Глава вторая
ТРЕХМЕРНОЕ ПРОСТРАНСТВО ДАГЕРРОТИПА
Америке в начале века все возрасты покорны: подростки со страниц Майн-Рида и Фенимора Купера готовы были сбегать (и сбегали!) к гуронам и атабаскам, а бедняки и бедолаги в эмиграции обретали свою последнюю надежду. Случай с Карлом Россманом — иное: он не выдает нам свидетельства увлечения Францем Кафкой приключениями подлинными или мнимыми, и само его плавание через океан напоминает скорее высылку английской короной преступников в сверхудаленную Австралию. Даже пять суток пребывания Карла Россмана на пароходе напоминает злополучное положение каторжников в трюмах дальнорейсовых кораблей прошлого. К самому «преступлению» юноши мы еще вернемся, сейчас же отметим его полумужество, полупокорность в переломный период жизни. Когда Атлантический океан баюкает его тело меж Европой и Америкой, между прошлым и будущим, разве не пристало сердцу опережать мерный перестук пароходных машин?! Но юноша отправляется в плавание взрослыми (родителями!) почти играючи — так дети выталкивают на течение игрушечный, излаженный их тщанием пароходик. Что остается ему? Лишь одно — покориться превратностям течения, ожидать случайного поворота или остановки. Почти ничем не оснащенный кораблик Карла Россмана отправлен в кругосветное, кругожизненное путешествие — много ли у него шансов вернуться в родные края или хотя бы открыть для себя собственную Америку?!
«такая высокая» статуя Свободы с мечом в подъятой руке. Что это — ошибка, описка Кафки или — она несет Карлу Россману не мир, но меч? И — действительно — этот дамоклов меч наличествует над героем на протяжении всего романа.
трущобы и проститутки, гигантские виадуки мостов, юноши, работающие днем и ночью, продавец, посвящающий ночи учебе... Все это почерпнуто Францем Кафкой из лекции об Америке с картинками «волшебного фонаря» да немногих книг, в частности — автобиографии Бенджамена Франклина. Скудный, если не сказать больше, материал. Но самый главный — человеческий — материал был всегда под рукой у автора — это он сам, его представления о добре и зле, его предусмотрительность и внешность, способность наделять героя собственными чертами и неумение противостоять злу — силой.
На ковре-самолете фотографии Кафка переправляется через океан, и там уже ее двухмерность приобретает глубину, пусть не до горизонта, а хотя бы до задника сцены — автор недаром в главе последней так старательно описывает фотографию не Оклахомского театра даже, а лишь ложу в нем президента Соединенных Штатов Америки. И тут же — описание медальона с изображением одного из них — автор не упускает возможности продемонстрировать и еще одну фотографическую достоверность «американского» романа. Не стоит преувеличивать наивности автора; в конце концов, нам неизвестен вариант названия романа, буде он опубликован при жизни Франца Кафки. Нам же еще раз остается кивком подтвердить деловое чутье публикатора и друга писателя — Макса Брода: в послевоенной Европе, разрушенной и обнищавшей, одно только слово — «Америка» способно было вызвать и интерес, и надежду на известность. Кроме того, американцы, слепо и безоговорочно влюбленные в свою страну, также не могли пропустить без внимания роман с подобным названием. Макс Брод родился и умер под знаком Меркурия — сообразительного и делового.
Может быть, это даже и хорошо — не выписанная четким почерком Америка не отвлекает читателя от главного: героя, выброшенного в это сценическое пространство, полное обычных человеческих страстей и привычек. Наша любовь к рассматриванию фотографий помогает и здесь: неторопливость побуждает к глубине мышления, глубина мысли — к постижению замысла автора.