Глава пятнадцатая
У АМАЛИИ
Но вначале, на двух с половиной страницах, речь идет о мелких подробностях школьной жизни, и в частности — очень много внимания автор уделяет фигуре Шварцера, подробно описав столкновение К. и сына кастеляна. Он имеет отношение к Замку, но уже давно перебрался в Деревню и подвизается здесь в роли помощника учителя. Он то и сообщает прямо в замок, в графскую канцелярию о прибытии и землемера. Называет имя К., и на память приходит тот случай, когда Макс Брод практически безо всяких на то оснований, объявляет в периодической печати имя молодого писателя Франца Кафки, не опубликовавшего к тому времени ни единой строчки. И в данной главе автор внимательно рассматривает эту историю, рассуждает, какова была бы судьба К., не будь этого события, как ему пришлось бы существовать. пробиваться, самому устанавливать нужные связи, и рассматривает все так подробно, что у читателя не может не зародиться вопроса: является ли фигура Шварцера проходной, или автор недаром все-таки останавливает на нем свое особое внимание?
... Однако, можно было сказать, что К. очень многим обязан такому поведению Шварцера. Только благодаря этому стало возможным то, чего К. самостоятельно никогда бы не достиг и что со своей стороны вряд ли бы допустило начальство, — а именно то, что К. с самого начала без всяких ухищрений, лицом к лицу, установил прямой контакт с администрацией, насколько это вообще было возможно. Однако выиграл он от этого немного, правда, К. был избавлен от необходимости лгать и действовать исподтишка, но он становился почти беззащитным и, во всяком случае, лишался какого бы то ни было преимущества в борьбе, так что он мог бы окончательно прийти в отчаяние, если бы не сознался себе, что между ним и властями разница в силах настолько чудовищна, что любой ложью и хитростью, на какие он был способен, все равно изменить эту разницу хоть сколько-нибудь существенно в свою пользу он никогда не смог бы.
Олимпу не может не думать ни один начинающий писатель, особенно когда он так же далек от Олимпа, как герой романа К. — от Замка.
Нам, однако, известны ответственность и точность Франца Кафки в его текстах, точность не только в каждом слове, но и в букве. И то, что имя его «провозвестника» в романе начинается на букву «Ш», не может не напомнить еще вот какой случай.
В 1915 году Кафка получает литературную премию Теодора Фонтане. Благодаря этому имя начинающего писателя становится известным, но не иначе, как опять же благодаря случайности: писатель Штернхайм отказался от этой премии в пользу молодого Франца Кафки. Не символизирует ли в таком случае фигура Шварцера двусмысленного для Кафки поступка Штернхайма? А само по себе присуждение премии Фантоне имело таки значение для Кафки. Во-первых, Фантоне был одним из его любимых писателей и во-вторых, он по наивности своей еще полагал, получение премии и создание некоторой литературной репутации повлияет на его репутацию — в семействе, на отношение к нему отца. Конечно, это были напрасные надежды: литературные штудии сына были для его родителей весьма неудачным способом уклоняться от семейных обязанностей.
Однако претензии у Кафки к «литературному Олимпу» были — он ясно осознавал дутость многих литературных репутаций, свои произведения он, правда, судил строже, чем творчество других писателей. Он был пристален в своем внимании к слову, строг в своих суждениях, хотя Юпитера в себе судил, пожалуй, строже, чем быка — в других.
Вышеупомянутое — дружеская прозорливость Макса Брода и эпизод с Шварцером-Штернхаймом — заставило меня вернуться еще раз к главе 10 «На дороге» и еще раз вчитаться в письмо Кламма:
«У моста». Земляные работы, проведенные вами до настоящего времени, я одобряю полностью. Также и работа ваших помощников заслуживает похвалы. Вы умело приучаете их к работе. Продолжайте трудиться с тем же усердием! Успешно завершите начатое дело. Перебои вызовут мое недовольство. Об остальном не беспокойтесь — вопрос об оплате будет решен в ближайшее время. Вы всегда под моим контролем.
А вот что пишет издатель Курт Вольф 3. 11. 1921 автору пишущегося в этот период романа»3амок»:
Уважаемый и любезный господин Кафка!
... Разговор с Людвигом Гардтом дал мне повод как-нибудь снова дать знать о себе непосредственно. Ни один из тех авторов, с которыми мы связаны, не обращается к нам с пожеланиями и вопросами так редко, как Вы, и при этом ни один из них не создает впечатления того, что он подобно Вам, так равнодушен к общественной участи опубликованной книги.
Как оказалось, тут в порядке вещей, если издатель время от времени выкажет автору, чтобы тот равнодушием к судьбе соратника-издателя не колебал искренней веры и доверия к выдающимся качествам публикации. Чистосердечно подтверждаю свою уверенность в том, что лично я, в глубине души, едва ли не двум — трем писателям, которых мы представляем и смогли вынести на суд общественности, отношусь со столь пылкой, мощной симпатией, как к Вам и Вашим творениям.
