Глава четырнадцатая
УПРЕКИ ФРИДЫ
Были ли основания у Милены Есенской-Поллак упрекать в чем-либо Франца Кафку? Пожалуй, лишь то, что, однажды поддавшись ее притяжению, он приехал в Вену и вкусил четырехдневное счастье (естественно — со многим оговорками, им выдвинутыми), но в конце кондов понял всю безнадежность напрасной надежды соединиться с возлюбленной, оставлявшей ему роль второго плана — при собственном муже.
После внимательного прочтения главы начинаешь понимать, что Франц Кафка в ней занимается самобичеванием. Упрекает он себя речами Фриды, за которыми, конечно же, стоит и трактирщица:
«Только с тех пор, как ты со мной познакомился, у тебя появилась определенная цель. Вышло это потому, что ты решил, будто ты завоевал меня, любовницу Кламма, и тем самым как бы получил драгоценный залог, за который можно взять огромный выкуп. И ты стремился лишь к одному — сговориться с Кламмом насчет этого выкупа. И так как я сама для тебя — ничто, а этот выкуп — все, ты в отношении меня пойдешь на любые уступки, но в отношении выкупа будешь упрямо торговаться».
Разве это — не та самая ситуация принесения в жертву творчеству писателя семейного счастья Фелиции Бауэр, которую Кафка, выбрав на роль поверенной своих эпистол, и отвел их любовной переписке роль вечного двигателя творчества, которому он посвятил свою жизнь и на алтарь которой готов был бросить и жизнь чужую.
Если же ты потом увидишь, сказала мне в заключение хозяйка, что ты во всем ошибся — и в своих предположениях, и в своих надеждах, и в том. как ты себе представлял и самого Кламма, и его отношение ко мне, — тогда для меня настанет сущий ад, потому что тогда я действительно стану твоей собственностью, с которой тебе не разделаться, и к тому же еще собственностью совершенно обесцененной, и ты со мной начнешь обращаться соответственно, потому что никаких чувств, кроме чувства собственника, ты ко мне не питаешь».
Безусловно, писатель упрекает здесь себя в эгоизме — эгоизме творчества. Для него-то это совершенно ясно, потому что битва, в которую ввязался Франц Кафка, — величайшая битва его жизни, и, как Наполеон бросал и молодую, и старую свою гвардию на поле сражения ради победы, так и писатель готов был на многие жертвы в отношениях с другими людьми — и за счет этих отношений, и за счет этих людей.
Но вот Кафка выпрядает из речей Фриды еще один голос:
«Нет, это только мнение хозяйки... Все, что она говорила, я выслушала, потому что я ее уважаю, но впервые в жизни я с ней никак не согласилась. Все, что она сказала, показалось мне таким жалким, таким далеким от всякого понимания наших с тобой отношений. Больше того, мне кажется, что все прямо противоположно тому, что она говорила. Я вспомнила то грустное утро после первой нашей ночи, когда ты стоял подле меня на коленях с таким видом, словно все потеряно. И так оно потом и случилось: сколько я ни старалась, я тебе не помогала, а только мешала. Из-за меня трактирщица стала твоим врагом, и врагом могучим, чего ты до сих пор недооцениваешь. Из-за меня, твоей постоянной заботы, тебе пришлось бороться за свое место, ты потерпел неудачу у старосты, должен был подчиниться учителю, сносить помощников, и — что хуже всего — из-за меня ты, быть может, нанес обиду Кламму».
Коленопреклоненный Франц Кафка — даже ради любимой, даже ради любви — это трудно себе представить. Но вот уже перед самой, казалось бы свадьбой с Фелицией Кафка вместе со своей невестой наносит обязательные визиты родственникам и знакомым. Каким несчастным он был при выполнении этого ритуала — об этом не забывает напомнить его друг Макс Брод. Вот откуда выражение Кафки — «потерял все».
«Как наивно ты начал этот разговор, расспрашивал о его домашних, о том, о сем, казалось, ты снова вошел в мой буфет, такой приветливый. Искренний, и так же по-детски настойчиво ищешь мой взгляд… Ты завоевал его доверие, а это было нелегко, своими сочувственными словами. Чтобы потом без помехи идти к своей цели, а мне она становилась все яснее. Твоей целью была та женщина. С виду ты как будто тревожишься о ней, но за этими словами скрывалась одна забота — о твоих собственных делах. Ты обманул эту женщину еще до того, как завоевал ее».
