Глава четвертая
ДРУГОЙ ПРОЦЕСС
«Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелиции». Так скромно, со вкусом и многозначительнее, чем казалось бы, уже упоминаемый Элиас Канетти назвал книгу, посвященную... кому или чему?
Сама схема названия другой, но процесс отстраняет Кафку от событий романа и в то же время книга исподволь, от страницы к странице, легкими прозрачными мазками обрисовывает контуры любовного «процесса» несчастного писателя.
«процессе» над писателем в качестве заседающего в суде присяжных. Читатель, уже сопоставивший «Письмо к отцу» и «Приговор», обычно вполне уверен, что разобрался в художественном методе автора и отныне умеет, снимая маску персонажа его произведения, смело пожать руку писателя.
Если это так (а зачастую это действительно так), читатель, может быть, не подозревает и того, что у Кафки есть еще и античная трагическая маска, требующая особого, пристального внимания, и провокативный, самообязывающий и подталкивающий его метод творчества.
Это Томасы Манны пишут словно под диктовку сидящего в них секретаря. Нашему герою творчество дается как каменотесу — мраморная каменоломня, и без бича надсмотрщика тут не обойтись. Другое дело, что Кафка сам ищет себе бичевателя и притом — совершенно осознанно. Именно здесь коренится история его пятилетней любовной интриги.
Итак, Франц Кафка и Фелиция Бауэр.
Для начала бросим взгляд на их общую фотографию 1917 года. Наверное, после внимательного размышления — чувство недоумения. И это — Муза Поэта? Полноте, здесь совсем другое. И вот это другое мы обязаны выяснить. Правда, при этом нам не избежать некоторых неприятных моментов — может быть, неловких — подглядывания в замочную скважину, но с этим приходится сталкиваться и детективам от литературы.
— знаменательная встреча молодых людей в доме семейства Бродов. 20(?) августа Кафка в дневнике записывает:
«Фройляйн Ф. Б. Когда 13 августа я пришел к Броду, она сидела у стола и выглядела чуть ли не как служанка. Я даже не полюбопытствовал, кто она, а просто удовольствовался этим впечатлением. Костлявое непримечательное лицо, причем его непримечательность бросалась в глаза. Шея открыта. Нарядная блузка. Облик ее был совершенно домашним, хотя, как выяснилось позже, это было совсем не так. (Я несколько теряю к ней интерес из-за того, что так быстро разглядывал ее сущность. Правда, состояние, в котором я теперь нахожусь, не сделало бы привлекательным целый сонм прелестей, а, кроме того, я полагаю, что их и нет вовсе. Если сегодня меня у Макса не слишком отвлекут литературные новости, я постараюсь закончить историю Бинкельта, она будет не длинной и должна получиться. ( Чуть ли не переломленный нос, светлые жесткие непривлекательные волосы, крепкий подбородок. Пока я присаживался, я в первый раз достаточно внимательно присмотрелся к ней, а когда уселся, уже вынес окончательный приговор. Как...» (запись обрывается). Предположим, на всякий случай, что запись действительно обрывается. Но приведем в качестве первого отступления от истины, абзац из книги Э. Канетти:
«Потом, 20 августа, через неделю после встречи, он пытается дать обыкновенную зарисовку первого впечатления. Он описывает внешность девушки и чувствует, что как бы слегка отчуждается от нее как раз потому, что в этой зарисовке «подступает к ней слишком назойливо». Он счел вполне естественным, что она, незнакомка, оказалась в этом обществе. Он как-то тотчас с ней свыкся. «Усаживаясь, я впервые как следует на нее взглянул, а когда сел, у меня уже было о ней необходимое суждение. На середине следующей фразы запись обрывается. Все более важное осталось недописанным — это выяснится позже, со временем» (пер. М. Рудницкого).
Как видим, маститый, достохвальный писатель уже на второй странице книги шулерски передергивает карты — умалчивает о катастрофическом впечатлении, вынесенном Кафкой из первой встречи с Фелицией. В условиях задачи Канетти смазывает одну из важных констант, и мне, например, уже трудно надеяться на верный ответ в конце книги.
Но вернемся к вышеприведенной фразе: предположим на всякий случай, что запись действительно обрывается. Обрывается или оборвана?
