Глава пятая
ДРУГОЙ КАФКА
Школьная привычка к шпаргалкам вынуждает нас обычно кратко формулировать характеристику писателя. Худо-бедно, а через некоторое время вырабатывается штампованность мышления, своеобразное верхоглядство, пригодное скорее для «светских» бесед, чем для адекватного понимания серьезного литератора. Конечно, «писатели приема» (Хемингуэй, Ремарк или, скажем, из более близких — Джон Фаулз) только для светской беседы и полезны. Не то — с Францем Кафкой. Он требует такого пространства мышления между отдельными предложениями, что подвигает скорее на исследование, чем на пустые разговоры.
— перед модой равны все — Кафка тоже попал в «обойму» безмерно модных (но не читаемых) писателей, и пошла гулять легенда о «могучем таланте», о «Гофмане двадцатого столетия», «патриархе современной притчевой литературы», так что впору уже завести шпаргалку с термином «безысходная литература». Оставим пока вне поля зрения романы «Америка» и «Замок», учтем только, что они, как и «Процесс», не закончены и изданы после смерти писателя в компоновке М. Брода.
«Процесс»:
«Когда он повиновался зову природы, Титорелли, наконец, склонился к нему; медленное дружелюбное подмигивание указывало, что он готов исполнить просьбу; он протягивал К. руку с крепким рукопожатием. К. поднимался, у него, естественно, осталось впечатление некоторой торжественности, но Титорелли теперь не допускал уже церемонности, он подхватил К. и потащил с собой бегом прочь. Теперь они находились в здании суда и мчались по лестницам, и не только вверх, а вверх-вниз — без особого труда, легко, как лодочка в воде. И, понаблюдав за своими ногами, К. тут же пришел к заключению, что этот великолепный способ передвижения уже не может соответствовать его прежней, пошлой жизни, и сейчас же, поверх его склоненной головы, произошла метаморфоза. Свет, до сих пор мерцавший сзади, преобразился и теперь ослепительно струился сверху. К. осмотрелся, Титорелли кивнул ему и повернул в обратную сторону.
Снова К. оказался в здании суда, но все было спокойно и обыкновенно. Поражавшие взгляд частности исчезли. К. окинул все взглядом, отделался от Титорелли и отправился своей дорогой. Сегодня К. был одет в иную, длинную темную одежду, плотную и приятно теплую. Он понимал, что с ним произошло, но был так счастлив, что даже себе не хотел сознаться в этом. В конце коридора у стены, рядом с большим открытым окном он обнаружил кучу своей прежней одежды — черный пиджак, узкие полосатые брюки, а сверху распласталась рубашка со скомканными рукавами».
«Что за бред, — скажете вы, — роман «Процесс» заканчивается иначе: „... как будто бы его стыд мог пережить его“». Может быть. Может быть. А может быть, и нет. Обе концовки, как мне кажется, имеют право на жизнь. Но Макс Брод выбрал трагическую, жестокую, более, как ему показалось (а позднее — и другим), соответствующую Кафке. Таким завершением романа он отнял у писателя и легкокрылость, и воздушность, — божественность, наконец.
«Процесс», куда Макс Брод определил показавшиеся ему излишними страницы и строчки рукописи.
«Das Haus» и пока оставим ее название без перевода. Последняя часть главы только что процитирована, и представим себе еще раз, что Кафка ставит эту главу завершающей — тогда весь роман, поневоле осененный ее светом, заиграл бы другими красками, и даже горделивому Владимиру Набокову пришлось бы склонить перед ним голову, и «Приглашение на казнь», наконец, обрело бы своего предтечу.
«Процесс» в композиции Макса Брода явно рвется к финальной ленточке, к открытому, безаппеляционному, кровавому финалу. Брода вообще следует считать радивым отцом — отчимом литературного наследия Франца Кафки. Незабвенный же родитель, в силу своей честности, не позволившей ему принять сторону того или иного политического, общественного, национального или литературного течения, доводил свою — в прозе ли, дневниках или письмах — мысль до видимого ему самому именно на этом этапе конца, а так как он не желал довольствоваться паллиативом или внешним успехом, то спокойно отпускал лодочку своей мысли на волю течения времени. Может быть, он использовал как раз знаменитое «жизнь коротка, искусство вечно», притом, что сама жизнь его была трудным, загадочным, упрямым творчеством, так что вовсе не нарочно, он от своего имени выдал вечную индульгенцию литературе и своим более оборотистым и, в большинстве своем, жуликоватым по сравнению с ним «собратьям», творцам масс-медиа.
