М. А. Новожилов.
ПО СОЛОМИНКЕ К СОЛНЦУ
Эссе об эстонских хайку.
© М. А. Новожилов, 1982, 2010 гг.
(Опубликовано: Мастерство перевода. Сборник тринадцатый (1985). М.: Советский писатель, 1990. С. 75–90).
«Простота – это достоинство китайских стихов,
детальность – это достоинство западной поэзии,
суггестивность – это достоинство вака,
легкость – это достоинство хайку.
Однако нельзя сказать, что хайку совершенно недостает
простоты, детальности, суггестивности».
(Масаока Сики, «Искусство хайку»).
I.
Традиционной формой японской поэзии издревле было пятистишие-танка (вака) размером в 31 слог со слоговой схемой 5-7-5/7-7. Между первыми тремя стихами танка (17 слогов) и последними двумя (14 слогов) в IX–X вв. оформился перелом или цезура, примерно соответствующая «золотому сечению» Леонардо да Винчи (классической пропорции, в которой целое так относится к большей части, как большая часть относится к меньшей, – помимо танка, эта пропорция существует также в сонете). По этой цезуре танка и распалась на две части. В средневековом японском поэтическом жанре хайкай-но рэнга («нанизанные строфы») обе эти части танка существовали уже в какой-то степени самостоятельно.
Из рэнга в XVII в. выделилось начальное трехстишие – хокку, или «зачин»; термин «хайку» («хайкай») был введен поэтом Масаока Сики (1867–1902) в начале XIX в. Хайку сохранило форму первой строфы танка – три строки и размер в 17 слогов. Помимо формальной заданности, трехстишию традиционно предписывалась и заданность содержания: в стихотворении должна была быть показана жизнь человека в ее взаимосвязи с природой и содержаться непременное указание на время года, которое осуществлялось при помощи так называемых сезонных слов. Достаточно было назвать, к примеру, цветы вишни, чтобы читателю стало ясно, что описывается весна, зной – лето, жнивье – осень, очаг – зима и т. д. В первый период своего существования хайку было шуточной, простонародной поэтической формой, допускающей каламбур, пародию, афористичность, – но с тех пор, как великий национальный поэт Мацуо Басё (1644–1694) в корне преобразовал его, оно приобрело невиданную прежде лирико-философскую глубину и многоплановость.
Характер поэзии хайку непривычен для нашего восприятия. Европейская культура знает малые поэтические формы и помнит длительные периоды их расцвета. От античности до нас дошло множество бесценных эпиграмм: греческий и римский мир высоко чтил эту лаконичную форму. Средневековый Восток дал нам великолепную персидскую форму рубаи – лирико-философской миниатюры. Немецкое барокко оставило нам немало превосходных образцов литературной эпиграммы. С этой последней в чем-то схожа польская фрашка – короткое сатирическое стихотворение. В Англии издавна популярны лимерики – шуточные пятистишия… Но все эти стихотворные формы так или иначе вписываются в общую литературную картину, и даже рубаи имеет понятную европейцам форму. Из этой картины, однако, полностью выпадает японское хайку, у которого нет ни рифм, ни привычного сюжета, ни афористичности. Хайку дает один-два образа или картинку природы, мысль его нередко незавершена, а смысл порой заключен в подтексте, который непонятен без комментария. Хайку – это плоть от плоти иной психологии, иного взгляда на мир, и в переводе подчас выглядит как бы оторванным от почвы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что японское хайку многими современными европейскими читателями воспринимается как малопонятная экзотика.
Из Японии хайку в начале ХХ столетия попало во Францию, откуда вскоре распространилось по Европе и переплыло через Атлантический океан. Главным его достоинством, благодаря которому хайку сделалось столь популярным, был присущий этому жанру яркий и выразительный лаконизм. О хайку писал Ромен Роллан (1866–1944); им увлекались французские сюрреалисты, английские и американские имажисты – Ричард Олдингтон (1892–1962), Эзра Паунд (1885–1972) и др., экспериментировавшие с воплощением японской образности в формах западной поэзии. В двадцатые годы в Европе устраивались даже конкурсы на лучшие хайку по образцу тех, которые традиционно проводятся в Японии.