невесте. Бог знает, как она к этому отнесется, не свершит ли, обидевшись, кощунства, не сожжет ли семьсот шестнадцать страниц бывшего своего жениха? На что только не пойдет друг ради друга! И ведь здесь даже не подлог — просто умолчание. И еще: рыбак рыбака видит издалека. Делец Макс Брод носом «чуял» «делячку» Фелицию («моя делячка» — так звал ее Франц). Он чуял и ждал. Очень долго. Три десятилетия. И взятые им меры предосторожности сыграли свою роль. В 1967 году читатель получает огромный том писем Кафки к Фелиции Бауэр и некоторых других, имеющих отношение к этой странной связи. Этот том дорогого стоит. Это — роман в письмах... впрочем, он тоже требует отдельного разговора.
Право, уже давно пора вернуться к злополучной дневниковой записи 20 августа 1912 года. В ней Кафка как бы проговаривается-оговаривается характеристикой — «служанка». Запомним это словцо, писательские оговорки иногда фейерверкам подобны.
20 сентября 1912 года Кафка пишет свое первое письмо Фелиции. Полтора месяца раздумий. 15 августа: «Много думал — что за смущение при написании имени? — о Ф. Б». Через 70 дней в шестом письме он воскрешает знаменательную встречу. Даже при той осторожности, которая присуща Кафке, этот инкубационный период слишком затянут. Такое впечатление, что в генеральном штабе его сердца? мозга? разрабатывалась стратегия долговременной (чересчур!) осады. Предыдущие пять писем — тактическая уловка, наживка, средство для усыпления бдительности, пока 27 октября он не идет на первый приступ. Чрезмерная занятость? Нет, жизнь идет своим чередом. 29-летний молодой человек конструирует свое сердечное чувство. И бесчисленные подробности первой встречи на восьми листах (печатного текста) в шестом письме — результат в первую очередь забывания — скажем, наконец, впрямую это слово! — физической непривлекательности девушки. Их совместная с Фелицией фотография предает его в наши руки. В дальнейшем он требует от нее все новых и новых фотографий в надежде на то, что они помогут ему забыть первое неблагоприятное впечатление и засвидетельствуют ему его ошибку. Ведь влюблённые» еще долго-долго будут разъединены расстоянием от Праги до Берлина.
Макс Брод в «Биографии Кафки» приводит текст черновика отосланного письма от 9. 11. 1912, — оно достаточно свидетельствует о состоянии паники и бегства:
«Милая фройляйн! Вам не стоит мне больше писать, и писать Вам больше не стану. Своими письмами я, должно быть, принес Вам несчастье, а не помог (!) «себе». Чтобы осознать это, мне бы не понадобилось пересчитывать каждый бой часов сегодняшней ночи, ведь я осознавал это ясно перед первым своим письмом, и если, несмотря на это, я попытался (курсив — мой) влюбиться в Вас, то, конечно, заслуживаю за это проклятия, коли уже не заслужил. — Если Вы желаете, я, конечно, отошлю Вам Ваши письма, в противном случае я охотно их сохраню. Если Вы все-таки пожелаете их получить, отправьте мне незаполненную открытку — в знак этого. Я же, напротив, прошу Вас, насколько только способен, мои письма оставить. Позабудьте побыстрее мое призрачное существование и живите спокойно и счастливо, как прежде».
Вот так! Маленькая индульгенция, выданная самому себе! Итак, не исключается возможность преднамеренного выбора некрасивой девушки при двух несомненных плюсах:
1. Такой девушке будет трудно устоять перед высоким стройным брюнетом с выразительными серыми глазами.
2. Влюбиться в такую девушку до самозабвения, до потери бдительности, до потери свободы в браке — невозможно.
— две помолвки и два разрыва отношений в течение пяти лет, несколько кратких встреч и еще более кратковременное (на пальцах одной руки пересчитать эти дни) сближение — объяснимо.
«Приговор» (посвящается Ф. Б.), «Превращение», «Кочегар» (первая глава романа «Америка»), «В исправительной колонии», роман «Процесс«...
Вот подлинная цель этого любовного чувства — творчество! Та самая морковка, которую на кончике пера держал перед собой, впереди себя Кафка на протяжении пяти лет жизни. Конечно, он обольщал девушку (и писал «Обольщение в деревне»), почти что лгал себе, но никогда не обманывал своего божества — творчество!
