«Я люблю Тебя! О боже... Я люблю Тебя!»
Первая запись с именем «Пауль Эренберг» появился в третьей «Записной книжке» за 1899 год с адресом силезского городка (скорее, деревни) Витухово, где, по-видимому, какое-то время проводил художник[63]. Через несколько страниц указан день рождения Пауля – 8 августа[64].
О новогоднем поздравлении Хильды Дистел 28 декабря 1899 года с наилучшими пожеланиями «брату, господину Паулю Эренбергу» мы уже упоминали (см. прим. 57).
Через три месяца отношения Томаса и Пауля становятся уже вполне близкими, о чем свидетельствует фотография, которую Томас подарил другу 6 марта 1900 года со стихами известного лирика Йозефа фон Эйхендорфа (Айхендорфа)[65] о верности двух людей, дополняющих друг друга, и «радостной работе муз». К этому добавлено посвящение: «Моему дорогому Паулю Эренбергу для дружеских воспоминаний до встречи! Томас Манн»[66].
лето проводившему в Витухово, о том, как медицинская комиссия признала Томаса годным к воинской службе, и молодой писатель должен отслужить год, начиная с первого октября. Об этом эпизоде своей биографии Томас Манн напишет потом в «Очерке моей жизни»: «Я, по-видимому, переживал расцвет юных сил, создавший у дежурного врача ложное представление о моей пригодности к военной службе. Меня призвали, я был зачислен в лейб-пехоту и заказал себе щеголеватый мундир»[67].
Вторая часть письма от 29 июня 1900 года посвящена новостям культурной жизни Мюнхена. Собственно о чувствах Манна говорит один фрагмент, в котором Томас описывает картину с выставки в «Стеклянном дворце» (Glaspalast). Картина называлась «Сердце» и принадлежала кисти берлинского художника Мартина Бранденбурга[68]. Объективно говоря, картина представляла собой обычный китч, но она буквально потрясла влюбленного литератора. Манн подробно описывает сюжет картины: «В некотором удивительно выразительно нарисованном лесу стоит, прислонившись к стволу, юная девушка и держит в руке сердце, с которым она грациозно и довольно бесцеремонно кокетничает; а перед ней на коленях стоит молодой человек, в руке у него нож, а в груди огромная резаная рана, взгляд фанатичен, в экстазе и страдании направлен вверх. Картина произвела на меня огромное впечатление, притом, что с художественной точки зрения она не стоила и пяти пфеннигов»[69].
Чувствуется, что Томас Манн ощущал в себе эту самую «резаную рану» в груди, оттого и «огромное впечатление», которое произвела на него картина-пустышка.
|
|
Картины Пауля Эренберга
Общение с братьями Эренбергами расширяло круг интересов Томаса Манна, в частности, он стал лучше понимать и чувствовать музыку. Музыкальные темы и образы музыкантов стали все чаще появляться в его произведениях. Друзья не пропускали ни одной новой постановки в театрах и в опере, ни один концерт в Мюнхене. Ходили на представления, как правило, втроем или вдвоем, если кого-то из Эренбергов не было в городе. Если отсутствовали оба брата, то Томас брал в спутники либо сестру Карлу, либо друга Граутофа – он не любил «ходить в свет» в одиночестве.
его мнения вызывают улыбку своей наивностью. Например, в письме Паулю Эренбергу от 18 июля 1901 года Томас хвалит дирижера Цумпе за темперамент, оговариваясь, что «в некоторых случаях (Тристан) мне симпатичнее германская неповоротливость Фишера (Цумпе явно еврей)»[70].
Не оценивая музыкальной проницательности молодого писателя, можно сказать, что в отношении еврейства Цумпе он явно ошибся: Герман Цумпе, ставший в 1900 году придворным капельмейстером, а с 1903 года – генеральным музыкальным директором оперы в Мюнхене, никаким евреем не был. У Томаса Манна еще не было опыта общения с евреями. Его знакомство с ними было скорее умозрительным, чем живым, хотя около года он и проработал в откровенно антисемитском журнале «Двадцатый век», издававшемся в то время его братом Генрихом[71].
