Анри де Монтерлан
Анри де Монтерлана впервые заставил меня прочесть все тот же мой друг Жорж Бернанос. Этот автор — я понял — далек был от Пеги, но зато близок к Барресу, Барресу — автору книг «Под взглядом варваров» и особенно «Романа национальной энергии». Создав в 1935 г. «Бесполезную службу», он в 1939-м напишет «Сентябрьское равноденствие». В двух книгах Монтерлан зарекомендовал себя гордым индивидуалистом, врагом прописных истин и буржуазной морали, а также другом всего, что возвышает душу и чувства. «Читая его,— признавался мне Жан Бернаноз,— соглашаешься со всем, о чем он говорит».
Но вот можно ли одновременно быть прожигающим жизнь жуиром и человеком долга, готовым всем пожертвовать ради своей страны? Монтерлан считал, что можно, только по очереди. Высшее существо, которое в нем жило, позволяло ему менять лицо. Он был г-ном Миллоном в жизни и де Монтерланом в литературе. Жан Бернаноз втолковывал мне в юности, что человек обычно становится тем, кем он хочет казаться. Удалось ли стать тем, кем ему хотелось «казаться», Монтерлану?
Он, конечно, большой писатель, блестящий стилист, это факт. В его публицистике соседствуют острота проблем и лирическое звучание. В романах «Холостяки» и «Юные девушки» он проявил себя как безжалостный и веселый создатель образов, наблюда- тельность которого не вызывает сомнений.
Монтерлан в Вогезах
Поскольку я родился в Вогезах, в Сен-Дье, где прошло мое детство, одна фраза из «Утренней эстафеты» (1920) особенно мне запомнилась: «О, Вергилий, липа Сен-Дье, расцветавшая девятьсот раз в мае, трогает меня меньше, чем вы, когда я каждую осень слышу из уст нового поколения детей ваши неувядаемые стихи».
Быть может, странно, что Монтерлан сравнил поэта с деревом, однако и Поль Фор сделал однажды нечто похожее, он написал: «Я дерево стихов, я стихоноо. Монтерлан уверил нас, что дети, читающие стихи Вергилия, волнуют его больше, чем цветущая липа Сен-Дье. Мы ему поверили, одновременно поняв, что и местечко Сен-Дье с его пейзажами ему чем-то дорого. В скрытой форме он воздал ему должное.
Любопытно, что еще один писатель вспоминал о цветущей старой липе, это Анри Томас. На последней странице его первого романа «Ведерко для угля», действие которого тоже разворачивалось в Сен-Дье, мы видим старую деву, «тихо и медленно бредущую вверх к порталу собора, проходящую мимо шестисотлетнего дерева». Это дерево поддерживает сегодня цементное основание, оно возвышается в нижней части наклонной земляной площадки, глядя на город. Там была укреплена дощечка, указывающая точный возраст этого дерева. Вы, должно быть, уже обратили внимание, что Монтерлан и Томас называют разный возраст дерева. Первый сказал, что ему шестьсот лет, второй, что ему девятьсот. Но когда пересекаешь границу шестисотлетия, что значит еще один-два-три века? \Когда Монтерлан приезжал в Сен-Дье? Видимо, во время первой мировой войны. Сен-Дье упоминается им много раз в романе «Мечта» (1922), где географических названий не так уж много. Это поэтическая проза, главного героя которой зовут Альбан де Брикуль, он молодой доброволец. Время действия — 1918 год, юноша поездом едет на восток: «Я еду на передовую, я вступлю в пехотную роту в Вогезах, вот здорово! Мне удастся развлечься». Он сошел на перроне маленькой станции, название которой нам неизвестно. Выйдя из здания вокзала, он вдруг заметил своего друга, курсанта артиллерии Прине, поджидающего его возле машины. Он удивился, что за ним приехали, чтобы доставить его в полк. Прине объясняет ему, что они воспользуются дивизионной машиной, которая отвезет их в Грандрупт (вот вам и географическое название). В дороге Альбан наивно спрашивает: «Ведь мы уже на фронте, не правда ли?» Далее следует тщательное описание пейзажа: «Дорога петляла по лесистому склону. Слева от них, над ними и справа был густой еловый лес, деревья были то зеленые, то серые, то слегка красноватые. А там, где лес отступал в глубь долины, на горизонте, елй казались совсем голубыми, будто отмытое небо подарило им свой краски».
