Глава шестнадцатая
Глава без названия. Несколько загадочная глава. Стоит только подивиться изобретательности Кафки и его умению воссоздать атмосферу одной среды при помощи деталей обстановки среды другой. Конечно, писательский труд по существу — это работа шифровальщика, но если так называемая «нормальная» литература зашифровывает отдельные слова и выражения (метафоры и др.), Франц Кафка в своих произведениях зашифровывает саму жизнь, саму основу этой жизни или самые главные ее аспекты, или те, которые таковыми ему кажутся. Но тайнопись его не ограничивается, как это обычно бывает, изобретением определенного, даже часто декларируемого приема, — нет, Кафка как бы накладывает на картину действительной жизни нарисованную им кальку другой жизни, сквозь которую проглядывают детали или черточки искомой действительности, будоражат, тревожат читателя, заставляют читателя применять всю его изобретательность, находчивость, умение, настойчивость, в конце концов — труд и труд нелегкий. Ведь притчевые произведения Кафки детективны. Но читателю в них предоставляется возможность не разгадывания, как это обычно предлагает автор детективов, виновника преступления, а — открытия для себя истинной картины кажущегося, снятия с действительности покровов мнимого, пусть и привычного, облачения.
Привычность окружающего мира еще не означает его истинности. Декларация — это еще не откровение. Чувство — далеко не константа. И Франц Кафка, пусть и не всегда так жестоко, как это делается иногда в дзен-буддизме, сбивает нас с привычной точки зрения, выбивает из-под наших ног подпорки стереотипов. Мощную волну цунами посылает его гений, а эта волна не колышет, а вздымает океан под нашим утлым суденышком, вознося нас к Божественному пространству или бросая в пучину мрачного откровения и отчаяния.
— Такая долгая артподготовка, — скажет читатель. — А когда же начнется атака, когда с примкнутыми штыками надвинутся на нас строки текста?
«Именно благодаря такому полному отсутствию ревности, а потому и всякого напряжения К. почувствовал удовольствие; приятно было смотреть в эти голубые глаза, не влекущие, не властные, а полные робкого спокойствия, робкой настойчивости». И ведь это высказывание автора относится не к Фриде или Амалии, в которых, якобы угадываются черты Милены. Нет, это говорится об Ольге, «робкая настойчивость голубых глаз» — это тоже из восприятия Кафкой образа Милены. И отсутствие ревности — это тоже угадывается из письма автора к Милене. И беседа К. с Ольгой в главе — эта беседа могла происходить, как мы поймем далее и с другими женщинами его жизни.
Беседа идет о Варнаве, Кламме и графских канцеляриях. Канцелярий — множество, и все они ограждены барьерами. лишь некоторые из которых удается миновать Варнаве. Сами комнаты разделены — от стенки к стенке — конторками на две неравные части: в меньшей, толкая друг друга, мечутся от книги к книге, размещенных на столешнице, чиновник, тогда как в большей толпятся посетители, зрители, слуги и сидят писари. На чиновниках по существу нет никакой формы — обычные прекрасные костюмы, хотя о форме, как таковой, упоминается постоянно. Чиновники все время что-то шепотом диктуют, а писари, то и дело вскакивая для уловления произносимого, записывают за ними. Или, порывшись в груде старых писем под столом, вручают какое-нибудь из них посыльному, вроде Варнавы — одно из них получил и К. (другое доставлено из Замка Амалией).
Вся эта картина в пересказе слов Варнавы Ольгой — весьма занимает, но в этой главе речь идет по большей части о восприятии ее Варнавой. «Служит ли он в самом деле в Замке?» — спрашиваем мы себя. Да, конечно, он бывает в канцеляриях, но являются ли эти канцелярии частью Замка? И даже если канцелярии принадлежат Замку, те ли это канцелярии, куда разрешено входить Варнаве? А еще больше Варнаву тревожит сомнение в том, что чиновник, которого называют Кламмом, действительно и есть Кламм: «.. Из этих встреч, из этих слухов, а также из всяких непроверенных косвенных свидетельств создалось представление о Кламме, и в основном, наверно, оно соответствует действительности. Но только в основном. Это представление непрерывно меняется, наверное, даже больше, чем меняется сама внешность Кламма...» «Но даже в Деревне его описывают по-разному: по-разному говорят о его росте, о манере держаться, о густоте его бороды. Вот только его платье все, к счастью, описывают одинаково — он всегда носит один и тот же черный долгополый сюртук». «И тогда он, в явном смущении, начинает перечислять все особые приметы того чиновника в Замке, но кажется, будто он их скорее выдумывает, чем описывает, да кроме того, все это такие мелочи…» «Да, он говорит с Кламмом. Но Кламм ли это? Может быть, это кто-нибудь похожий на Кламма? Может быть, если уж до того дошло, это какой-нибудь секретарь, который немножко похож на Кламма и старается еще больше походить на него. Напускает на себя важный вид, подражая сонному задумчивому виду Кламма. Этой черте характера подражать легче всего, тут его манеру копируют». «Иногда Варнава — при хорошем, конечно, настроении — говорит как — то по-детски: да, этот чиновник очень похож на Кламма. И, если бы он сидел в своем кабинете и на двери стояло бы его имя, никто бы не сомневался».
— не иначе! — о литературе, о литературном мире, о его восприятии читающей публикой, и — критикой, и — даже некоторой частью писателей. Проблема истинности и мнимости — вот что мучит Варнаву, вот что обязано мучить или, во веком случае, интересовать каждого читателя. Внимательность к окололитературным нравам, а не сущностям литературы — вот что смущает автора и даже удивляет его — иначе зачем бы ему столь изобретательно по-своему фиксировать как бы формальную сторону литературного процесса. Сарказм ли это, сатира ли — да нет! Франц Кафка рисует Мир Литературы — со всеми его забавными и трагическими деталями. Вот он — Параллельный Мир, о котором столь много толкуют всуе последнее время. Не поэтическая боговдохновенность, а суровая проза литературной жизни соединяет Деревню и Замок. И то, что Замок — издалека — (при всей к нему устремленности) — выглядит скопищем жалких строений, лепящихся друг к другу, и то, что К. все еще так и не удается к нему приблизиться, может быть, должно заставить нас делать выводы (или во всяком случае к ним устремиться) о том, не пристроена ли наша Деревня к жалкому Замку «вящей» литературы.
Не так все просто и с посыльным Варнавой: «Но что же это за должность посыльного, если она не имеет никакого значения? Меня тоска берет, когда Варнава с утра заявляет, что идет в Замок. И поход этот, вероятно, никому не нужен, и день, вероятно, будет потерян, и все надежды, наверно напрасны. К чему все это? А тут накапливается сапожная работа...»
«Ты, конечно, считаешь, что требуешь от него немногое, ты к нам пришел со своими сложившимися представлениями о службе посыльного и по ним ставишь свои требования. Но в Замке совсем другие понятия о службе посыльного, они никак не вяжутся с твоими, даже если бы Варнава целиком жертвовал собой ради службы, а он, к сожалению, иногда готов и на это».
О жертвах Франц Кафка знал многое. Особенно — жертвах писателя, не чающего других радостей и огорчений, кроме творческих.