Глава двадцать четвертая
Читатель все еще простодушно представляет Музу дебелой греческой матроной или особой неопределенного возраста, но опять-таки женского рода, при помощи кем-то санкционированных крыльев витающей над челом прозаика, а еще лучше — поэта? Помилуйте! В нашем материалистическом мире, на тысячекилометровых пространствах континентов Музе-бедняге не достало бы ни сил, ни мгновений для одновременного обслуживания поэтических полчищ. Может быть, только Франц Кафка внятно и доступно для читательского воображения представил суть дела. А по его мнению, все орудующие пером господа из Замка Слоновой Кости, притаившись в одной из бесчисленных келий ночного пространства, ожидают священного момента не вдохновения — о нет! — а почтенного служителя в партикулярном платье, шествующего мимо них по коридору с тележкой, нагруженной кипами бумаг различного достоинства. Вожделеющие добычи господа-поэты, от нетерпения приведшие в беспорядок шевелюры и не удосужившиеся надлежащим образом обмундироваться, получают свои (а иногда — и чужие!) бумаги по неизвестно кем составленному списку. Одному может достаться целый Фолиант документов, другому — тоненькая стопочка никак не удовлетворяющая притязаний и претензий господина. Из-за чего и возникают неурядицы и недоразумения разного рода. Картина действа достойна непременного цитирования.
У большинства дверей тележка останавливалась, дверь обычно открывалась, и соответствующие документы передавались в комнату — иногда это был только один листочек, и тогда начиналось препирательство между комнатой и коридором: должно быть, упрекали слугу. Если же дверь оставалась закрытой, то документы аккуратной стопкой складывались на полу. Но К. показалось, что при этом открывание и закрывание других дверей не только не прекращалось, но еще более усиливалось, даже там, куда все документы уже были поданы. Может быть, оттуда с жадностью смотрели на лежащие у дверей и непонятно почему еще не взятые документы, не понимая, отчего человек, которому стоит только открыть дверь и взять свои бумаги, этого не делает, возможно даже, что, если документы остаются невзятыми, их потом распределяют между другими господами и те, непрестанно выглядывая из своих дверей, просто хотят убедиться, лежат ли бумаги все еще на полу и есть ли надежда заполучить их для себя. При этом оставленные на полу документы обычно представляли собой особенно толстые связки, и К. подумал, что их оставляли у дверей на время из некоторого хвастовства или злорадства, а может быть, и из вполне оправданной, законной гордости, чтобы подзадорить своих коллег. Это его предположение подтверждалось тем, что вдруг именно в ту минуту, когда он отвлекался, какой-нибудь мешок, уже достаточно долго стоявший на виду, вдруг торопливо втаскивали в комнату и дверь в нее плотно закрывалась, причем и соседние двери как бы успокаивались, словно разочарованные или удовлетворенные тем, что наконец устранен предмет, вызывавший непрестанный интерес, хотя потом двери снова приходили в движение.
«К, смотрел на все это не только с любопытством, но и с сочувствием». Таковы, разумеется, и чувства читателя романа, уловившего уже суть дела.
И на тележке, по недосмотру помощника, остался один-единственный документ, в сущности, просто бумажка, листок из блокнота, и теперь они не знали, кому его вручить. «Вполне возможно, что это мой документ», — мелькнуло в мыслях у К. Ведь староста Деревни все время говорил, что дело у К. ничтожнейшее.
Самоуничижение писателя? Казалось бы, все свидетельствует об этом — служитель просто-напросто разрывает эту бумажку в клочья. Франц Кафка свои творения сжигал сам или поручал это сделать другим.
... Но при этом постоянно сознавать — неужели ему не хватало здравого смысла? — что он находится там, где ему быть не положено, куда его в высшей степени неохотно, и то лишь по необходимости, по служебной обязанности, вызвал один из господ чиновников.
никто бы не сказал — хотя это можно было понять — чтобы К. наконец ушел. Никто бы так не поступил, хотя присутствие К., наверно, бросало их в дрожь и все утро — любимое их время — было для них отравлено. Но вместо того, чтобы действовать против К., они предпочитали страдать, причем тут, разумеется, играла роль и надежда, что К. наконец увидит то, что бьет прямо в глаза, и постепенно, глядя на страдания этих господ, тоже начнет невыносимо страдать оттого, что так ужасающе неуместно, на виду у всех, стоит тут, в коридоре, да еще среди бела дня. Напрасные надежды. Эти господа не знают или не хотят знать по своей любезности и снисходительности, что есть бесчувственные, жестокие, никаким уважением не смягчаемые сердца... Но помешать он никак не может, зато замедлить дневную жизнь, затруднить ее он, к сожалению, в силах. Разве он не стал свидетелем раздачи документов? Свидетелем того, что никому, кроме участников, видеть не разрешается.
— завуалировано — Франц Кафка фиксирует свое изгойство в литературном мире. В литературных коридорах он — как бельмо на глазу. И — даже — не бельмо, а — третий глаз Шивы, из-за которого «они чувствуют себя форменным образом, даже в полной одежде, слишком раздетыми, чтобы показываться чужому». «Это им трудно перенести. И каким же должен быть человек, в котором нет к этому уважения? Именно таким человеком, как К. Человеком, который ставит себя выше всего, не только выше закона, но и выше самого обыкновенного человеческого внимания к другим...»
— упреки автора самому себе? Вряд ли. Скорее уж — упреки критики и той части читателей, которые, как термиты, перерабатывают макулатуру. «Но, разумеется, для К. не все еще миновало. Ему, несомненно, придется отвечать за то, что он натворил».
Удивительное умение Франца Кафки — видеть суть дела изнутри и в то же время как бы со стороны — недоступно огромному большинству литераторов. Они — по существу — лишены этого главного профессионального качества и, разумеется, вряд ли пожелают признать себя в картине, нарисованной автором романа «Замок», В конце концов, легче скопом, на клановом основании отказать своему наблюдателю в наблюдательности, своему опровергателю — в месте под Солнцем. Да, имя его (как и полагал Кафка!) выставили на обозрение под флагом модернизма, ибо таково свойство «шибко ученого люда» — окутав объект оболочкой имени в дальнейшем этой оболочкой и распоряжаться по-своему, оставив втуне ее содержимое. Теперь им же приходится пожинать плоды и постмодернизма, когда имя (именование( присовокупляется к любому, первому попавшемуся на лаза предмету, как будто именно им присуща привилегия раздачи нимбов или строительства радуг.
Вот они, провидческие строки Франца Кафки: «... и вместе с тем звучало издевкой над К., а главным образом оттого, что К. увидел в нем полную бесполезность всех своих стараний. Помимо него делались распоряжения и благоприятные, и неблагоприятные, и даже в сами благоприятных таилась неблагоприятная сердцевина, во всяком случае все шло мимо него, и сам он находился на слишком низкой ступени, чтобы вмешаться в дело, заставить других замолкнуть, а себя услышать.