Новая волна увлечения хайку поднялась после Второй мировой войны. Наибольший успех эта экзотическая форма имела в Соединенных Штатах Америки. Хайку получило широкое распространение и в Латинской Америке, в частности, в Бразилии, где проживает несколько миллионов японских иммигрантов, а также в Аргентине и Перу. В семидесятые – восьмидесятые годы во многих странах Европы, – Германии, Великобритании, Бельгии, Австрии и других, – были созданы национальные ассоциации хайку. В те же годы хайку завоевало и страны Восточной Европы, включая Россию.
Однако в Эстонию хайку пришло значительно раньше – около 1925 года. Первым эстонским поэтом, пробовавшим сочинять хайку, был в тридцатые годы Йоханнес Барбарус (настоящее имя – Йоханнес Варес, 1890–1946). В 1940-е годы хайку переводил и писал поэт Уку Мазинг (1909–1985). Но подлинный взрыв произошел в шестидесятые годы, когда к жанру хайкай обратились такие поэты, как Айн Каалеп (р. 1926), Яан Каплински (р. 1941), Март Рауд (1903–1980), Андрес Эхин (1940–2011), Вийви Луйк (р. 1946), Эллен Нийт (1928–2016), Матс Траат (р. 1936) и многие другие. Их поэтические опыты публиковались в журнале „Looming“ («Творчество». – эст.).
«Всё в этом мире» (Kõik siin maailmas: Valimik eesti haikusid. Koostanud Mart Mäger. Tallinn: Eesti raamat, 1980). Небольшого формата книжечка, объемом около 260 страниц, включает более двухсот стихотворений тридцати двух поэтов. Антология была тепло принята эстонскими читателями и быстро разошлась. Ее составитель Март Мягер (1935–1993), – он же поэт Вяйно Весипапп, один из авторов антологии, – в своей вступительной статье «Хайку в Эстонии» замечает: «…на эстонской почве хайку чувствует себя более естественно, чем в Западной Европе. Народ-земледелец, невзирая на урбанизацию и технический прогресс, не порвал окончательно своих связей с природой. Древнее отношение к природе как к фону, на котором протекает человеческая жизнь, нашло свое отражение в старой народной песне… Человек в том мире жил как часть природы и устраивал свои дела по ее приметам… Японский крестьянин-поэт верил в котодама, силу слова… Эстонец точно так же чтил дух слова и песни».
Может быть, здесь и следует искать объяснение того феномена, что именно японское хайку, а не персидское рубаи, не китайское ши и не европейская эпиграмма, получило такое распространение в северной прибалтийской республике. Эстонская поэзия всегда была близка к природе, отражая душу крестьянского народа, – но точно так же близко к природе и хайку. Лирический поэт находит в хайку возможность выражения моментальных, мгновенных впечатлений; сама эта форма словно специально создана для того, чтобы передать вечное через мгновенное и общее через деталь. При этом личные переживания автора могут служить подтекстом для каких-нибудь зарисовок с натуры и т. д. Подобными свойствами не обладает ни рубаи, ни эпиграмма. Только японское пятистишие-танка несет в себе подобное же содержание, и не случайно танка также нашло себе в Эстонии приверженцев (те же Каплинский и Весипапп), – хотя, разумеется, оно не может сравниться с хайку в степени популярности, как и в количестве написанных в этом жанре стихотворений.
II.
Перевод хайку – нелегкая задача. Работая над текстами, все время невольно вспоминаешь известное высказывание американского поэта Роберта Фроста (1874–1963): «Поэзия – это то, что улетучивается при переводе». Ибо при переводе хайку поэзия грозит «улетучиться» скорее всего остального – слишком много центробежных сил при этом возникает.
Первая и основная трудность, которая и отталкивает от хайку большинство переводчиков, – это лаконизм данной стихотворной формы, ее ни с чем не сравнимая краткость. Сплошь и рядом оказывается, что подстрочный перевод трехстишия далеко выходит за рамки положенных семнадцати слогов (обратные случаи редки). Перед переводчиком в этом случае открываются две возможности: либо в точности следовать правилам стихосложения, но пожертвовать при этом какой-то частью содержания, – либо, наоборот, махнуть рукой на всякие ограничения ради полноты передачи смысла… Подчас чрезмерно строгое соблюдение формального канона неизбежно приводит к искусственному уплотнению слов в стихе, к нелепым и неоправданным инверсиям. Случаи, когда удается приблизительно или точно соблюсти каноническое число слогов и при этом адекватно передать смысл стихотворения, следует считать особенными удачами переводчика.