на звание распятого Христа литературы XX века. хотя чрезвычайно скромная история его жизни не уступает скромному житию Христа, а мучительная смерть обоих схожа до непомерности, и еще: один воскрес в христианском мире на третий день по воле Отца Небесного, другой — через три года по воле литературного отчима (путем публикации трех незавершенных романов), и до сих пор не выискалось четырех Евангелистов для Кафки (а званых — множество), и Макс Брод, вслед за Ницше, повторил: «Человеческое! Слишком человеческое!»
А ведь ничего бы не стоило, даже по свежим следам, живописать легенду — что-то умолчать, что-то подправить, на чем-то сделать акцент... Макс Брод и Клаус Вагенбах, может быть, излишне преданно, старательно-объективно и — не вживе! — уложили Франца Кафку на прокрустово ложе своих книг. Собрать воспоминания и сведения о писателе воедино и евангелически-пристально уже давно пора, и будем надеяться, что эта работа ведется каким-нибудь кафковедом и кафкофилом.
Возвращаясь к «Процессу», я вынужден сделать еще один неожиданный вывод: Макс Брод невольно лоббировал Набокову.
«Звезда» №1 -1996) буквально огорошил весь читательский мир известием: «... с отрубленной (курсив мой) головой Цинциннат обретает своих». Что? Где он вычитал это? Уж маленькой ли фразы: «Все было кончено»? Стоило ли внимательно просматривать предыдущие сто десять страниц, чтобы в конце концов вычитать этакое?! Ну да Бог с ним, с Enfant terrible советской литературой! Боже! Как они читали! Х. Л. Борхес тоже обнаруживает в «Процессе» отрубленную голову Йозефа К. (!?)
— ситуация с Максом Бродом, Складывая воедино главы «Процесса» (это — в приложение, этот кусочек — к этому, этот — чик-чик!), ссылаясь на достопамятные высказывания незабвенного друга и на им самим выпестованный в «Биографии» образ писателя, он выдал читателю законченную книгу незаконченного романа (правда, оговорясь, что предпочтительным было бы издать сфотографированное наследие). Думаю, не мешало бы, хотя бы маленько, петитом, пристроить его в соавторы. Потому что, вытянув все душевные и творческие пульсации друга в линейную биографию. Макс Брод не иначе действовал и при разборе наследия Кафки. И когда обнаруживаешь в приложении к роману главу («Дом»?!), то, читая ее, понимаешь, что нам преподносят Кафку, как Христа, — с желчью и уксусом, тогда как он уже давным-давно воспарил, прокладывая путь набоковскому Цинциннату 1934 года.
Никто не станет отрицать, что талант Набокова был равен его самовлюбленности. Ревность к гениям отражалась и на писателях его поколения, добрым словом он одарил(?!) — случай едва ли не единственный — Сашу Соколова, а уж о литературных истоках своего творчества его не заставили бы говорить и под пытками. Тем не менее роман «Процесс» издан в 1925 году в Германии, под боком Набокова (простите за невольный каламбур). Мы знаем, что Набоковым «Процесс» был прочитан. Но, мне кажется, даже не стоит задаваться вопросом: когда Кафка, в числе прочих своих открытий (собственно, все его творчество из открытий и состоит), подкинул классику-новатору экзистенциальную метафору для «Приглашения на казнь». Чтобы не быть голословным, я приведу здесь не публиковавшуюся в Советском Союзе и России главу из приложения к роману
«Не связывая с этим вначале вполне определенного плана, К. при каждом удобном случае старался разузнать о местопребывании учреждения, откуда испоследовало первое извещение о его деле. Это он выяснил без затруднений: Титорелли, так же как и Вольфорт, услышав его вопрос, тут же назвал точный адрес того дома. Позднее Титорелли со снисходительной усмешкой сообщил, что он, предпочитая секретность, не согласится выдать ему на рассмотрение имеющиеся планы; по имеющимся у него сведениям, как раз это учреждение не имеет ни малейшего значения, — провозглашает только то, что ему поручено, и является лишь крайней инстанцией самой главной прокуратуры, которая, конечно, недоступна для ответчиков. Таким образом, если от прокуратуры хотят чего-нибудь добиться, — естественно, желаний имеется всегда очень много, но высказывать их неблагоразумно, — тогда необходимо, конечно, обращаться в вышеупомянутое подчиненное учреждение, непосредственно же в прокуратуру самому не проникнуть, — при существующем положении бессильно любое желание.
