Глава четвертая
ПЕРВЫЙ РАЗГОВОР С ТРАКТИРЩИЦЕЙ
Автор настойчиво подчеркивает усталость и долгий отдых К. и вдруг:
«Кажется, я тебя понимаю», — сказала она и крепче обхватила его шею, хотела что-то сказать, но не смогла, и, так как стул стоял у самой кровати, они оба, покачнувшись, перекатились туда. Они лежали вместе, но уже не в той одержимости, что прошлой ночью. Чего-то искала она, и чего-то искал он, бешено, с искаженными лицами, вжимая головы в грудь друг друга, но их объятия, их вскидывающиеся тела не приносили им забвения, еще больше напоминая, что их долг — искать; и как собаки неистово роются в земле, так зарывались они в тела друг друга и беспомощно, разочарованно, чтобы извлечь хоть последний остаток радости, пробегали языками друг другу по лицу. Только усталость заставила их благодарно затихнуть.
— через полтора месяца после счастливых венских дней. Ведь после Гмюнда письма писателя к Милене приобретают совершенно иной оттенок и уж ни в коем случае — не свидетельствует о любви счастливой.
Далее на страницы романа вступает трактирщица при двусмысленной поддержке помощников К. Он сообщает, что женится на Фриде, и та — коленопреклоненная — вопрошает: «Почему я? Почему именно я избрана для этого?» И — странен ее «неистовый» поцелуй, долженствующий как бы стать знаком благодарности за предложение.
Трактирщица тут же заводит речь о «гарантиях», поскольку К. — «чужак и семейные обстоятельства его никому не известны». А ведь и на самом деле так — Франц Кафка уже в очередной — третий! — раз обручен, пока он счастливо «прохлаждается» в Вене, в Праге его ожидает невеста Юлия Вохрыцек. И К. заводит речь о «нотариусе» и одновременно: «Вмешается и еще какое-нибудь графское ведомство. Впрочем, я тоже обязан кое-что сделать до свадьбы. Я обязан поговорить с Кламмом».
себя любовницей Кламма, вполне объяснимо, если вспомнить, как мало она для него значила в семейной жизни, окруженной сонмом его многочисленных любовниц. И если в фигуре трактирщицы писатель изображает богемную среду четы Поллаков, то в яви представляет его тонкий сарказм, и достаточно трезвый взгляд на положение вещей.
«Правда, я не имею отношения к замку, я просто женщина и трактирщица в этом заведении последнего разряда — пусть не последнего, но и далеко не первого — и, быть может, моему объяснению вы не придадите никакого значения, но в своей жизни я повидала многое и встречалась со многими людьми, да и всю тяжесть хозяйствования в трактире несу одна. Мой муж, правда, добрый малый, но хозяин он никакой и никогда не понимал, что такое ответственность. К примеру, только благодаря его безалаберности — а я в тот день с ног валилась — вы находитесь здесь, в деревне, и нежитесь у нас на кровати».
«Середнячки» — вот как характеризует Кафка свое литературное окружение, да и могло ли быть иначе для него, ориентировавшегося на вершину — Гете! А ситуация с мужем трактирщицы забавна еще более — как раз благодаря «безалаберности» Макса Брода, не опубликовавший еще ни строчки Франц Кафка попал в список перспективных молодых писателей'
Кафка, конечно же, дает характеристику и себе — хотя бы словами Трактирщицы: «Вы не из Замка, вы не из деревни, вы — ничто! Да, к сожалению. вы еще кое-что — чужак, тот, кто всегда в пути и всюду лишний, кто постоянно доставляет всем хлопоты...» Именно так воспринимает себя писатель и не стесняется отмечать множество раз в своих дневниках и письмах.
«праведный» гнев трактирщицы вызывает то, что он собирается поговорить с Кламмом. Да, это так — Кафка в письмах к Милене неоднократно заявлял о своем желании встречи с Эрнстом Поллаком, но продолжает эту тему в романе следующим образом: «... это еще не значит, что я в состоянии выдержать взгляд Кламма, когда между нами не будет двери, или что я не выскочу из комнаты при одном его появлении». Хотя в данном случае Кафка безусловно наговаривает на себя: при всех страхах, нервозностях и сомнениях, предшествующих всем его объяснениям, он практически никогда (»Письмо отцу» — случай особый и требует отдельного и обстоятельного разговора) не увиливал от решающих и разрешающих обстоятельств. «Я все равно в выигрыше, свободно выговорившись перед влиятельным лицом». А вот и Милена объясняет свои семейные отношения голосом Фриды: «Кламм обо мне больше и знать не желает. Но вовсе не из-за тебя, миленький мой, — такие вещи на него не действуют. Мне даже кажется, что только благодаря ему мы с тобой нашли друг друга, тогда, под стойкой, и я не проклинаю, а благословляю этот час». Это высказывание — самое что ни на есть фактографическое в романе, оно — словно цитата из письма Милены Кафке.
Писатель, узнавший не только похвалы, но порицание в свой адрес, не может не вложить в уста трактирщицы и следующего пассажа:
В наших местах вы всего несколько дней, и уже хотите все знать лучше местных, лучше меня, старой женщины, и Фриды, повидавшей и послышавшей так много в гостинице. Я не отрицаю возможности достичь чего-то даже вопреки предписаниям и старым обычаям; я не испытала ничего подобного, но так называемые примеры этого имеются, что ж, может, оно и так. Но тогда это, конечно, происходило совершенно иначе, чем действуете вы, постоянно говоря: «Нет, нет, нет», уверясь в своей правоте и пропуская мимо ушей слова ваших доброжелателей.
— и не только в литературе. Повторяя мысль трактирщицы, К. констатирует: «Мое положение в высшей степени ненадежно...» «Но Фрида — частица моего дома, и никто не имеет права называть ее положение ненадежным».
— перед разрывом, были посвящены этой теме, и — по сути — в романе впервые зазвучал мотив обреченности. Пока это — еще как бы случайные тревожные нотки. О семействе Варнавы: «... ох да уж лучше там, чем в гостинице». Почти догадка К.: «... будто они — помощники ваши, а мои — стражи».
Однако, не случайна и фраза «... появления рука об руку с Ольгой, видимо, выдававшего сближение с семьей Варнавы». «Рука об руку» — не об обручении ли с Юлией Вохрыцек, отец которой был еврейским религиозным функционером, вспоминает автор?
Равновесие ситуации автор полагает восстановить достаточно странные образом, по словам трактирщицы, ее «любимая малышка покинула — в некотором смысле — орла, чтобы соединить свою судьбу с таким слепым кротом...» Кафка и в дневниках, и в своих произведениях упоминает это таинственное, живущее вне солнечного света животное. При всей фактической существенности сравнения, есть здесь и кое-что подспудное — напоминание о недрах земных, о неизвестности могилы, быть может, и, конечно же, — о безбрежности неизведанного. Писатель и на краю заявляет: «... незнающий обычно отваживается на большее, и поэтому я охотно постараюсь на некоторое время еще воспользоваться своей неосведомленностью и, пока хватит сил, быть может, терпеть ее дурные последствия». «- Уж не опасаетесь ли вы — а неосведомленному все кажется возможным, — тут К. открыл дверь, — уж не опасаетесь ли вы за Кламма?»
Скажете.. смешная угроза до смешного наивного человека! Боже упаси меня в очередной раз умозаключить, что здесь «Автор бросает вызов обществу»! А если это ни много ни мало — вызов судьбе? Но для этого у нас материала и слишком много, и слишком мало, у нас впереди следующие спешащие нам навстречу главы