Наталия Леонова
Бруно Ясенский
http: //www.mirleonova.org/leonovlivevbruno.html
В декабре 1989-го года папа опять вспоминал 1939 год. Пьесу «Метель» готовили к постановкев трех московских театрах, зимним вечером три режиссера пришли к нам в Большой Кисловский, и в самый жаркий момент разговора позвонила женщина, месяц назад приходившая к отцу. Хорошенькая, молодая — папа забыл ее имя, но память надолго сохранила ее юное лицо. Она просила разрешения прийти — прямо сейчас, в этот вечер. Папа приглашал ее на следующий день, обьяснял, что у него гости, он очень занят. Она умоляла: «На тридцать минут... на двадцать...». Но папа, увлеченный разговором о будущих спектаклях, не уловил трагической ноты, прозвучавшей в ее голосе
Назавтра она не пришла, даже не позвонила. Она исчезла надолго.
Через шесть-семь лет, уже после окончания войны, она позвонила, напомнила о себе и попросила разрешения прийти. Папа ее не забыл, они договорились, и на следующий день она появилась — очень изменившаяся, похудевшая, постаревшая, с выбитыми зубами. Трагическое выражение лица, постоянно сочащаяся слезка из левого глаза и странная полуулыбка в уголках губ.
То, что она рассказала, было чудовищным.
В тот раз, когда она рвалась к папе, ее одолевала идея "пострадать".
Папа пытался вспомнить, в какой книге какого русского писателя был описан аналогичный случай — стремление юной девушки «пострадать». За кого? За что? За свою землю?.. Нет, не вспомнил, ускользнуло.
Может быть, папа смог бы ее остановить, дать ей дельный совет тогда, семь лет назад. Но для нее следующего дня уже не было — она пошла в КГБ и наговорила на себя уйму страшных вещей. Из московского КГБ ее просто выгнали. Тогда она поехала в Ленинград. И там этот решающий для ее судьбы шаг оказался «недобрым» — она пошла странствовать по всем лагерям Сибири, где лагерные палачи и уголовники не были милостивы к ее юности.
Она рассказывала о своих мытарствах, папа испытывал чувство вины.
Закончив свою печальную повесть, она вдруг добавила: «А я ведь там видела одного из ваших...». И назвала имя Бруно Ясенского, с которым мои родители были очень дружны в тридцатые годы.
Впрочем, она не сама его видела, а в барак, где она находилась, пришла ее сокамерница и сказала:
— Сейчас на соломе, в коридоре, умер от сыпного тифа писатель Бруно Ясенский.
— впрочем, этот последний эпитет утратил в наши дни свои первоначальный, истинный блеск. Начал он литературную карьеру в родной Польше, вынужден был эмигрировать во Францию, где на антисоветскую книгу ответил романом «Я жгу Париж» и вынужден был эмигрировать вторично, на этот раз в Россию. В Москве Ясенский женился на Анне Абрамовне Берзинь, первым мужем которой был известный чекист.
Кстати, именно Анна Абрамовна в 1923 году познакомила папу с Сергеем Есениным.
Это была женщина красивая, властная, твердых убеждений, отрицавшая возможность несправедливости в нашей стране. Когда папа спросил ее о сенсационном аресте Штольда (или Стольда?), кажется, председателя контрольной комиссии ЦК, она ответила, покачав пальцем: «Имейте ввиду, Ленечка, у нас зря не берут». Однако даже сохранившиеся связи с лубянскими кругами ее первого мужа не спасли ее от страшной судьбы. В Переделкине дача Ясенского была недалеко от нас, если идти от станции — самая первая дача писательского поселка по левой стороне. Перед домом поле, речушка Сетунь и полускрытая зеленью наша переделкинская церквушка.
Одно из далеких воспоминаний — родители собираются в гости, берут меня с собой, мама тянет меня, не успевающую за широким папиным шагом. Вечер, сумерки, освещенные окна, затем комната с рубленными стенами, низко висящая над большим столом лампа с оранжевым абажуром, залившая все вокруг теплым неярким светом. Огромный, поразивший мое воображение самовар, на его фоне — руки хозяйки, наливающей чай. Фигуры двух девушек вокруг стола...
Именно там, в этом доме, Бруно Ясенский и был арестован в 1938 году.
Ясенский, не оборачиваясь, ответил:
-Ах, вот как?!