Эстонские хайкаисты в большинстве случаев добросовестно придерживаются канона, – однако слоги в эстонском языке звучат иначе, чем в русском, поскольку в эстонском считаются за один слог и долгие гласные, и дифтонги. Это придает поэтической ткани певучесть и, вместе с тем, некоторую расплывчатость, как в следующем хайку Вяйно Весипаппа (здесь и далее переводы автора статьи. – М. Н.):
Jaanimardika
külma valguse ümber
soe juulikuuöö.
(Холодно тлеет
в теплой июльской ночи
огонек светлячка.)
Одним из характерных стилистических приемов, используемых в эстонских хайку, а также и одной из отличительных черт последних является аллитерация, которая, с одной стороны, придает хайку неповторимый национальный колорит, а с другой – подтверждает глубокое родство эстонского трехстишия с европейской литературой и фольклором. Аллитерация – прием древний, как сама поэзия; она широко использовалась еще в рунической поэзии, откуда впоследствии перешла в региверс, или аллитерационный стих эстонских народных песен. В XIX столетии в Эстонии было распространено немало песен, иные из которых были авторского происхождения, однако авторы их опирались на ту же фольклорную традицию. В качестве примеров из эстонской народной поэзии, содержащих аллитерации, приведем названия двух песен, сочиненных в XIX веке для эстонских крестьян немецким писателем-просветителем графом Петером фон Мантейфелем (1768–1842), автором нравоучительной повести «Досуги при свете лучины» („Ajaviide peeru valgusel“, 1838). Написанные в народном духе, они действительно стали народными:
„Kuule, kulla, kuuke“ («Слушай, слушай же, луна»);
„Sirise, sirise, sirbikene“ («Летя, журчи, журчи, серпок»).
Хайку, попав на эстонскую почву, совершенно естественно впитало в себя черты традиционной эстонской поэтики и стало своего рода гибридом, представляющим собой синтез современной и фольклорной традиции, восходящей к древнему руническому стиху. Таким образом, эстонское хайку есть не что иное, как новизна, опирающаяся на солидный фундамент традиции. Проиллюстрируем эту мысль двумя примерами – хайку Эллен Нийт (1) и Яана Каплинского (2):
Kalade keelt kas
alati oskab see, kes
vee veeris vaikib?
верно, владеет тот,
кто у речки молчит?)
Vaikides veerin
vesikirpude kirja
ojaraamatust.
(Дафний увидав,
молча по частям читаю
рукопись ручья.)
Интересно было бы сделать разбор второго примера. Все пять слов, из которых состоит это хайку, связаны между собой аллитерациями. Первые три – это аллитерации внешнего типа (все три начинаются с одной согласной или одним слогом); третье и четвертое слова связаны аллитерацией внутреннего типа (корневый слогом -kir-); и, наконец, четвертое слово связано с пятым аллитерацией обратного типа (слог -rja как бы вывернут наизнанку: -jar). Хотя в хайку встечаются все вышеперечисленные типы аллитераций, однако аллитерация первого типа (внешняя), также называемая звуковой анафорой или единоначатием, которая чаще использовалась в региверсе, более присуща и эстонским хайку. Сравним:
„Tõmman teisida tagasi“.
„Lätsi laande laulemaie“.
Хайку, которому по самой его природе свойственна звукопись, не отказалось от этого своего свойства и на эстонской почве, – напротив, в трехстишиях эстонских поэтов оно расцвело и обогатилось новыми находками, как в следующем хайку Марта Рауда:
Pakatab koidik.
Kerge virvendus järvel.
Kuldkalad koevad.
(С зарею на озере
робкая рябь: нерестятся
золотые рыбки.)
Насыщенность эстонского языка омонимами дает богатые возможности для словесной игры – как, например, в цитируемом ниже хайку Айна Каалепа:
üngad pilvedes
ruskava metsa kohal
Oh sina sina
(Просветы в облаках
над лесом медно-золотым.
Сиянье синевы.)
Здесь повтор „sina sina“ в третьей строке представляет собой сочетание двух далеких друг от друга лексических единиц: первое „sina“ означает «ты», а второе – «синева», и вся строка переводится так: «Ох ты, синева». В другом хайку Каалепа находим внутреннюю рифму:
Need paar nii rasket
suvepilvede piiska
olid veest või meest?
(Шлепнулась капля.