К. знал уже повадки художника, поэтому он не возразил и не стал даже уточнять, а лишь кивнул и принял сказанное к сведению. Опять ему показалось, как не раз уже в последнее время, что Титорелли приезжает помучить его, — с избытком заменив адвоката. Разница состояла только в том, что К. таким образом не был оставлен Титорелли на произвол судьбы, и от него при желании можно было без церемоний избавиться; кроме того, Титорелли был исключительно болтлив и прилипчив, хотя теперь и меньше, чем ранее; и в конце концов К., весьма вероятно, в свою очередь тоже может мучить Титорелли.
было, не рискуя, объявить о них. Затем Титорелли попытался растолковать ему свои приблизительные сведения, но внезапно отвлекал К. посторонний темой и долго не говорил больше о главном. К. радовался и таким мизерным результатам, так как полагал, что уже понимает этих людей из судебных кругов гораздо лучше, теперь он уже смог бы иметь с ними дело, почти самостоятельно вращаясь в их среде, получая, по крайней мере, на мгновение возможность лучшей перспективы, которая вероятна для них на первом этапе суда, доступном им. Что же делать, если он вынужден будет лишиться своего положения здесь, в самой нижней инстанции? Даже в таком случае была еще возможность спасения; он только должен проникнуть в среду этих людей, которые, по своей подлости или по другим причинам, не в состоянии помочь ему в процессе; зато, если он все достаточно хорошо продумает и скрытно исполнит, вовсе не исключено, что они могут сослужить ему службу тем или иным способом, не исключая Титорелли, который стал для него теперь близким знакомым и благодетелем.
«закавыку», но иногда — чаше всего в состоянии совершеннейшего изнеможения по вечерам после работы — находил утешение в самом незначительном и все-таки многозначительном происшествии дня. Обычно он тогда лежал на канапе в своем кабинете — он не мог более оставить его, не отдохнув часок на канапе, — и мысленно связывал наблюдения — одно с другим. Он не ограничивался...
.... с видом крайнего тупоумия уткнувшимися подбородками в грудь, с напряженным в гримасе ртом и остекленевшим взглядом, преисполненным глубокомыслия. Следом всегда подступали сплоченной группой квартиранты фрау Грубах, они становились вместе — голова к голове, олицетворением античного хора. Среди них было много незнакомцев, так как К. давным-давно не интересовался нисколько делами пансиона. Правда, подобное обилие незнакомых в вызываемой им к жизни группе доставляло ему неприятное чувство, но он вынужден был не раз это делать, разыскивая в ней фройляйн Бюстнер. Вот он окидывает взглядом группу, и навстречу ему неожиданно блеснет пара абсолютно незнакомых глаз, привлекая к себе его внимание. В таком случае он не находил фройляйн Бюстнер, но когда затем, чтобы избежать случайной ошибки, делал следующую попытку, то находил ее прямо в центре группы: бедняжка расположилась между двумя господами, поддерживающими ее. Это вызывало в нем впечатление некоторой незавершенности, особенно потому, что зрелище не было абсолютно новым, а пробудило четкое воспоминание о фотографии на пляже, которую он однажды видел в комнате фройляйн Бюстнер. Тем не менее зрелище этой группы уводило его прочь, и хотя он не раз еще к ней возвращался, тут же переходил к долгому вышагиванию вдоль и попрек здания суда. Он всегда прекрасно ориентировался в любом месте; затерянные переходы, которые он не мог никогда видеть, казались ему знакомыми, будто издавна находились в его жилище; подробности снова и снова с болезненной четкостью теснились в его мозгу. Вот, например, иностранец прогуливается по вестибюлю; одет он был, как матадор, с тонкой талией — в очень короткой, в обтяжку, куртке, отделанной дешевыми желтоватыми кружевами, и этот человек, ни на минуту не прекращая своего шагания, предоставлял удивленному К. возможность беспрепятственно разглядывать себя. Пригнувшись, К. подкрался к нему и поразил его напряженным пристальным взглядом. К. запомнил все узоры кружев, все изъяны бахромы, каждую складку куртки и все-таки не мог оторвать глаз. Или, скорее, он уже давным-давно насмотрелся досыта, или, что еще вернее, — никоим образом не хотел рассматривать, но зрелище не отпускало его. «Что за маскарады преподносит заграница!» — думал он и прилипал взглядом еще сильнее. И продолжал присматриваться к этому человеку, пока случайно не поворачивался на канапе и не утыкался носом в кожу обивки.