«Прине проводил своего друга до его nocïa на линии огня». Мы снова читаем описания природы: «Какой печальной, какой нежной казалась бледно-зеленая листва деревьев на фоне молочно-белесого неба! Она напоминала бледные язычки пламени горящего хлора. Деревья наступали и теснили нас со всех сторон; подлесок тоже казался бледно-зеленым, как будто этот оттенок ему придавали горящие зеленым светом высокие деревья». Отметим еще одно географическое уточнение: «Из глубины долины Грандрупта раздался бой церковных часов, который гулко раскатился в воздухе, как будто рассыпались мелкие шарики».
На гребне горы была линия огня, там иногда раздавалась артиллерийская стрельба, но никто серьезно не наступал. Этот участок фронта был относительно спокойным. Оттуда мы вместе с героями спускаемся вниз в Грандрупт, где наблюдаем за их отдыхом. Однажды юноши развлекались в «Солдатском клубе» Сен-Дье (глава 8, «Погружение в музыку»). Как роман о войне, «Мечта» Монтерлана не выдерживает никакого сравнения с книгой «Стальные грозы» Эрнста Юнгера. И все же в романе Монтерлана батальон Альбана покидает Грандрупт и попадает по приказу в Уаз, где идут настоящие бои. Однако самые захватывающие страницы книги совсем с боями не связаны, они посвящены деревенскому госпиталю. Глава 12 романа «Мечта», озаглавленная «Сколько страданий»,— прекрасное создание пера Монтерлана.
Тут он все же рассказывает увиденное, хотя у него нет, как у Юнгера, опыта бойца. О том, что Монтерлан вообще не воевал, мне стало известно из книги Пьера Сиприо «Монтерлан без маски», вышедшей в 1982 г., через десять лет после смерти писателя. Поневоле задаешься вопросом, как бы воспринял сам писатель книгу, разрушающую тщательно выстроенные и специально поддерживаемые о себе легенды и, в первую очередь, миф о том, что он был на фронте бойцом?
Ответить на этот вопрос не так уж просто. Дело в том, что писатель сам пожелал, чтобы Пьер Сиприо стал его биографом. По желанию последнего он написал в 1968 г. об основных событиях своей жизни. Сиприо опубликовал этот документ в приложении к своей работе. В короткой автобиографии, написанной в третьем лице, мы читаем: «Монтерлан изо дня в день вел исключительно насыщенный личный дневник, в котором отразились события его жизни с 1908 г. (ему 12 лет) до 1922 г. но он его уничтожил. В годы войны он ничего о себе не записывал, но весь период мобилизации переписывался с бабушкой, к которой он обращался каждые три дня, и она ему отвечала. Эта двусторонняя переписка, найденная у бабушки после ее смерти, тоже была им уничтожена. Цензура запрещала указывать местность, в которой была расположена воинская часть, название тщательно вымарывали, а ему самому, когда он перечитывал письма, не удалось установить точно все места, в которых он воевал».
Однако эта переписка вовсе не была уничтожена. Монтерлан, видимо, только собирался ее уничтожить, но потом отказался от первоначального намерения. Сиприо, познакомившись с ней, должен был или поведать нам правду о военной карьере Монтерлана, или навсегда спрятать ее. Он мог бы промолчать, но он уже начал писать биографию, когда документы попали к нему в руки и надо было их учитывать. Это удивительная переписка. Монтерлану уже свойствен его королевский стиль письма, сдобренный изощренным цинизмом. Вызывает восхищение также подросток его поколения, столь свободно общающийся с бабушкой. Бабушка для него не только доверенное лицо, знающее его тайны, но и близкая подруга.