А именно с вопросов — огромного количества вопросов — в письмах Фелиции Бауэр завязались эти трудные, подчас мучительные отношения. При помощи этих многочисленных вопросов-крючков писатель как бы улавливал свою добычу: «Ты обманул эту женщину еще до того, как завоевал ее,» — вот каков приговор, вынесенный себе Кафкой.
«Все твои слова в некотором смысле правильны, хотя они и нелогичны, только очень враждебны». О какой логике, правильности и враждебности говорит писатель? Да, упреки его в свой адрес правильны — отчего же они нелогичны? А уж тем более — почему враждебны, коли это — мысли самого Кафки? Логика любовных отношений с Фелицией была направлена прямиком к брачному алтарю, но это — уже нелогично и даже враждебно с точки зрения логики творчества. Когда же логика событий приносит нелогичные, с его точки зрения, плоды, в душе Кафки наступает страшный разлад — разлад, враждебный самой его жизни, и он сам уверяет себя и других в том, что именно здесь и зародилась его болезнь, когда речь заходит о новости туберкулеза. Он много, по-видимому, думал на эту тему, так как в письмах Милене Есенской-Поллак много рассуждает о болезни, затронувшей и ее также, а в предыдущей главе К. сообщает, что «немного разбирается в медицине», и: «Дома его за такое целебное воздействие называли «горькое зелье»».
Нет, никому Кафка не приносит счастья. И приносить не собирается:
«Может быть, я по заранее задуманному плану нарочно появился перед тобой под руку с Ольгой, чтобы вызвать в тебе жалость...» Удивительно, как по-русски это сказано: пожалеть и полюбить для него — одно и то же! Но одновременно эта фраза — и признание-покаяние, уже прошло несколько лет, уже Фелиция Бауэр вышла замуж и родила ребенка, а Франц Кафка помнит о том, что отнял у нее, по крайней мере, пять лет ее жизни, ее женской доли, и оправдывается в своем романе.
А «ненавистное имя», о котором говорит Фрида: Варнава (Варнава!). В этой фигуре посыльного уж не Эрнста ли Вайса изображает Кафка — тот как раз служил посредником в их отношениях с Фелицией, но и к Замку Кафки, и к Замку К. имел отношение, будучи литератором.
— это признано всеми, а уж ее незаинтересованность его творчеством просто вопиет!
«Очень часто, — начала Фрида, — уже с самого начала трактирщица пыталась вызвать у меня недоверие к тебе, хотя она вовсе не утверждала, что ты лжешь, наоборот, она говорила, что ты простодушен, как ребенок, но настолько отличаешься от всех нас, что, даже когда ты говорить откровенно, мы с трудом заставляем себя поверить тебе, но если нас заранее не спасет добрая подруга, то горький опыт в конце концов выработает у нас привычку поверить тебе... Впрочем, ты ничего не скрываешь, это она твердит все время, а потом она еще мне сказала: ты постарайся при случае вслушаться как следует в то, что он говорит — не поверхностно, мимоходом, нет, ты прислушайся всерьез, по-настоящему».
И если Флобер серьезно заявлял: «Эмма Бовари — это я», то Франц Кафка — по крайней мере в главе четырнадцатой — не менее определенно говорит: «Фрида — это я».
— и Фелиция Бауэр.
«Трактирщица утверждает, что ей неизвестно, чего тебе нужно от Кламма, она только утверждает, что еще до того, как ты со мной познакомился, ты так же настойчиво стремился к Кламму, как сейчас. Разница была только в том, что раньше у тебя надежды не было, а теперь ты решил, что нашел во мне верное средство попасть к Кламму...»
«Землемерные работы, проведенные вами до настоящего времени, я одобряю полностью...» Кламм и ему подобные господа, слишком много спящие, по высказыванию Фриды (Кафки?!) — разве это не редакторы, один из которых в конце концов призвал и признал К. — Кафку. А именно, это был издатель Ровольт, приславший по существу начинающему писателю замечательно одобряющее письмо с просьбой дать что-либо для издания. Немногие малоизвестные еще писатели удостаивались такого издательского внимания, и Кафка оценивает это (пусть своеобразно) и вспоминает через несколько лет, в период написания романа «Замок».
Думаю, что эта глава — центральная в понимании и ситуации написания романа, и причин его завуалированной откровенности, и — главенствующей идеи романа