Воду ли пролило летнее облако,
или толику меду?)
В третьем стихе оригинала рифмуются слова „veest – meest“ (падеж элатив, или исходный, от слов „vesi“ – «вода» и „mesi“ – «мед»). Хотя рифма в хайку, так же как и в танка, недопустима, однако для внутренней рифмы, вероятно, можно сделать исключение, отнеся ее к той же категории словесной игры. Переводчик попытался передать эту внутреннюю рифму единственно возможным в русском языке способом.
Трехстишия Вяйно Весипаппа, как правило, отличаются обилием идиом, сложносоставных слов и словесной игры. Вот, например, его хайку о синице:
Tahmas tihane
loodus ja lootusetus
koputab aknal
(В саже синица
изуродованная природа
А вот его же хайку из сборника «Из годового кольца» („Aastaringist“, 1975), не вошедшее в антологию, которое представляет собой словесную игру от начала и до конца:
Mis? Uus koduloom
koduloomuseumis?
Oh muusad, emis!
«Что? Новое домашнее животное в краеведческом музее? О музы, свиноматка!». И еще один характерный пример словесной игры Весипаппа – хайку о соловье:
Kägu petab, kuid
luiskaja lind on ööbik:
öö pole ju pikk.
(Лгунья – кукушка,
ведь ночь не длинна.)
Это хайку Весипаппа можно понять, к примеру, так: кукушка лжет, предсказывая нам долгую жизнь, но соловей лжет больше, чем кукушка, потому что летняя ночь коротка… На самом деле все несколько иначе. Согласно пояснению автора трехстишия, в Эстонии издавна бытует народное поверье, что если на голодный желудок услышать пение кукушки, то „kägu petab“ – кукушка «обманет», и может случиться несчастье, болезнь и даже смерть. Что же касается соловья, именуемого по-эстонски „ööbik”, то его имя есть не что иное, как имитация его трелей, состоящая из двух слов – „öö“ (ночь) и „pikk“ (длинный), что вместе значит «ночь длинна». К сожалению, такой сложный и многоплановый подтекст практически не поддается переводу.
Помимо проблемы передачи идиом, перед переводчиком эстонских хайку нередко возникает еще одна трудность – перевод хайку, включающих сложносоставные слова. Тенденция к соединению нескольких слов в одно длинное составное слово присуща не только эстонскому языку, но и, например, родственному финскому, а также далекому немецкому, и сама по себе не является для переводчика чем-то новым или труднопреодолимым. Однако в случае с хайку дело обстоит не так просто, потому что сложносоставное слово, как правило, оказывается намного короче своего переводного эквивалента. В качестве типичного примера можно привести хайку Эллен Нийт, в котором всего четыре слова:
Sookailuhõngust
laugastemaailm
Подстрочный перевод этого хайку: «Болотный мир с ужасом предчувствует аромат (цветущего) багульника». Шесть слов. Или другой пример, также принадлежащий перу Нийт:
Suveöövalgust
mängib augustiteatris
äiskuu.
В оригинале – пять слов; а сколько их в подстрочнике? «Золотая полная луна играет в театре августа роль светильника летней ночи». Ровно вдвое больше… Переводчику не остается ничего, кроме вот такого буквального и маловыразительного переложения:
Ярко сияет
в театре летней ночи
полная луна.
– Калью Кангура (1925–1989), Хенна-Каарела Хеллата (1932–2017) и др., отражая одну из типичных тенденций в эстонском языке.
– это не что иное, как особая разновидность свободного стиха. На основании этого суждения делается вывод о недопустимости в хайку инверсий, подобно тому, как, якобы, недопустимы они в верлибре. Однако хайку не имеет к европейскому верлибру никакого отношения, будучи плотью от плоти совершенно иной поэтической и философской традиции, и в его случае уместнее было бы поставить вопрос о возможности инверсии при переложении дзэнской лирики, – вопрос, насколько мы можем судить, никем еще не исследованный. С другой стороны, поскольку хайку есть в то же время один из традиционных жанров японской поэзии, то и при его переводе, очевидно, допустимо использовать традиционные поэтические средства. А инверсия как раз и является одним из таких средств. Что же касается собственно эстонских хайку, то здесь наглядные примеры инверсии предоставляют нам сами оригинальные тексты, например: „päevaks saab öö“ – «в день обратится ночь» у Й. Барбаруса, или „Kumalast kuula“ – «О шмеле послушай» у Х. -К. Хеллата. Напрашивается вывод о естественности и даже закономерности инверсии в тесных рамках трехстишия с его, как правило, строгим ритмическим рисунком.