«Мечты» получил отсрочку как сердечник. Он проводит три года «усовершенствуя свое образование, в то время как его ровесники идут на смерть». В сентябре 1917 г. его вновь призывают в армию, и он попадает на далекую от поля боя ферму, где чистит конюшни и доит коров. Поссорившись однажды с товарищем, Монтерлан со страху садится в поезд и едет в Париж, где его обвиняют в том, что он оставил службу. Однако один полковник, друг семьи, улаживает дело. Монтерлан отправляется в Мерикур, где становится штабным секретарем. Это еще одно его теплое местечко.
«Утренней эстафеты», где он рассказывает о своей героической жизни. Желание опубликовать рукопись заставляет будущего писателя приблизиться к передовой. Думая о своей карьере, он пишет бабушке: «Мое литературное продвижение возможно лишь в лагере здравомыслящих, но я буду обесчещен, если после войны станет известно, что я не был на фронте».
По возвращении в Мерикур он делает все, чтобы его назначили помощником офицера боевой разведки. И вот в начале мая он находится в 360-м пехотном полку, где командиром служит его дядя. Конечно, он служит в той роте, которая, будучи вспомогательной, в атаку не ходит. Однако 6 июня 1918 г. в Бан-де-Лавлин он оказывается под внезапным огнем вражеской батареи и падает, раненный в спину и ягодицы семью осколками снаряда 105-го калибра. Вечером того же дня он напишет бабушке:
«Меня так незначительно ранило, что я продолжал службу, не было никакой надобности в каких-либо перевязках. Но это позволяет сказать мне, что я был ранен, и дает мне право нa ношение соответствующего значка». И ниже добавляет: «Вы знаете, что было на самом деле. Теперь следите за тем, какое блюдо я из этого приготовлю».
Два дня спустя его дядя майор отвез его в Сен-Дье, где ему вытащили из плеча маленький осколок снаряда. На следующий день в письме он уточняет: «Из семи осколков один извлекли, два других оставили незначительные следы, а вот четыре основательно засели в ягодицах, чтобы их достать пришлась поковыряться, но поскольку операция была в мягких тканях, все выглядит довольно безобидно. Я очарован этими царапинами, вы знаете, как я их желал».
«Это отнимает у меня всякую надежду заработать боевой крест»,— комментирует он. Иначе говоря, будучи раненным на войне, он так и не стал бойцом.
Вы заметили, что Монтерлан, перечитав письма к бабушке, сказал, что не смог припомнить, куда она адресовала ему то или другое письмо. Где он был с 9 мая по 5 июня 1918 г.? Именно в этот период он накопил воспоминания, позволившие ему «расцветить» в его романе военные приключения Альбана де Брикуля.
Как буквоеда меня поразили еще несколько фраз. В одном письме я читаю: «Утром еду в большой город в велосипеде («в» вместо «на велосипеде»)», в другом письме: «Сегодня ходил в большой город пешком, туда и обратно, 11 + 11- 22 км + 3 км болтался по городу, всего 25 км». Откуда бы он ни писал, из Бан-де-Лавлин, Ану или другой деревни, в любом случае ближайший город — это Сен-Дье. Я, конечно, понимаю, что слово «большой» употреблялось им не без юмора, но он был способен пройти двадцать пять километров, чтобы в нем побыть (!), и, наверное, не только затем, чтобы полюбоваться на старую липу невдалеке от собора.
В эссе «Mors et vita *» он рассказал о том, при каких обстоятельствах его ранило. Хотя этот текст относится к 1927 г., Монтерлан соблюдает законы военного времени, запрещающие недемобилизованным указывать точные географические названия, они у него по-прежнему опущены. «Я» рассказчика в основном принадлежит автору, но Монтерлан играет в книге еще и роль Альбана де Брикуля. Он доблестный защитник, которого только раны заставляли покинуть фронт: «Госпиталь: в первый и последний раз в жизни я принимаю лицо вызывающего сочувствие персонажа». Затем наступает период отпуска по ранению в Париже. «И вот теперь, ковыляя, я объезжаю Францию, чтобы добраться до своего полка». Этот своеобразный «тур де Франс» приводит Монтерлана в Бельгию. По дороге он делает интересные заметки о городах и провинциях, по которым проезжает.