Забавно, что любекскому пастору, который в романе Манна назвал семью Будденброков «загнивающей», автор дал фамилию Прингсхайм, явно не подозревая, что через пять лет он возьмет себе жену Катю как раз из еврейского дома Прингсхаймов.
Но вернемся в 1900 год. С октября до декабря никаких встреч Томаса и Пауля быть не могло, так как призванный на военную службу литератор честно пытался исполнить свой гражданский долг, готовя себя к обороне отечества. Как вспоминал сам автор, из этого ничего не вышло: «Всего несколько недель прожил я в чадной духоте казармы, и во мне созрело мрачное, как выяснилось, непреклонное решение освободиться во что бы то ни стало. Грубые окрики, бессмысленная трата времени и показная молодцеватость несказанно меня тяготили»[72].
Не было бы счастья, да несчастье помогло: при упражнении в церемониальном марше Томас заработал себе воспаление сухожилий голеностопного сустава и провел две недели в полковом лазарете. Как только незадачливый вояка вернулся в строй, воспаление возобновилось. Это его и спасло. Не последнюю роль, как пишет Манн в «Очерке моей жизни», сыграло знакомство «врача <…> матери со старшим полковым врачом, от которого все зависело». «″Впредь до дальнейших распоряжений″ мне дали отпуск; а к новому году – уволили вчистую. Я – с какой радостью! – подписал отказ от возмещения за причиненное мне увечье. <…> С этого момента я уже не соприкасался больше с военной службой»[73].
У начинающего литератора в Мюнхене практически не было задушевных друзей, с которыми он мог быть откровенным до конца. Многим он делился со старшим братом, но и ему не рассказывал всего о своих душевных переживаниях. Со своим школьным товарищем Отто Граутофом[74] Томас был более откровенен. Письмо ему от 19 декабря 1900 года показывает, как нежно относился Манн к своему новому другу Паулю Эренбергу, недавно вернувшемуся в Мюнхен из Витухово: «Разумеется, вчера вечером я был с Паулем Эренбергом, который без большого труда уговорил меня пойти послушать ″Маргариту″ Гуно[75]. Это были, действительно, прекрасные часы. Я сидел на своем кресле рядом с этим открытым, безмятежным, наивным, немного самовлюбленным, но непоколебимо искренним товарищем и слушал без слишком большого волнения или утомительного соучастия эту нежную, сладкую, невинную и мирную музыку...»[76].
Зимой 1900-1901 года чувства заметно стали глубже. В уже упомянутом письме брату от 13 февраля 1901 года (см. прим 48) Томас пишет о «неописуемом, чистом и неожиданном душевном счастье, переживаниях, о которых нельзя рассказать и намек на которые походил бы, конечно, на хвастовство. Но одно они мне, впрочем, показали, эти очень нелитературные, очень простые и живые переживания, — что во мне все-таки есть еще что-то честное, теплое и доброе, а не только ″ирония″, что еще не все во мне высушено, искажено и изъедено проклятой литературой»[77].
Отто Граутоф
Томас Манн не рассказывает брату всех подробностей. Школьному товарищу Томас доверял больше. В письме Отто Граутофу от 22 февраля 1901 года он признается: «У меня было большое желание <…> исповедоваться перед ним [Генрихом] обо всем моем романе. Но сейчас у меня совсем нет времени для этого и, кроме того, я боюсь этой письменной исповеди и обобщения, так как у меня уже есть опыт, что подобные сообщения ничего не облегчают, а только все углубляют и преувеличивают»[78].
