Ален
Когда ученик лицея в классе философии открывает для себя не входящего в программу Алена, он уже давно ищет ключ к мирозданию. Юношеский возраст прекрасен для погружения в мир больших мыслей, достаточно прислушаться к разговорам подростков.
В их разговорах философия звучит слишком просто. Подросток понимает это сразу, как только открывает книгу Алена.
Рассуждая, Ален приникает к первоисточникам. Он парадоксальным образом умеет соединять изначальное, идущее испокон веков, с происходящим и существующим непосредственно, сейчас. Уход к первоистокам нужен ему для последующего «взлета», воспарения в мыслях. Прыжок не бывает без разбега. Уход к первоистинам — это одновременно возврат в царство тишины, туда, где рождается мысль.
Опираясь на изначальное, Ален не создает системы. Подросток еще не успеет заскучать, как перед ним уже широко распахнуты двери в мир идей. Но в мире идей не живут. Подросток об этом предупрежден. Ален доверительно ему сообщает: «Я не знаю знания без опыта» («История моих мыслей»). Он настаивает, что идея — это средство, инструмент, «щипцы, чтобы ухватить опытный объект».
— единственный регулятор наших мыслей. Идеи не возникают из воздуха. Как только рассудок не встречает сопротивления познаваемых вещей, он становится разумом и находит доказательства. Следовательно, «никакое доказательство для меня не имеет смысла». Исходя из этого, он осуждает все дискуссии, споры, которые так любят молодые люди: «Дискуссии никого ничему не учат... Потому что обычно мы замыкаемся на одном лишь доказательстве... Если кто-то не сумеет ответить человеку более ловкому в споре, меняет ли это что-нибудь?» Народная мудрость говорит, что все можно доказать. Но жизнь идет, не заботясь о доказательствах. Именно ее надо понять.
Недоверие Алена к доказательствам усилилось в связи с активной деятельностью политиков и экономистов, пытающихся рассуждать столь же строго, как физики и математики. С его точки зрения, они рассуждают абстрактно, а звучат так, будто оперируют чем-то вещественным. Это они привели к многочисленным теориям apriori, очевидно противоречащим опыту. Теории, правда, легко не оставляют... Другой источник зла — это дурное пользование языком: слова таковы, какими их хотят видеть, они не связаны с реальностью, в их власти есть что-то магическое, они перерастают смысл. Ничто не доказано из того, что доказано словами.
Принц ума Ален доверяет не всякому уму. Весь свой пыл ученого он направляет на предостережение от ошибки, иллюзии. Он говорит: «Я убежден, что были моменты, когда Александр, Цезарь или Наполеон совершали глупости, от которых я всегда зарекался».
Вот тон, который нравится молодежи.
Ален покидает высоты ума, но сохраняет гордость, признаваясь: «Мне не приходило в голову создавать новую философию. У лучших мыслителей мира я нашел много мудрых мыслей, и это уже новшество, поскольку эти мысли развивают представление о человеке». Мальро однажды правильно заметил, что культура не наследуется, а завоевывается. Эта фраза стала знаменитой.
смеется над оригинальничаньем. Ален идет еще дальше и утверждает вслед за Гегелем, что все звучит правдиво в философских теориях, стоит только отдаться на волю их течения.
Глупо называть Алена вторичным мыслителем. Всякая мысль рождается от другой мысли, потому, как верно сказал Бюффон, она принадлежит всему человечеству. Философ и поэт отличаются своим умением выстраивать мысли, своим стилем. (Ален был поэтом и философом.)
Этот стиль постоянно держит в напряжении. Ален отказывается от классической речи. Язык его прост и всегда конкретен, но он полон загадок и образов. Ален не хочет упрощать и уверяет нас в том, что яркие звезды ночи учат нас больше, чем бледная и плоская ясность.
Он часто пересматривает свои мысли, возвращается к ним, изучает с другой стороны: «Открытие можно сделать, только делая его и переделывая». «Я не думаю, что идеи существуют как раз и навсегда данные, они существуют только в том диалектическом движении, которое их создает. Их никогда не находят там, где оставили, их всегда надо искать заново».
Ален прилежно ищет свои идеи. Он выстраивает их в незнакомом порядке, и новое освещение их видоизменяет. Нельзя не заметить, что идея всегда связана с движением мысли, но в еще большей степени зависит от стиля. Мысль и стиль в свою очередь зависят от опыта. От опыта к идее, таково направление мысли. Именно здесь подросток получает первый урок индивидуального подхода, индивидуального мышления. Ему предстоит самому всю жизнь искать ключ к мирозданию. Ему преподали не «систему», он сам будет ее создавать и подвергать сомнению. А это значит, что принц ума Ален также и принц воли.
«Мысли по поводу» Алена появились в Руане в издательстве Вольфа и Лесерфа в период с 1908 по 1914 г. Они вышли четырьмя выпусками. Написаны же они были в Париже.
