Глава четвертая
МОЙ ДЯДЯ — ДИККЕНС?
Как бы мы ни обсуждали вместе с Францем Кафкой «дэвид-коппер-филдовскую» фонограмму романа, нам придется признать главное: герои Диккенса живут в одном и том же мире, несмотря на все их отличия морального и социального порядка. Герои романа «Америка» — это планеты, вращающиеся по собственным, не совпадающим с другими, орбитам. Да, иногда их орбиты пересекаются, но тут же выясняется, что это — или звезды разной величины, причем часто скорее мнимой, чем действительной, или атмосфера одной планеты противопоказана другим, и электромагнитная природа колебаний имеет разную частоту. Особенно показателен в этом отношении «Кочегар», первая глава романа. Все собравшиеся в корабельной канцелярии связаны общественными или личными отношениями, но отношения их друг к другу не адекватны: говоря, каждый слышит себя, а не собеседника. Конечно, все дело в том, что у каждого героя — своя точка отсчета, отсчет идет от самого себя, и достучаться — достучаться до другого — весьма затруднительно. На каком-то этапе, например, Карл не понимает, но доверяет точке зрения кочегара; не выслушав даже противолежащей стороны, он просто привык доверять своему сердцу, готовому пригреть любого бедолагу — чистый поток омывает и правых, и виноватых. Но в то же время Карл укоряет дядю в том, что тот не совсем прав, судя обстоятельства своих отношений с европейскими родственниками. Официальные лица в канцелярии поступают каждый по своему разумению и «электромагнитной» силе.
Творческий прием Франца Кафки — снабжать своих героев в первую очередь арсеналом второстепенных аргументов и привходящих обстоятельств, ибо он понимает главный довод дипломатии, повод всегда — поверх причины.
«Ну, ты, брат, открыл Америку». Это действительно так: высказывается лежащее на поверхности, но под ним — зияющая бездна ловушки, грозная опасность бездны, страшный оскал фатума. В этом писатель следует обыкновению природы, обращающей к нам в первую очередь маску красоты или безобразия (на наш взгляд) и лишь по прошествии времени и усилий — шестерни и тяги космического механизма. Мы — не слишком удачные ученики природы, мало того — иногда ленивые или небрежные. Кроме того, мы пошли дальше этикета, уравновесив его лицемерием. Умение лгать другим придает нам смелости лгать и себе, а уж с этой карусели спрыгнуть затруднительно.
Ложная мысль — ложная речь — ложный поступок — вот, оказывается, три кита, держащих землю. Как же все-таки населению планеты удается справиться с трехглавым драконом? Очень просто. Например — история христианства: «Что есть Истина?» Множество маленьких истин запутывается клубком, расставляет на нас петли и ловушки, душит в объятиях, как Лаокоона, сжимая и разжимая кулаки сильных, вскидывая и клоня головы — гордых, пряча в раковинах одиночества — умных.
Вот что делает писатель с Карлом Россманом — испытывает его плотью, зажиточностью, бедностью, людской несправедливостью и неблагодарностью, в конце концов, даже юностью, ибо не предоставив ему возможности испытать зрелость и старость, приобрести обычный человеческий опыт, наделать кучу уже заведомых и задуманных ошибок, не искупить ни единой вины, не обрести радости и горя в детях, он отправляет юношу в дальнее-дальнее путешествие, из которого, похоже, не будет возврата.
Разве Диккенс так поступает со своими героями? Разве может он огорчить и без того несчастного читателя?
он говорит читателю: «Не верь мне... Ведь ты видишь, что я просто подаю тебе лепту, я стараюсь, как только могу, но у меня плохо получается — я заигрываюсь, перехожу все границы, ибо моя недосказанность и моя разговорчивость — две стороны одной медали, одна ложь влечет за собой другую и умножает призраки мира».
— роман «Америка», сказка об Америке, сказка о райской жизни, которая ожидает всех в конце концов, в самом конце... В этом нет ничего удивительного, Кафка и писал всю жизнь сказки; сказочны даже его письма, некоторые из них написаны с андерсеновскими подробностями. В таком роде написало письмо сестре Валерии:
«Милая Валли, стол, стоявший у печки, я только что отодвинул, потому что там слишком жарко даже вечно холодной спине; моя керосиновая лампа горит замечательно, шедевр — как козней лампы, так и покупки, она — из позаимствованных и собранных вместе отдельных частей, конечно, не мной — как бы я это осуществил! У лампы — головка огромная, словно чайная чашка, и конструкция, при которой ее можно зажечь, не сняв стекла и колпака; собственно говоря, у нее только тот недостаток, что ее не зажечь без керосина, но ведь мы по-другому и не поступаем, и так я сижу и занимаюсь твоим, теперь уже старым письмом. Тикают часы, даже с тиканьем я свыкся, впрочем, слышно оно очень редко, обычно тогда, когда я поступаю особенно достойно; они, эти часы, относятся ко мне лично известным образом, как вообще многие вещи в комнате, только вот сейчас они, с тех пор, как я расторг отношения(или точнее: с тех пор, как меня известили о расторжении этой связи, что в любом отношении неплохо и, впрочем, осложнило многочисленные описываемые обстоятельства), кое что стало от меня отворачиваться, прежде всего — календарь, изречения которого я уже родителям приводил. В последнее время он словно переродился или вовсе заскрытничал, потребуется, например, срочно его совет, идешь к нему, и он ничего не скажет, кроме, например: «торжество Реформации», что, вероятно, тоже имеет очень глубокий смысл, если суметь его обнаружить; но он коварно — ироничен, на днях, например, я читал что-то и наткнулся на идею, показавшуюся мне весьма недурной или во всяком случае весьма многозначительной, настолько, что я пожелал вопросить об этом календарь (по столь случайному поводу он ответил мне только на исходе дня, точно листок календаря отвечает к определенному часу). «Многое отыщет слепая курица и т. д.» — заявил он; в другой раз я пришел в ужас из-за расчета угля, после чего он возвестил: «Счастье и удовлетворенность — это блаженство жизни», — в чем, конечно, наряду с иронией таилось оскорбленное тупоумие, он нетерпелив, он не в состоянии перенести, когда я ухожу, но, может быть, впрочем, только потому, что не хочет затруднять мне расставание; по-видимому, следом за листком календаря исчезает картинка моего оборвавшегося дня, который я уже не увижу и который отмечен чем-нибудь вроде: «Предопределено Господом и т. д.»
Правда, если бы Франц Кафка писал по-андерсеновски так же, как по-диккенсовски, его, конечно, не ввели бы в пантеон детской литературы, да и в пантеон литературы взрослой он попал скорее из-за страха, чем из благодарности человечества.