествия на край ночи», только «слабые подражания и жуткая галиматья». (В первую очередь он имеет в виду трилогию Сартра.) В тот момент литература о нелепой и тошнотворной жизни вошла в моду, и именно Селин, а не Сартр был ее первооткрывателем.
Селин в образе домашней кошки
Среди работ, посвященных Селину, надо отметить самую интересную и оригинальную книгу «Бобер, кот Луи-Фердинанда Селина» (1976) Фредерика Биту.
После того как Биту напечатал свое замечательное, глубокое исследование «Нищета и Слово» (1973), один издатель попросил написать его о жизни Селина. Сначала Биту отказался, не пришло, мол, еще время и отделался шутливым ответом, что он готов написать только о жизни Бебера, первого кота знаменитого писателя. Но, пошутив однажды, он подумал, что это интересная мысль и надо ее осуществить. Такой неожиданный подход мог бы пролить свет на столь влекущего его писателя. Прибавим к тому же, что и сам Фредерик Биту большой кошатник, он говорит о кошках так выразительно и так точно, что за этой точностью должны стоять длительные наблюдения.
нам письмо Леото к Селину, написанное в июне 1944 г.: «Вас, конечно, скоро уберут, но вы так этого хотели. Не думайте, я не заплачу, но вы можете умереть спокойно. Знайте, что я готов принять Бебера, это единственное, что меня сейчас занимает».
Селин не принял предложения Леото, и Бебер совершил большое путешествие в Данию, оказавшись увековеченным в «немецкой трилогии». Однако Биту рассказал нам обо всей кошачьей жизни, начиная с 1935 г., когда Ле Виган купил Бебера в секции животных универмага «Ла Самаритен» до самой его смерти в семнадцать лет в Медоне в 1952 г. Не так уж много кошек познало столь долгую, часто меняющуюся и бурную жизнь.
Вообще-то Селин, не желая когда-то доверить кота Леото, при отъезде из Германии подумывал оставить его бакалейщику Зигмарингена. Но Бебер разбил стекло комнаты, в которой его запер бакалейщик, нашел гостиницу своего хозяина, а затем и его номер. И тогда Селин решился захватить кота с собой в опасное путешествие через Германию в Данию и провез его по охваченным пожарами городам. Бебер вел себя чрезвычайно спокойно в глубине специальной клетки для дичи, которую отыскала мадам Селин для его транспортировки.
Селин видел в Бебере черты своего характера, например эгоизм и ворчливость, но еще больше у кота было качеств, которых его хозяин не имел, но хотел бы иметь, в их числе элегантность и легкость. Селин не переставал упрекать людей за их неповоротливость. Рядом с человеком кошка — это сама грация. Она всюду сумеет протиснуться, не запачкав себя... Она чрезвычайно чувствительна к запахам, к шумам и любым волнам, прокатывающимся над землей. Слова для нее ничего не значат. Главное то, что можно вынюхать. Кот безразличен к человеческой комедии, он никогда не лжет.
По поводу лжи Фредерик Виту делает интересное замечание. В сценах, сочиненных писателем (похороны Бишелона, на которых он не присутствовал), Бебер не появляется. Там же, где авторское слово ближе к действительности, мы постоянно видим кота. Это, конечно, не случайно.
Бебер не был породистым, к тому же он был кастрирован. Селин восстал против закона, обрекавшего кота на гибель. Виту пишет, что Бебер был «любимый еврей» Селина.
Я видел Селина только один раз. Без предупреждения я вошел в комнату Нимье в «Галлимаре». Там сидел Селин. Нимье, однако, попросил меня остаться. Селин весь был ужат в кресло и сидел с втянутой в плечи головой. Он держался очень скромно и казался усталым. Нимье представил меня как автора благосклонных рецензий на «Феерию» и «Бойню». Селин, конечно, если и читал мои статьи, то уже забыл. Он повторил задумчиво: «Да, очень благоприятных, весьма благосклонных», а потом добавил: «Нет, критики меня не портят». Он произнес это в тоне актера Каретта, ставшего знаменитым исполнителем ролей парижских уличных мальчишек. При этом лицо Селина имело трагическое выражение, и я подумал об Антонене Арто.
Это было в 1957 г. Принесли первые экземпляры «Из замка в замок», несколько книг лежало на столе у Нимье. Он спросил, не хочет ли Селин подарить мне один экземпляр. Селин согласился и написал на первой странице:
Ж. Бреннеру,
дружески
Я думаю, вы не сомневаетесь, что я берегу эту книгу. Строчки отличаются стройным, четким, прилежным почерком, а сама подпись выглядит весьма небрежной.
* Меа culpa — моя вина (лат.).
** Полану понравилась моя статья. Он попросил меня сделать из нее заметку для нового «НРФ». Этот текст появился в апрелевском номере журнала за 1953 год. (Примеч. авт.)
«Меа culpa» — памфлет Селина, называемый некоторыми критиками антикоммунистическим. Опубликован по-русски в «Независимой газете» (1. VIII. 1991 г.).