«Тульский собор при восходе солнца кажется то желтоватым, то розовым, как Парфенон, его нижняя часть еще скрыта туманами Мёза, создается впечатление, будто он парит в воздухе. Если вы и здесь не уверуете в Бога, я не знаю, что вам еще нужно».
«Вогезы, небо, заслоненное деревьями, шепчущая феерия, волшебный запах сосен».
Учитель
То, что Монтерлан не был блестящим военным, не так уж важно, но ведь он выдавал себя за героя, С помощью одного только своего писательского дара он хотел утвердить себя в нужном ему качестве. Кюртис описывает его как запоздалого подростка, играющего роли, чтобы лучше себя чувствовать в мире взрослых. Скучно слушать его повторяющиеся наставления. Создавая себе полную приключений биографию, в которой он то в выгодной роли, то в позе судьи, он наконец разоблачен как лицемер и самозванец.
—1941). Читая его письма этого периода, с улыбкой вспоминаешь гордые декларации из книги: «Потушены все огни», «Для меня важнее жизнь, моя необычайная жизнь, отнюдь не искусство». А предстает он в жизни как необычайный любитель мальчиков, плюющий на мнение своего непосредственного окружения, но мучимый страхом перед тюрьмой. Сразу становится понятным, из какого братства родилось «Новое рыцарство», воспетое им в «Июньском солнцестоянии». Из предосторожности Монтерлан и Пейрефит пытались замаскировать свои любовные приключения, о которых рассказывали друг другу, используя зашифрованный язык. Издатели позволяют нам eго понять. Это любопытный литературный документ, сопровожденный великолепной новеллой «Обломов в Нижнем Новгороде». Монтерлан рассказывает одну бытовую историю, жалким героем которой он стал в Марселе в 1940 г.: его отвели в комиссариат полиции. «Если бы вы были членом Академии, ничего подобного с вами бы не случилось»,—сказал ему впоследствии адвокат. К этому замечанию Монтерлан прислушался.
Союз Монтерлана — Пейрефита может удивить. Напомним, что в момент встречи автора «Мечты» с Пейрефитом последний был начинающим дипломатом и ничего еще не опубликовал. Монтерлан решил, что можно свободно довериться человеку, профессия которого требует умения хранить молчание. Не менее наивным он оказался и в выборе своего биографа. Он абсолютно был уверен, что тот ни за что не решится опубликовать его переписку с бабушкой и с самим Роже Пейрефитом. Монтерлан, видимо, вел себя часто нестерпимо по отношению к юноше, которому он завещал все свое состояние, но он был уверен, (что с помощью завещания он загладит свою перед ним вину (конечно, если он ее хотя бы чуть-чуть признавал). Не исключено, что публикация этих писем в каком-то смысле есть сведение счетов.
Он хотел оставить о самом себе и своей жизни красивую легенду, но ему это не удалось. Его легенды о себе несравнимы с ложью Мальро, выстроившего неслыханные истории о себе с малой толикой правды. Мальро хотел слыть тем, кем ему хотелось стать, но он хотя бы иногда платил по счетам, в то время как Монтерлан жил только словами.
Будучи чувствительным «к тому, что скажут», он изо всех сил стремился обмануть читателя. Он обманывал его, приписывая себе подвиги, которых не совершал на войне, в спорте, в боях с быками и в отношениях с женщинами. Чувствовал ли он удовлетворение, выдумывая персонажей, имевших все качества, которых ему самому явно недоставало? Этого мы точно не знаем. Он вполне мог бы занять свое место в восходящей к Корнелю героической традиции французской литературы, но он стал примером писателя-фанфарона.
* Mors et vita — смерть и жизнь (лат. ) .