(отсюда зачеркнуто)
— в темноте и спокойствии. Охотнее всего он думал о Титорелли. Титорелли восседал на кресле, и К. становился перед ним на колени, гладил ему руки и улещал разными способами; Титорелли знал, чего добивался К., но притворялся, будто не знает этого, и поэтому немного мучил его. Но К. знал со своей стороны, что в конце концов он всего добьется, потому что Титорелли был очень легкомысленным, быстро сдающимся человеком без особого чувства долга, и непонятно, что же связывало суд с подобной личностью. К. понимал: именно здесь, скорее чем где-либо, возможна трещина. Он не позволял смутить себя бесстыжей усмешкой Титорелли, которую тот, закинув голову, направлял в пространство; он настаивал на своей просьбе и добирался до щек Титорелли, поглаживая их. И не слишком старался, был несколько небрежен, с наслаждением оттягивал дело — в результате он был уверен. Как примитивна была коварная хитрость суда!..»
Перечитаем еще раз окончание этой главы, затем — последнюю главу романа Набокова «Приглашение на казнь» и подумаем. Возможно, что, если бы основной текст романа «Процесс» вместо четырехстраничной главы последней «Конец» заканчивался главой «Дом», из этого можно сделать два вывода: косвенный и главный.
«Все расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему».
Мало того, щепетильный писатель, дабы не быть упрекнутым борзой критикой, отложил бы с тяжким вздохом столь заманчивую фабулу, и мы получили бы, возможно, еще более прекрасный роман Набокова. Вот что наделал Макс Брод, затянув роман «Процесс» в корсет гипсового реализма.
«неканонической» концовке романа «Процесс» только подтвердил бы впечатление от неустановленного же финала романа «Америка»: экзистенциалии, даже будучи оборваны, неограничиваемы.
Скорее всего Кафка сознательно не отграничивал романы концовками. Как и все почти люди, он отстранял до поры до времени мысль о конечности экзистенциалии. Этот психологический прием не только расширял — хотя бы и по видимости — границы бытия, но и казалось, давал бесконечную возможность пресуществления чувственного и духовного. а Франц Кафка своей рассудительностью так длил мгновения своей мысли, словно Зенон Элейский толковал ему свои апории. Все вышесказанное о главе « Das Haus» требует в конце — концов русского эквивалента названия (по словарю). а) В тексте упоминается суд — значит, правомерно было бы перевести — здание, строение. б) Род, династия — исключено. в) Зато палата, парламент могут дать — судебная палата. г) Театр, ресторан, отель, фирма, торговый дом, магазин — решительное «нет». д) Дом, домашний очаг, панцирь, домик (улитки) — вот это уже ближе. Хотя «театр» напоминает нам о «Летнем театре из Оклахомы», приютившем Карла Россмана в романе «Америка». Он — тоже убежище. Так тому и быть, остановимся на названии главы — «Убежище«. Я думаю, писатель был бы доволен. Ведь и Милена Есенска-Поллак, предпоследняя его возлюбленная, писала: «У него совсем не было убежища», вот почету финал романа «Процесс» с главой «Убежище» был бы для него знаком милосердия.