Элиас Канетти, основываясь на письмах и дневниках писателя, связывает содержание романа «Процесс» с процессом любовных отношений его и Фелиции Бауэр, тактически все кубики он выстроил достаточно правильно. События в романе разворачиваются на протяжении года — от встречи до помолвки и от помолвки до разрыва прошло такое же время. Кафка начал писать роман, когда ему исполнился тридцать один год, Йозеф К. гибнет накануне своего тридцатилетия. Трагичны и обе финальные сцены (хотя финал романа требует отдельного обсуждения). Вполне возможны некоторые аналогии и интерпретации событий в романе. Почему бы под крышей пансиона Йозефа К. не поместить вместо фрау Грубах родительницу Франца? Бабушка и дедушка — старики в доме напротив. Кухарка переходит в роман из отцовской квартиры, фройляйн Бюстнер (Ф. Б.) — Фелиция Бауэр, фройляйн Монтаг — Грета Блох, подруга Фелиции. А вот что Э. Канетти пишет о девушке в веймарском доме Гете, где Кафка «стал почти что своим человеком»: «Но он встретил девушку и вне дома, частенько сталкивался с ней в переулках маленького городишка, с грустью наблюдая ее в обществе молодых людей, назначил ей свидание, на которое она не пришла, пока не понял, что ее интересует некий студент». (М. Р.) В романе фрау Грубах говорит о фройляйн Бюстнер: «Она хорошая, славная, такая приветливая девушка, аккуратная, исполнительная, трудолюбивая, я все это очень ценю, но одно верно: надо бы ей больше гордости, больше сдержанности. А в этом месяце я уже два раза видела ее в глухих переулках и каждый раз с другим кавалером» (Р. — К.).
— тот самый, что вовсю ухаживал за женой служителя в суде из романа.
Дядя в романе? — Так у Кафки их было более чем достаточно.
— Встречи на каждом присутственном шагу.
Лени — (или Эльза) — почему бы ей не быть утешительницей из веселого квартала, не обходимого и писателем.
Директор банка и заместитель? — Отец друга Кафки Эвальда Пржибрама был председателем правления «Учреждения по страхованию от несчастных случаев рабочих королевства Богемия, где служил писатель, и благоволил ему.
Прокурор-приятель, как черт из коробки, мог выскочить из любого судебного процесса и стремления Кафки поставить ширму между собой и миром.
«Эмма Бовари — это я сам», не стоит сомневаться, что все свои фантазии наш герой выстраивает не на уровне облаков, а на грешной земле с грешными обитателями и собой, грешным.
«Процесс» с Фелицией Бауэр — это абсолютная неадекватность литературных устремлений жениха и невесты. Она совершенно не интересовалась творчеством жениха и с большим трудом и с еще большим опозданием прочитала посвященную и подаренную ей книгу. Свой бисер в данном случае Кафка метал не в ту сторону. Если и были у Фелиции Бауэр шансы попасть в невольные соавторы романа, то не иначе как для отмщения обиды, которую Кафка нанес самому себе, ввязавшись в авантюру помолвок. Так считает Элиас Канетти. Ход, правда, чересчур многосложный. Кто был способен понять это? При жизни, во всяком случае, разве что Макс Брод да Эрнст Вайс — поверенные несчастного жениха. Рефлексия сублимированного сознания? Но тут мы по примеру барона Мюнхаузена строим одну теорию на фундаменте теории другой... Тем не менее у Канетти есть прямые свидетели «другого процесса»,которых он не заметил. Они населяют опять же первую главу, которая заиграет особыми красками, если поместить с ней рядом письма писателя к Фелиции, особенно — начального периода.
В тексте первой главы несколько раз речь заходит о фотографиях в комнате фройляйн Бюстнер (Ф. Б.) и трех молодых чиновниках, едва знакомых Йозефу К. Эти фотографии то и дело упоминаются в тексте, точно так же, как Кафка в одном письме за другим к будущей невесте расписывает свое впечатление от фотографий, присланных ею. Эти фотографии буквально затребованы им от девушки и изображают ее в конторе и на природе, рядом с сослуживицами и даже — молодыми людьми. Вот откуда возникают в романе Куллих, Каминер и Рабенштейн, и фотографии, и недовольство Йозефа К. при виде чиновников со снимками в руках — элементарное проявление ревности жениха. Подлинна она в письмах (и романе) или нарочита — другое дело, но если в письмах ее проявление было тактическим ходом, то в романе — и как последовательное развитие взятой на себя линии, и как ревность действительная. Но ревность эта — особого рода: так дети ревнуют к отцу мать — свою единственную опору и защиту, не из любви даже, а из чувства самосохранения.
Вышесказанное, казалось бы, льет воду на мельницу Э. Канетти. Частично это так. Но с еще большим основанием можно поместить в раздел «реалий на алтаре романа», и если это не сделано, то лишь из уважения к замечательной старательности лауреата Нобелевской премии.