Глава девятая
БОРЬБА ПРОТИВ ДОПРОСА
Вернулся из Берлина. Был закован в цепи, как преступник. Если бы на меня надели настоящие кандалы, посадили в угол, поставили передо мной жандарма и только в таком виде разрешили смотреть на происходящее, было бы не более ужасно. И вот такой была моя помолвка! (пер. Е. Кацевой)
жизни, ставят перед фактом допроса да еще в присутствии трактирщицы и нового персонажа романа — молоденькой Пепи, которая по ходу жизненной драмы Кафки напоминает то ли сестру невесты, то ли подругу ее Грету Блох. Помня вышеприведенную дневниковую запись, мы, безусловно, не удивимся степени сопротивления К. Допросу. Немалую роль в данном эпизоде играет трактирщица, по внутреннему побуждению явившаяся на господское подворье (а помолвка Кафки состоялась в берлинской гостинице «Асканийское подворье» в присутствии родственников Фелиции Бауэр) и символизирующая общественное мнение и являвшаяся словно шестеренкой в передаточном механизме от графских ведомств к Деревне. Сам допрос предполагает вести секретарь Кламма по Деревне по имени Мом. Это — весьма примечательное имя, и писатель, конечно, не случайно выбрал его: в греческой мифологии Мом — бог сплетни, старавшийся перессорить всех богов. Конечно, К. и пришел на господское подворье, чтобы встретиться с Кламмом, но не просто чтобы встретиться. «Для него самым желанным была вовсе не близость к Кламму сама по себе, важно было то, что он, К., только он, и никто другой, со своими, а не чьими-то чужими делами мог подойти к Кламму, и подойти не с тем, чтобы успокоиться на этом, а чтобы, пройдя через него, попасть дальше, в Замок». Правда, умудренная жизненным опытом трактирщица замечает: «Делайте все, что вам вздумается, может быть, от ваших попыток останутся там, во дворе, глубокие следы, но больше ничего не выйдет». Как ни пренебрежительно, казалось бы, ее высказывание, но писатель не зря употребляет выражение «глубокие следы» — сам роман «Замок» — разве не оставил глубокого следа в истории мировой литературы?
— «единственная служебная связь с Кламмом, которая ему доступна, и это совершенно ясно и неоспоримо». Хотя, как далее выясняется, Кламм никогда никаких бумаг не читал и читать не собирается: «Не может же Кламм читать все протоколы, он их вообще не читает. Не лезьте ко мне с вашими протоколами, говорит он всегда». Вот так объясняет Мом результаты своей деятельности, как и деятельности прочих секретарей И ему вторит трактирщица: «Неужели необходимо или хотя бы желательно, чтобы Кламм читал все эти протоколы и подробно узнал все ничтожные мелочи вашей жизни, не лучше бы вам смиренно попросить, чтобы протокол скрыли от Кламма, хотя, впрочем, эта просьба была бы так же неразумна, как и всякая другая, — кто же сумеет скрыть что-либо от Кламма? Зато в ней хотя бы проявились хорошие стороны вашего характера. Разве вы сами не сказали, что будете довольны, если вам представится возможность высказаться перед Кламмом, даже если он не будет на вас смотреть и вас слушать? Разве при помощи этого протокола вы не добьетесь хотя бы этого, а, может быть, и гораздо большего?»
Разве не о наших молитвах говорит здесь писатель? Разве все эти ежедневные протоколы о событиях и разговорах — не доклады перед Господом в виде молитв, в которых люди каются и даже испрашивают чего-либо от Бога? Как только читателю придет это в голову, совершенно в ином свете откроется ему опыт собственного общения с церковной челядью любого ранга: «Но только учтите, что назначен он Кламмом, работает от имени Кламма, хотя его работа, может быть, никогда до Кламма не дойдет, но она заранее получила одобрение Кламма. А разве что-нибудь может получить одобрение Кламма, если оно не исполнено духа Кламма?» Разве не похоже церковная иерархия трактует свою связь с Богом, и связь с паствой, и свою посредническую миссию?
Тем более удивительной выглядит «близорукость» К.: ведь он постоянно натыкается на вящие проявления неопределенности и сомнительности этой связи и осуществляющих ее процедур, ощущает на себе глупость и бестолковость графских ведомств и все-таки лелеет надежду достичь Замка. Но нет, писатель не упустит своего:
«Значит, мне не стоило отказываться», — сказал К. — «Нет, не стоило», — сказал хозяин. — Ну ничего, из-за этого кипящая смола с неба не прольется!» «Верно, — сказал К. — Погода не такая». Они засмеялись и разошлись.
«кипящая смола», да еще с неба, а не в адской бездне, как бы переворачивает наши обычные представления об искуплении вины надлежащим (религиозным) образом И хотя все в романе упрекают К. в «близорукости». Макс Брод словно «в упор не видел», в частности, этой главы романа и выставлял «напоказ» религиозность, вероучение Франца Кафки. И еще одно примечательное место имеется в главе: «А почему я должен допустить, чтобы меня допрашивали, зачем мне подчиняться шуткам или прихотям чиновников? Может быть, в другой раз, тоже в шутку или по прихоти, я и подчинюсь... И то — при всем том, что Франц Кафка на протяжении многих лет жизни вел дневниковые записи, причем чаще — не события внешней, а внутренней своей жизни. В них он как бы сам допрашивал себя, фиксируя их протокольно. Это была его собственная прихоть — ни от кого не зависящая исповедь. Творчество, писательство он считал «своего рода молитвой», и его исповедальные страницы наполнены были собственным душевным порывом. Допроса же он не переносит. Так же, как не переносит допроса К. — тем более допроса Мома, тем более в присутствии трактирщицы. И хотя глава называется «Борьба против допроса», К. даже нет особенной надобности сопротивляться уговорам и увещеваниям, он уже понял смертельную скуку этих процедур — всего-то час назад ему уже сообщил учитель, что написал протокол о его поведении во время беседы со старостой, притом — именно только со слов старосты, словно писатель напоминает: вот так — заочно, за глаза — создается часто наша репутация и трактуются наши устремления и надежды.
все внимание читателя.
У Кафки нет ни одного проходного слова, ни одного проходного предложения. Такова именно ответственность гения — перед читателем, перед зрителем, перед слушателем. И в процессе чтения подспудно уже понимаешь, что роман — словно симфоническое произведение и требует адекватного к себе отношения.
— вот что обычно нас угнетает, занимая пространство и время нашей жизни. Чувственная страсть, не насыщая, сминает ее, страсть творческая опьяняет без горького похмелья и уводит чувственную страсть в лоно великого, спокойного течения. Чувственная страсть вставляет после жара пепел, творческая — строки, которые пульсируют, и эта пульсация будет длиться веками