И папа увидел, как у него побагровели щеки. Видимо, от того, что Анна Абрамовна через своего первого мужа-чекиста была знакома с Ягодой и имела связи с тем кругом, он испытал страх невинного человека, сделавшего неосторожный шаг. Папа полагал, что, возможно, именно по этой причине Ясенский не мог отказаться от участия в книге, посвященной поездке писателей по Беломорско-Балтийскому каналу, после которой он написал: «Человек меняет кожу».
«того» круга часто имели связи с писателями, такими, как Агранов, Маяковский, Брик, им нравилось богемное общение с литераторами. Было много таких друзей и у Бабеля, всегда загадочно улыбавшегося, бывшего очень беспечным человеком. «Иначе, — говорил папа, — как бы он мог совершить такой жизнеопасный поступок, как дружба с женой Ежова?»
Сам Бабель сказал папе на похоронах Багрицкого:
— Нам следует, Леонид Максимович, иметь друзей не выше секретаря обкома.
Видимо, он имел ввиду трагические судьбы больших военачальников.
Рассказывая о прошлом, папа часто уклонялся в сторону от основной темы, вспоминая людей тех лет и иные параллельные события. Я вернула его к рассказу о Ясенском, которого я помнить не могла, но о котором слышала от родителей.
Весной 1938 года Ясенский уже ясно ощущал, что над ним сгустились тучи, что за ним следят и какие-то враждебные тени стоят за порогом его дома. Встретив на московской улице А. Яковлева, он ему сказал:
— Передай Володе и Лене*, чтобы ко мне не приходили — это опасно.
Стоя одной ногой над пропастью, он проявил заботу о своих друзьях.
А позднее, уже отлично зная, какая катастрофа грозит этой семье, мама моя сказала папе:
— ... А ведь они совсем одни, к ним никто не ходит... Как прокаженные... Пойдем навестим их.
И родители пошли... Воскресенье, солнечный полдень. На нашей переделкинской дороге им встретилась веселая компания знакомых, остановившая их. На вопрос, куда направляются, родители ответили уклончиво, о цели своей прогулки не упомянули. Их стали уговаривать пойти с ними к кому-то из писателей, папа уже не помнил к кому. Не имея оснований для отказа, родители согласились, решив навестить Ясенского на следующий день.
В эту ночь Ясенского арестовали, а вскоре увезли и Анну Абрамовну.
Возможно, если та шумная ватага прошла бы на двадцать минут раньше, мне пришлось бы вспоминать совсем иные эпизоды.
Помню, как уже после смерти Сталина мама сообщила папе: «Аннушка вернулась». Первая ее встреча с папой была на ничейной территории — она боялась принести беду. Анна Абрамовна пришла к папе в Литфонд за денежным пособием.
— Я проработал там полгода, пока на свой страх и риск не выдал пособие в 1000 рублей праправнуку Радищева — художнику Александру Петровичу Радищеву, который очень нуждался в то время. При первом же мимплетном намеке на своеволие я перестал бывать в Литфонде, и мое место занял, по-видимому, сыгравший на этом бывший разведчик и литератор...
Позднее, когда вдове Ясенского давали жилье в гостинице «Украина», к ней поехала мама, вернулась потрясенная, сидела понурившись, молча, сложив руки на коленях. Шестнадцать лет пребывания в магаданских лагерях превратили Анну Абрамовну в руину, едва передвигавшуюся на опухших ногах. Весь ужас пережитого ею сконцентрировался в одной фразе:
Уже в семидесятых годах к папе в Переделкино приезжал сын Ясенского от первого брака, выросший в детском доме, спасшийся тем, что взял себе в те годы иную фамилию. После реабилитации отца он вернул себе его имя и наводил о нем справки в КГБ, где ему сказали, что Бруно Ясенский был расстрелян прямо там, на Лубянке.
Так что где истина, где в действительности оборвалась эта жизнь — в далеком лагере или на Лубянке, — папа так и не узнал.
«Дорога на Океан» и читал его друзьям, собравшимся у нас, в Большом Кисловском переулке. Приходил и Ясенский с женой. Анна Абрамовна слушала и вязала маме свитер — голубой ажурный свитерок из пушистой шерсти. Так и лежит он теперь у нас как память о тех людях и о тех событиях.
* Владимир Германович Лидин и Леонид Максимович Леонов