«Мысли» сочинены в Руане.
Если мне память не изменяет, Андре Моруа в 1928 г. в превосходной книжке, озаглавленной «Руан», впервые рассказал о годах учения в лицее имени Корнеля. Занятия по философии у них вел Шартье. Вот что он, в частности, пишет: «На занятиях Шартье впервые повеяло ветром, разгоняющим застоявшийся школьный дух». Кто это Шартье? Чуть ниже Андре Моруа пишет:
«Мы узнали, что не только в лицее Шартье всколыхнул воздух, но пытался разбудить и весь Руан. По вечерам в народном университете он организует дискуссии. В газете «Руанский вестник» он публикует некоторые из своих «Мыслей», подписывая их «Ален». Он говорит на разные темы, о празднике Рождества, о поэзии, о соборе. Читая его мысли, я находил такие, какие еще не приходили мне в голову. Особенно интересными казались мне его идеи о человеческом измерении истории. До того момента я ходил по городу, не видя его, теперь меня все в нем занимало...»
Интерес к городу, о котором говорит Моруа, был в нем разбужен только школьными занятиями с Аленом« В то время, когда Моруа был учащимся класса философии в лицее имени Корнеля, Ален ничего не писал для «Руанского вестника», такой газеты даже не существовало. Об этом пишет сам Ален: «Мои «Мысли» родились только в 1906 г., четыре года спустя после отъезда из Руана, Газета «Руанский вестник», для которой я начал их писать, была только в проекте, когда я приехал в Париж».
«История моих мыслей» относится к 1936 г. Андре Моруа, вне всякого сомнения, читал эту книгу, но не обратил внимания на процитированные мной строки. Доказательство тому его «Мемуары» (первое издание—1951 г.), ще он совершает ту же ошибку, что и в маленькой книжке «Руан»: «В руанском лицее в 1901 г. мы с нетерпением ждали, когда нам будут преподавать философию, потому что наш преподаватель уже был знаменит.
Звали его Эмиль Шартье, он публиковал в газете «Руанский вестник» свои ежедневные весьма раскованные «Мысли», свидетельствующие о его поэтическом стиле, и подписывал их именем «Ален».
Решительно не стоит доверяться своей памяти. Видя, как Моруа, имеющий столь мощно развитый интеллект, спотыкается на том, что хорошо знает, и путает даты, следует быть еще скромнее в самооценках.
Свое сотрудничество в «Вестнике» Ален начал не с ежедневного печатания «Мыслей», а с еженедельных статей в две колонки. Они появлялись сначала под названием «Воскресные мысли», потом стали выходить как «Мысли по понедельникам». Из этой серии «Мыслей» ничего не осталось. Ален счел их ничтожными.
«Эта еженедельная статья отравляла мне всю неделю». Но он писал по-прежнему еженедельные статьи в «Вестнике», а отказавшись от них, начал писать ежедневные короткие заметки. И делал он это с 1906 по 1914 г.: его «Мысли одного нормандца» включают более трех тысяч статей. Ежедневная работа была очень хороша, потому что неудавшееся вчера можно было исправить сегодня. Кроме того, он писал без претензий. Знаменитый стиль Алена был отточен этой постоянной кропотливой работой. Сам он говорит, что в таком тоне он вел свои дневники. То есть это были его врожденные тон и стиль.
«Мыслях» все подчинено главной идее, а те идеи, которые еще не нашли своего выражения, должны подразумеваться в ходе высказывания. Все, что приходит на ум, таким образом, концентрируется и сжимается для выделения только одной линии. «Это мой акробатический трюк,— говорит Ален.— Я проигрываю один раз из ста».
Ален полагал, что новизна ничего не стоит, нужно всеща вписываться в традицию. Однако в «Мыслях одного нормандца» он рассуждает с точки зрения голого, первозданного человека, знающего лишь себя самого, и по-новому анализирует проблемы богатства, торговли, труда, заработка, экономики вообще, при этом он судил с такой силой, что его обвиняли в догматизме. На что он отвечал: «Догматизм, шокирующий иновда в моем высказывании,— это только манера выражаться. Нужно бить наотмашь. Сомнение возникает потом, оно как тень следует за уверенностью».
Прочность мира никогда в этой книге не подвергалась сомнению, но Ален отказывает миру в человеческом лице. Мир безнадежен, его нельзя ни о чем просить, но на него можно воздействовать. В «Мыслях нормандца» нет и следа философии экзистенциализма. «Существует манера пения, говорящая о том, что человеку не страшно и что вся земля — это земля людей». Ален был счастливым человеком. «Я всегда ощущал жизнь как восхитительную саму по себе, которая выше несуразностей». Хорошо, если он и в самом деле это чувствовал. Во всяком случае, жизнь его не деморализовала и не обескуражила.