Глава пятая
ЛОГОВО
Как сообщает Макс Брод, Франц Кафка дал названия шести главам романа, таким образом, глава седьмая поименована «Sin Asyl» — «Убежище» или «Приют» публикатором если и не издевательски, то насмешливо, даже — с чуть грустной усмешкой. Что ж, в данном случае Макс Брод точно уловил интонационно-юмористический ход мыслей Кафки, — уравновешивавший его беспощадную точность описания грязи и мерзости жизни. Так что после прочтения главы на память приходят и иные поименования — «Логово», «Нора» и т. д.
Следует признать, что за многими юмористическими ситуациями, как бы смягчающими жесткость и жестокость событий в главе, нельзя упускать главного: Карла Россмана привозят в «логово» (и тогда название «Убежише» вообще теряет какое-либо право на существование) так, как в Америку раньше доставляли негров из Африки — в качестве слуги, бесправного, раба. Этот далеко не выпяченный автором мотив, однако, способен ретроспективно выявить и общую ситуацию с эмиграцией, — начиная с того, что более существенным кажется двойное упоминание в первой главе «четвертого класса» — удела несчастных эмигрантов, начало их далеко неблагополучной судьбы. Но в таком случае проблема «рабства», возможно, имеет в романе и более существенный аспект.
люда. Франц Кафка в силу своей профессии являлся специалистом страховой организации и постоянно инспектировал район Богемии (Чехии) определяя положение с охраной труда на той или иной фирме. Подобный опыт не мог пройти мимо внимания столь обязательного чиновника и писателя. Седьмая глава романа «Америка» — тому пример. Конечно, условия жизни бедноты мало рознились по обе стороны Атлантического океана, а чешский деклассированный элемент вряд ли дал наступить себе на ногу американскому (как и наоборот). Отребье, с которым встречается Карл Россман, выписано так, словно Кафка ежедневно встречался с ним по дороге на работу или обратно — полнокровно и осязаемо.
Изображенные переулки-закоулки и доходные дома с их бесчисленными, уходящими в неведомую высоту лестницами — прямая противоположность великолепию небоскребов, овеваемых вольным морским ветром, на первых страницах романа. На них же — и иконка Богоматери кочегара, а бедняцкие районы, проживающие по воле автора без присмотра религии, словно оставлены Богом на произвол судьбы, на волю людских низменных страстей и убожества. И уж, конечно, — под пристальное наблюдение полицейских, которые готовы даже безо всякой причины, а, как всегда, воспользовавшись лишь поводом, прицепиться к бедняку со своим подозрительским тщанием.
Что ж, обстановка в квартале и впрямь не оранжерейная, коли даже такой ушлый и грубый малый, вроде Деламарша, обращает на это внимание Карла. Так что вместо прогулок обитатели квартала всем семейством заполняют балконы и проводят время до сна в созерцании таких же бедняков под аккомпанемент бесчисленных граммофонов (о которых автор, конечно, не мог не упомянуть, ведь его невеста №1, и она же — №2, Фелиция Бауэр, служила в граммофонной фирме и весьма в этом преуспела). Не слишком щедрый на описания природы, Франц Кафка дарит им все же созерцание звезд и лунного света, и вечерней прохлады. Он достаточно сочувственно относится к идиллии подобного рода, правда, затем переведя события в «партийно-выборное русло», уделив несколько страниц манифестации с представлением кандидата на должность окружного судьи и соответствующей этому реакции уже было опустевших балконов и окон — с криками, музыкой, опять де, граммофонов и пением — за, и против, и на всякий случай. Правда, раздача бесплатного спиртного вынуждает мужчин покинуть свои семейные очаги и принять теперь уже непосредственное участие в событиях, которые, конечно же, не преминули принять оборот боевой и небезопасный. Если на каких страницах автор и упомянул американскую демократию, то не иначе, как именно в этой главе, — преисполненной, однако же отчаянного юмора.
— «В ожидании Годо» Беккета, например, и « Диалог Карла Россмана и Робинсона» из романа — все стало бы на свои места, и никто уже не называл бы Кафку модернистом, основателем модернизма. В чем-чем, а в этом Франца Кафку упрекать не стоит. Модернисты — те, кто, не имея ни таланта, ни ответственности Кафки перед литературой и своей ролью в ней, придумывают «покойников в шкафу», «Бога из машины за сценой». Или многозначительность зияния — зияния, за которым можно скрыть все, что угодно, но не высветить, не показать, не вложить в душу, ибо для этого требуется извлечь из авторской души не абстрактное и дешевое нечто, а в первую очередь — боль, на что модернизм и не способен, будучи — и об этом не стоит забывать ни критикам, ни, особенно, читателям и зрителям — порождением желтого дьявола, жажды успеха у столь же мало чувствующей или еще не научившейся чувствовать публики, а таковой... но об этом разговор особый, и бодаться при этом придется с театральными критиками на их ветряных мельницах.