Еще одна проблема, связанная с жанром хайку, – проблема отказа от знаков препинания, – многими эстонскими хайкаистами решена положительно. В данном пункте наблюдается полное согласие между представителями самых различных направлений внутри этого жанра в эстонской поэзии, от Яана Каплинского до Юлиуса Юрта. Каплинский в этой связи где-то даже повторил мысль французского символиста Стефана Малларме (1842–1898) о том, что поэзия вообще должна была бы иметь иную пунктуацию, ежели проза, но, пока таковая не изобретена, проще обходиться вовсе без пунктуации. Некоторые эстонские поэты идут еще дальше и в своих текстах отказываются также и от прописных букв, что можно видеть в следующем трехстишии Юри Юди (настоящее имя: Юхан Вийдинг, 1948–1995):
jaapan on kaugel
eesti on kaugemal veel
ütlevad tuuled
до эстонии тоже
говорят ветра)
Столь кардинальное отвержение регистра букв, как и знаков пунктуации, впрочем, есть не что иное, как несомненное влияние на хайку тенденций, проявляющихся как в эстонском, так и в европейском верлибре, в котором он, вероятно, оправдан как один из этапов «раскрепощения» поэтического творчества. Разумеется, при той абсолютной свободе формы, которую пропагандировали в первой трети ХХ столетия французские символисты и сюрреалисты, знаки препинания и в самом деле не обязательны и могут только «помешать» творческому самовыражению авторов. Но совсем иное дело – хайку, этот «белый карлик» поэзии, порой немыслимо уплотненный в своих семнадцати слогах. При той концентрации мыслей и образов, которая нередко имеет место в трехстишии, при наличии подчас нескольких смысловых планов, взаимодействующих друг с другом, и вообще при всей действительной сложности этих, на вид таких простых, стихотворений, в которых весомо не только каждое слово, но и каждый знак препинания, отказ от последних, на наш взгляд, может привести к затемнению смысла и к потере важнейших интонационно-выразительных оттенков.
III.
Дух поэзии хайку порой кажется отстраненным и даже остраненным, невольно заставляя вспомнить о родной стихии этого стихотворного жанра, от которой он отпочковался, – философии дзэн-буддизма. Однако на самом деле хайку, как и любое другое художественное произведение, неотделимо от реальной жизни. Через посредство отдельных деталей всегда можно увидеть общие закономерности, и потому уловить мгновение и выявить заключенные в нем красоту мира и пульс живой жизни, – таковы традиционные задачи поэта, пишущего хайку. Но жизнь многообразна, и далеко не все ее проявления соответствуют требованиям классического стереотипа. Тогда начинается ломка, и на свет рождаются новые формы. В этом отношении антология эстонского хайку «Всё в этом мире» является как бы широкой палитрой, на которой можно увидеть все оттенки жанра, от «уловленных мгновений» до афоризмов в семнадцати слогах.
хайку:
Ночи все длинней;
по утрам на мать-и-мачехе
бусы из росы. (Айн Каалеп)
Сумерки в саду;
около скамьи. (Яан Каплинский)
Росой на жнивье
утро приносит жертву
летнему зною. (Калью Кангур)
блеснула зеленым огнем.
Все осветилось. (Эллен Нийт)
Наряду с сельскими пейзажами, в хайку эстонских авторов нередко отображаются и картины городской природы:
Каменный город
солнцем согрето. (Калле Кург, р. 1942)
Утомился дождь;
слышен громкий гомон крыш.
Ветер… Бой часов… (Вийви Луйк)
дым наплывает в парк. Птицы
кизильник клюют. (Калью Кангур)
Образцами, если так можно выразиться, наиболее подлинных хайку являются, как нам кажется, хайку Яана Каплинского, которому, как правило, присущи глубокое внимание к мгновению, одушевление природы и создание образов, простыми средствами иносказательно выражающих мысли и чувства поэта:
Умеет кукушка
всё в этом мире!
Полз муравей
по соломинке к солнцу,
и ветер утих.
–
и глубина в тебя глядит
твоими глазами.
Хайку Андреса Эхина поражают тонкостью наблюдения и глубиной подтекста:
Небо в торосах…
утешая душу.