«все углубить и преувеличить» переполненный чувствами молодой литератор выразил и старшему брату. В письме от 7 марта 1901 года есть такие многозначительные строки: «От более подробной исповеди воздержусь, потому что писание и копание только все углубляют и преувеличивают. А тут ничего преувеличивать нельзя. Дело идет не о любовной истории, во всяком случае, не о ней в обычном смысле, а о дружбе, дружбе — о диво! — понятой, взаимной, вознагражденной, которая, признаюсь без рисовки, в иные часы, особенно в часы подавленности и одиночества, принимает слишком, пожалуй, болезненный характер; Граутоф утверждает даже, что я влюблен как гимназист-старшеклассник, но это его понимание. Мой нервный склад и философское направление ума невероятно все усложнили; тут сотня сторон, и простейших, и в духовном смысле авантюрнейших. Но главное — это глубоко радостное удивление перед отзывчивостью, которой уже не чаял в этой жизни. Довольно об этом. Устно я, может быть, поведаю когда-нибудь больше»[79].
В цитированном письме Граутофу от 22 февраля 1901 года (см. прим. 78) есть еще такие строчки: «С другой стороны, у меня есть, естественно, жгучее желание все вместе еще раз прокрутить, чтобы себе самому объяснить»[80].
Что хотел «себе самому объяснить» Томас Манн, мы не знаем. Единственным прямым свидетельством непростых отношений Томаса и Пауля зимой 1900-1901 годов является дошедшее до нас письмо Манна Эренбергу от 19 января 1901 года, в котором впечатлительный литератор просил прощения за то, что неожиданно сбежал с одной общей вечеринки: «Я выдал столько глупой и отвратительной ерунды (о Толстом, Лютере, христианстве и тому подобном), что, в конце концов, убежал от самого себя и поспешно спрятался под одеяло. Мне стало мучительно стыдно»[81].
Истинные мотивы такого неожиданного побега Томас Манн описал в психологическом этюде «Голодающие» («Die Hungernden»), увидевшем свет в 1903 году. Герой рассказа Детлеф тоже оставляет свою возлюбленную Лилли на блестящем балу какому-то «маленькому художнику» и покидает зал: «Он хорошо знал этот уход, этот безмолвный, гордый и отчаянный побег из зала, сада, из какого-то другого места веселой вечеринки, совершаемый с тайной надеждой хоть на короткое мгновение вызвать у этого светлого существа, по которому тоскуют, ощущение мрака, раздумий, сострадания...»[82].
Весной 1901 года начались те самые «крестьянские балы» и совместные велосипедные прогулки, о которых писал Томас Манн в «Очерке моей жизни» (см. примечание 28). О том же думал писатель через девятнадцать лет, в 1949 году, когда он с некоторым опозданием узнал о смерти Пауля Эренберга. В письме брату Карлу от 22 ноября Томас вспоминал об их дружбе втроем, о «прекрасных, доверительных и восхитительных часах, которые мы друг с другом проводили – эти воспоминания никогда не перестанут вызывать счастливые эмоции, которые согревают и освещают мою жизнь. С вами я мог беспечно веселиться. Помнишь, как мы рано утром на велосипедах ездили к "Аумайстеру"[83] (твой велосипед мы звали "корова", потому что у него было всегда грязное брюхо) и после кофе кидали камни в пустые пивные бутылки?»[84].
С братьями Эренберг Томасу Манну некогда было скучать, они вечно придумывали какие-то развлечения и проказы. Пауль был особенно мил и открыт, разговорчив и общителен. Ему легко удавалось вытащить своего задумчивого, склонного к рефлексии и мечтательности друга из его привычного одиночества и заставить целиком окунуться в бурлящую праздничную жизнь. В ней хороводом, сменяя друг друга, крутились выставки и концерты, пешие вылазки загород и прогулки на велосипедах, балы и пивнушки, кафе и рестораны, посещение гостей и домашнее музицирование...
Томас Манн в Мюнхене, 1900 г.
«Я люблю Тебя! О боже... Я люблю Тебя!»[85].