Глава семнадцатая
ТАЙНА АМАЛИИ
Глава восемнадцатая
НАКАЗАНИЕ ДЛЯ АМАЛИИ
— простодушия или лукавства в «Примечаниях к роману «Замок»» Макса Брода. Возводя происхождение «Замка» Кафки к роману Божены Немцовой «Бабушка» и даже упомянув в «Приложении» фамилию Сортини из романа Немцовой он в упор не видит самое начало главы семнадцатой.
«В Замке есть один важный чиновник, зовут его Сортини». «Слышал я о нем. — сказал К. — Он имеет отношение к моему вызову». «Не думаю, — сказала Ольга. — Сортини почти никогда официально не выступает. Не перепутал ли ты его с Сордини?» «Ты права — сказал К., — то был Сордини».
Этим крошечным диалогом Кафка со свойственной ему осторожностью, но недвусмысленно сообщает, что предвидит намеки на зависимость его романа от «Бабушки» Вожены Немцовой и отметает их. Нет, к «вызову» им К. на предполагаемую очную ставку с Замком Вожена Немцова отношения не имеет. Историю Амалии от истории Христель отделает не только изобретательно употребленная несхожесть, по сути, букв «д» и «т»; да, вышли обе эти истории с одного немецко-чешского двора, только история с Христель, забронированная сентиментальностью, Замком спровоцирована и Замком же благополучно разрешается. История же с Амалией поименована «Тайна Амалии» да и последующий за ее гордым отпором чиновнику из Замка остракизм ее семейства Деревней назван «наказанием для Амалии«. Граничащую с подлостью осторожность людского сообщества автор описывает так лобово и последовательно, как какой-нибудь ученый-энтомолог — процесс уничтожения трутней в пчелином рое перед зимовкой. Инстинкт самосохранения — первый животный инстинкт, и Деревне он присущ вполне и самодостаточно. И здесь, быть может, нам следует вернуться к предполагаемой религиозности» романа.
«Нет, — сказала Ольга, — упрекать никого нельзя, никто не мог поступить по-другому, тут уже действовало влияние Замка». «Влияние Замка, — повторила Амалия, незаметно вошедшая со двора; родители давно легли спать. — Рассказывает всякие сказки про Замок?»
Действительна про «Замок» рассказывают всякие сказки, в том числе — и про Замок, как таковой. Интереснее же всего то, что Франц Кафка, как бы предчувствуя эти «россказни», сам подбрасывает дров в литературную топку.
— сказала Амалия, — но заинтересованность у людей тоже бывает разная, я слыхала об одном молодом человеке, который день и ночь думал только о Замке, все остальное забросил, боялись за его умственные способности, потому что все его мысли были там, наверху, в Замке. Но в конце концов выяснилось, что думал он вовсе не обо всем Замке, а о дочке какой-то уборщицы из канцелярий, наконец он заполучил ее, тогда все стало на место».
Разве не издевательски звучит этот пассаж по первой, юношеской, поэтической. Требующей своего выражения влюбленности? Но эту, обывательскую, точку зрения высказывает именно гордая Амалия. А о том, что автор говорит в романе именно о своей жизни, свидетельствует следующая за этим фразой об отце, будто скалькированная с «Письма отцу»: «Даже отец… никогда не умевший выбирать слова и сдерживаться, особенно у себя дома…»
Итак, чиновник приглашает Амалию в гостиницу (не в Замок). Она бросает клочки этого письма в лицо посыльному. Вся Деревня, напуганная подобной дерзостью, отворачивается от нее и ее семейства:
«Но, как я уже говорила, людям больше всего пришелся бы по душе счастливый конец всей истории. Если бы мы вдруг пришли и объявили, что все уже в порядке, что, к примеру, тут произошло недоразумение и оно уже полностью улажено или что хотя тут и был совершен проступок, но он уже исправлен, больше того: людям было бы достаточно услышать, что нам благодаря нашим связям в Замке удалось замять эту историю, — тогда нас наверняка приняли бы с распростертыми объятиями, целовали, обнимали, устраивали бы праздники, так уже не раз на моих глазах случалось с другими».
Казалось бы, это напоминает историю возвращения в лоно церкви, но... читаем далее: «Но даже и такие сообщения не были нужны: если бы мы только сами вышли к людям, решились бы восстановить прежние связи, не говоря ни слова об истории с письмом (курсив мой), этого было бы вполне достаточно, с радостью бы все отказались от всяких обсуждений, ведь тут, кроме страха, всем было ужасно неловко, потому от нас и так отшатнулись, чтобы ничего об этом деле не слышать, ничего не говорить, ничего не думать, чтобы не иметь к нему никакого касательства. Когда Фрида выдала все это дело (курсив мой)...»
«выдала все это», но дирижировал-то событиями сам автор романа, сам незадачливый жених.
Будь он последователен так же, как и талантлив, ему не пришлось бы возводить поэзию в квадрат надмирности. Вся литература соткана, из точно так же, как из слов, — из обстоятельств и чувств; прежде чем стать божественной, она вещна. Как, к примеру, роман Франца Кафки «Замок».
«Писать — это значит творить молитву», но молитва эта устремлена к небесам с земли. Уж, казалось бы, как ни шатко было положение писателя Франца Кафки на грешной земле, как ни мало он был похож на Антея, но не стоит нам прикидываться Гераклами, вознося его к эмпиреям и отрывая от земли. Обратимся еще раз к главе 18:
«А Амалия не только несла все горе, но у нее хватало ума все понять, мы видели только последствия, она же видела суть дела, мы надеялись на какие — то мелкие облегчения, ей же оставалось только молчать. Лицом к лицу стояла она с правдой и терпела такую жизнь и тогда и теперь».