Итак, в разговоре Карла Россмана и Робинсона несколько раз высказываются (конечно же — Карлом) прописные истины, которые, собственно, выражают абсурдность ситуации и ее истолкований беседующими, только они и западают в душу читателя, ибо он — не враг себе и посреди беспошадно вязкого болота ухищрений человеческого рабства предпочтет, конечно же, твердый и надежный островок действительно здравого смысла, который часто — как непреложность утренней или вечерней Венеры.
— если вдуматься! — отношений трех обитателей «Логова"-"Убежиша»: у Брунельды, богатой, взбалмошной и ни на что не пригодной «дамы» в приживалах — не желающий ничего пропускать мимо своих рук Деламарш; на всякий случай Деламарш позволяет находиться при их особах беспринципному и жалкому Робинсону. Но и Робинсон, оказывается, может гордо заявить Карлу: «Когда у меня на постое была кошка»...
Эта фраза сама по себе может вызвать тихий смех. И — тихий ужас! Это — свидетельство рабовладельческой градации общества, и — скажем прямо — основной его принцип. Потому что рабство — уж так человек, по-видимому, устроен — умело маскируется. Принцип животной иерархии обставляется тюремными и кладбищенскими решетками и — одновременно — букетами цветов и «букетами» законов — для равных и для более-менее равных.
«Кафка — главный эксперт в вопросах власти» удачен, удал и чрезмерен. Сам Кафка никогда бы не согласился с этим, ибо он — напоминатель. Он с точностью и постоянством минутной стрелки напоминает о наших неразрывных связях, о связях, которые мы стремимся обрести, установить — ко благу или наоборот, дело иного рода.
И напоминает Кафка о связи всего со всем только ему одному присущим способом: выпячивая побочные моменты, как мы это часто делаем в жизни, ибо взгляд в глаза истине-сфинксу почти всегда чреват... Это его утрирование «человеческого, слишком человеческого» вполне понятно: у ада тоже есть свои ступени.
Итак, полный лучших намерений Карл Россман становится обитателем «логова» и для этого ему потребовалось менее суток, доверительной агитации Робинсона, взбучки жестокого Деламарша и судьбы продавца-студента, влачащего свою участь скорее по привычке, чем в надежде на будущее. Конечно, засыпая, и Карл тешит себя картинами будущей «нормальной» жизни, но это — так, подспудный укор самому себе, уже сдавшемуся и смирившемуся. Франц Кафка все еще пытается смягчить итоги этого поражения, которым он наделяет своего героя, но два фрагмента, вынесенных за рамки основного текста романа, уже вопиют, и лишь своеобразный юмор Кафки еще выручает читателя, умеющего отождествить себя с героем, не бросив презрительно-равнодушного: «Сам виноват!»
«предположительными намерениями» Кафки, это отмечает и другой исследователь-Кнут Бек, но вынесение двух фрагментов романа «Америка» в приложение скорее обедняет Франца Кафку как писателя и дискредитирует его как личность, последовательно отделяющего и выделяющего плевелы нашего конформизма.
«Обычно Карл думал, попадая куда-нибудь, о том, что можно бы здесь улучшить, и какая радость — содействовать этому, не обращая внимания на, возможно, бесконечную работу, которая для этого потребуется». Да, так оно и есть — Карл Россман не является исключением в недрах человечества, несчастная часть которого строит даже в концлагере свои маленькие, хотя бы на завтрашний день, реформы. Но что мог бы написать Франц Кафка, доживи он до восстания еврейского гетто в Варшаве?! Впрочем, вопрос этот риторический и несправедливый — скорее всего он сам бы последовал вслед за своими сестрами и своей возлюбленной Миленой Есенской-Поллак в фашистский концлагерь, в «исправительную колонию», на вселенскую Голгофу, от которой даже Христос не избавил человечество.
Вот нам и «светлый» роман, как выражался сам писатель! Вот нам и Божественная презумпция невиновности! Если бы Господь хотя бы брал пример с Карла Россмана с его стремлением «улучшить» все, на что падал его взгляд! Думаю, что это — вполне кафковские мысли при написании этого, да и не только этого, романа. И верующий, и неверующий равно неспособны понять Бога: первый — в силу наличия в нем гипотезы Божественного Промысла, второй — в силу отсутствия оной.
Вот почему седьмая глава равно может быть названа и «Убежище», и «Логово» — юдоль земная, похоже, разнится лишь терминами, имеющими психологически заостренный смысл.
Ну, а если мы поддадимся влиянию кафковского юмора и вспомним, как Карл Россман, убегая от доходного дома, где располагалось «логово» Брунельды, Деламарша и Робинсона, в конце концов прибегает к нему же, тогда с полным правом мы сможем назвать главу и — «Прибежище».