и бесценнейшими произведениями являются те, которые находят свой отклик не тотчас, а лишь значительно позже, и мы еще надеемся на круг немецких читателей. на то, что когда-нибудь они выкажут заинтересованность, которой эти книги заслуживают. Теперь мне доставит особенно большую радость, если Вы пожелаете, выказав стоическое доверие, связать себя и Ваше творчество с нами. пообещав нам осуществить это практически, тем, что следующие книги Вы передадите для публикации нам. Те рукописи, на пересылку нам которых Вы сможете решиться, будут восприняты с признательностью и опубликованы в виде книг с любовью и старанием. Если когда-нибудь со временем Вы сможете передать нам, наряду со сборником коротких притч, большую сюжетную новеллу или роман — мне ведь известно, что у Вас самих и у Макса Брода рукописи такого рода почти закончены или даже завершены полностью, — то мы встретим их с особенной признательностью...
Замечательное письмо, не правда ли? И Франц Кафка замечательно реформировал его в романе «Замок». Тому, кто вполне уверен в исключительности фантастического воображения писателя, оно — хороший урок его творческой манеры и привязанности творчества к реальной жизни. Нам же еще остается, пожалуй, припомнить два имени, упомянутые в письме Курта Вольфа — Людвига Гардта и Макса Брода — и задать себе вопрос: «Неужели Франц Кафка и увязывает их как-то, подспудно, в письме Кламма в главе 10?» О Людвиге Гардте трудно сказать что-либо определенное, зато помощь и буквально — опека Макса Брода «довлели» над Францем Кафкой и не могли — хотя бы иногда, хотя бы в глубине души — не вызвать некоторой реакции.
И все-таки: отчего глава 15 носит название «У Амалии»? В семействе, которое притягивает К., кроме самого Варнавы и Амалии, есть еще старики-родители и старшая дочь Ольга. В главе, правда, беседуют К. и Амалия — Ольга практически в разговоре участия не принимает.
Что за семейство нафантазировал себе писатель?
«Взгляд у нее был холодный, ясный, неподвижный, как всегда… Хотя в самом этом взгляде ничего плохого не было. Он только выражал гордость и ясную в своей откровенности отчужденность». Еще: «Амалия улыбнулась, и эта улыбка, хоть и печальная, озарила ее мрачно нахмуренное лицо, превратила молчание в слова, отчужденность — в дружелюбие, словно открыв путь к тайне, открыв какое-то скрытое сокровище, которое хотя и можно снова отнять, но уже не совсем». Амалия утверждает, что Ольга еще ничего не знает об обручении К. и Фриды, а вошедшая Ольга тут же о Фриде осведомляется. Писатель как бы показывает, что Ольга знает и в то же время не знает об обручении К. Может быть, тем самым Кафка — давайте предположим этот вариант — словно производит раздвоение Милены на две ипостаси — Амалию и Ольгу. Быть может, описание в главе Амалии навеяно впечатлением от рассказов Милены о ее пребывании в психолечебнице в Велеславине? — «И она призвала в свидетели саму Ольгу — та вошла с вязанкой дров, свежая, раскрасневшаяся от морозного воздуха, такая бодрая и сильная, словно работа возродила ее после обычного тяжелого сидения в комнате». А уж в жизнерадостности Милене не отказывал и сам Кафка. И еще одно следует нам припомнить из главы «Фрида» — весьма непринужденное обращение прислужников Кламма с Ольгой в буфете и ее пребывание с ними ночью в конюшне. Если, как утверждают, Кламм — супруг Милены Эрнст Поллак в романе, то богемный образ жизни Милены автор представил более чем жестоко. Но это — пока что предположение, может быть, имеющее шансы прояснения в дальнейших событиях романа.
Хотя глава заканчивается высказыванием Амалии, которое вполне могло принадлежать в реальной жизни Фелиции: «Ни во что я не посвящена я ни за что не соглашусь, чтобы меня посвящали в эти дела, ни за что не соглашусь, даже ради тебя, хотя я многое для тебя готова сделать». Что это — как не упрек Фелиции, умудрившейся прочитать книгу любимого человека, к тому же ей посвященную, лишь через несколько лет и уже на исходе их отношений?!
А ведь К. (Кафка) несколькими строчками выше заявил: «Уладить отношения с властями — самое главное, да, в сущности, и единственное мое желание. И в этом мне должен помочь Варнава, на него я возлагаю почт все надежды. Правда, один раз он уже очень разочаровал меня, но тут я больше виноват, чем он, потому что поначалу я настолько был сбит с толку, что решил, будто все можно уладить просто небольшой прогулкой, а когда выяснилось, как невозможно невозможное, я во всем обвинил его».
«Небольшая прогулка» в Замок, не давшая никакого результата... «Невозможно невозможное...» Не идет ли здесь речь о достижении идеала — хотя бы и идеала в литературе? И если мы вспомним уверения Макса Брода в том, что Франц Кафка в своей религиозности устремлялся к Богу, здесь его друг свидетельствует об обратном: «невозможно невозможное. Обретение счастья, обретение ипостаси литературного гения, обретение Бога, все это невозможно, и потом что автор упоминает короткую прогулку». Короткая прогулка — не символ ли это краткой человеческой жизни? Очень даже на это похоже — ведь написано это уже «в содружестве» со смертельной болезнью…