Высоко над головой
седеет осеннее небо.
Морщинятся листья.
В солнце и в дождь
умываются ведьмы слезами
детей бедняков.
Бросил борозду
Созерцание…
Весьма своеобразно отражена в эстонских хайку классическая, особенно типичная для восточной лирики, тема пути:
В колеи дороги
осыпается песок,
Полдень и путь;
детского носика след
на пыльном стекле. (Яан Каплинский)
Наряду с путевыми зарисовками, в антологии эстонского хайку неизбежно нашли свое место и стихи о прощании и разлуке:
О, посмотри в облака!
Они говорят, что… (Вийви Луйк)
Невольно вспоминается знаменитое хайку великого японского мастера Мацуо Басё (1644–1694) «Прощаясь с друзьями» (перевод В. Марковой):
За колосок ячменя
…
Как труден разлуки миг!
Любовная тема также нашла в сборнике свое отражение, – вот несколько типичных, на наш взгляд, любовных хайку эстонских поэтов:
Ветвь над рекой.
Милый, меж нами – туман…
… (Малле Талвет, р. 1955)
Тихо ступаю:
хрупкая ноша в душе –
имя твое. (Март Рауд)
В сплетении рук
– больше тебя,
чем в тысяче слов. (Калле Кург)
Столь же вечная в поэзии тема бренности и смерти представлена в антологии несколькими западающими в память стихотворениями:
Спать пора –
постели себе постель
Капелька росы,
в этот мир тебя, наверно,
не вернет никто! (Яан Каплинский)
Птица, не плачь!
не смей петь о смерти. (Айн Каалеп)
В тон стихам о бренности и смерти звучат в антологии мотивы заброшенности, запустения:
Пропала тропа;
грибы на дворе проросли
Зарастает усадьба…
Лишены ореола ласточек,
истлевают стропила. (Вяйно Весипапп)
В некоторых эстонских хайку встречаются романтические мотивы, весьма гармонирующие с вневременным колоритом старинных эстонских городов, в особенности Таллинна:
…
Ржавая дверца в сырой стене, –
куда ты ведешь? (Калью Кангур)
Таковы «классические» хайку эстонских поэтов. Однако некоторые стихотворения Айна Каалепа выходят в иной поэтический план:
Мудрые муравьи
где сами живут!
Сломаны крылья, –
но разве кричит от боли
божья коровка?
«эзоповский язык» не только необходим, но и неизбежен: ибо как иначе можно было бы передать в семнадцати слогах всю глубину и смысл стихотворения, если не через подтекст? Среди наиболее глубоких хайку в антологии – стихи Марта Рауда:
Снег любит землю,
он ей верен до смерти –
до самой весны.
Шепчет тишина
ни одна душа.
Выше мы уже приводили одно из трехстиший Вяйно Весипаппа как пример сатирической традиции в эстонском хайку. Стоит упомянуть также и о политическом и социально-критическом направлении отдельных хайку, становящемся явным из их подтекста, – таким образом, и эта актуальная тематика нашла в данном жанре свое место:
Трясина, трясясь,
грозит каждой зыби,
Скованному льдом,
озеру не отразить
истинного неба. (Андрес Эхин)
Горит огромный лес, –
и самых малых птиц. (Март Рауд)
Но уже в отдельных стихах Марта Рауда намечается переход в иную жанровую традицию, – мы находим в них тенденцию к афористичности:
Словно посуду,
вдребезги можно разбить дела.
…
Неуслышанное
слово – словно семя,
упавшее на камень.
Эта тенденция к превращению хайку в трехстрочное мотто находит свое продолжение в творчестве тех поэтов, которые подчас трактуют хайку как простой афоризм: Юлиуса Юрта (р. 1946), Юри Юди, Юхана Саара (1929–2007) и других. Иначе говоря, в данном направлении эстонского хайку можно усмотреть поворот этого жанра к архаичности средневековых японских фольклорных трехстиший. Однако эстонские хайку, написанные в данной традиции, тем не менее, по-прежнему остаются европейскими стихотворениями, наделенными всеми характерными чертами современной поэзии:
одно: одинокие,
куда мы спешим? (Юри Юди)
Гравитация –
слово, которое держит
Великих нельзя
ни многословьем сломить,
ни молчаньем. (Юхан Саар)
Из перечисленных авторов хотелось бы особо отметить поэта Юлиуса Юрта (Julius Ürt), пишущего о таких далеких от традиционной тематики хайку предметах, как вселенная, человечество, колебание волн, и даже… радиатор:
раскалиться в жаркий день.
Техника!
Сравнивает в своем творчестве атомы звезд и вишневой ветви поэт Хиллар Каттаи (1947–2003), перу которого также принадлежит и одно из интереснейших философских хайку-мотто в антологии:
Каждый лист опадает
Все – из кроны одной.
IV.
Можно ли сказать что-либо определенное о влиянии на эстонское хайку японской поэтической традиции? Разумеется, сакраментальная вишня встречается там и тут и у эстонских хайкаистов:
В почках на вишне
с каждой минутой
Первый след
на первом ночном снегу.
Вишня. Фонарь. (Яан Каплинский)
В колодце – лед;
–
первые почки. (Он же)
Иногда у эстонских поэтов можно встретить и случаи прямой инспирации – как, например, упоминания Японии в процитированном выше хайку Юри Юди, а также в следующем трехстишии Вийви Луйк (выделено нами. – М. Н.):
Nukraid samme. Ehk...
Eemal kaugeistki künkaist
jaapani puu.
И все же антология эстонского хайку «Всё в этом мире» имеет ярко выраженный национальный колорит. В сущности, вишня с кукушкой встречаются и в Эстонии, а о близости эстонцев к природе уже сказал в своей статье Март Мягер. Эстонские хайку насыщены реалиями отечественной флоры и фауны: мы находим в них кувшинки, калужницу (varsakabi), первоцвет, ландыши, нарциссы, одуванчики, ясменник (varjulill), трясунку (värihein), васильки, клевер, ромашки, багульник, чернику, мать-и-мачеху, тимьян, маки, зорю (leesputk), астры, флоксы, сирень, клюкву, кизильник, тысячелистник, мох, грибы, рожь, солому, горох, пшеницу, картофель, ольху, сливу, яблоню, иву, камыш; кроме того, пчел, бабочек, мух, мотыльков, пауков, ос, слепней, муравьев, скарабеев, божьих коровок, комаров, кузнечиков, шмелей, дафний, светлячков; затем – синиц, лебедей, жаворонков, журавлей, чибиса, пустельгу, диких уток, кукушку, соловья, козодоя, мухоловку, чаек, трясогузку, ласточку-касатку, гоголя (sõtkas), чечета (urvalind), дятла и оляпку (vesipapp), – и, наконец, летучих мышей, котов, собак, зайцев, коров и даже золотых рыбок. Таким образом, многообразный мир родной природы предстает перед читателем антологии во всей его полноте.
V.
«Полз муравей по соломинке к солнцу», – написал поэт Яан Каплинский. По соломинке к солнцу – таков путь и поэзии хайку, миниатюрной и хрупкой, как соломинка или травинка. Но травинка выбивается из-под гранитных глыб и взламывает асфальтовую кору. Именно об этом, как нам кажется, говорится в хайку Эллен Нийт:
Из-под гранита
трясунки-травы.
Хочется верить в то, что и там, где хайку все еще не может найти выхода к читателю, оно так же взломает асфальт косности, безразличия и недоверия и по праву займет подобающее место в литературе. Потому что, как написал однажды Яан Каплинский, «…в этом есть какой-то необходимый контраст нашему времени, страдающему от суетливости, нехватки времени и (парадоксально) обилия слов, слов, слов. Хайку в какой-то мере противостоит инфляции слова и времени. Мы живем очень ирреально, без настоящей связи со средой. Время (недостаток времени) играет в этом очень важную роль. Внимание к мгновениям, может быть, вернет нам в какой-то мере чувство реальности времени и пространства».
Хайку появилось в Эстонии относительно недавно, если сравнивать с другими поэтическими жанрами, и пока только обживается на новом месте. Тем не менее, за последние полвека эстонскими поэтами создано, вероятно, более пяти тысяч стихотворений в этом роде. Но, разумеется, важно не количество, а то, что у эстонских хайку уже имеется свой особый, неповторимый характер. А то, как будет дальше развиваться этот жанр на эстонской земле, покажет будущее.
Каждый народ нуждается в краткой, но емкой стихотворной форме, в которой он мог бы выразить свой жизненный опыт, передать свое мироощущение. Для эстонцев такой формой стало японское хайку.