Самуил Кур
Сан-Франциско
Три жизни и одна смерть Бруно Ясенского
(Отрывок)
журнал ЧАЙКА
Опубликовано: 16 ноября 2013 г.
http: //www.chayka.org/node/5802
Бруно Ясенский, начало 1920-х (в правом глазу монокль с простым стеклом)
Есть имена, которые в свое время гремели, были у всех на слуху, пока не добирался до них очередной смерч Истории. Одно из таких имен — Бруно Ясенский.
Он появился на свет 17 июля 1901 года в центре Европы — на польской окраине тогдашней России. Он закончил свои дни 17 сентября 1938 года в Москве — столице СССР. Между этими двумя датами — жизнь. Короткая и яркая, как вспышка молнии.
Помню, как оглушила меня и всколыхнула его книга «Я жгу Париж», прочитанная давным-давно, в студенческие годы. Об авторе почти ничего не говорилось, и это интриговало. Захотелось заглянуть в его судьбу — наверное, тоже необычную, узнать, что скрыто за пестрой завесой цветистых образов и буйной фантазии. Такое понятное желание — увидеть, угадать, осмыслить — сохранилось до сих пор, хотя теперь я знаю о нём несравнимо больше, чем тогда...
Отец Бруно, Яков Зисман, родился в 1863-м в Плоцке. Сегодня это название звучит для нас как синоним забытого Богом местечка, затерявшегося где-то на западной окраине России. Между тем, Плоцк был центром одноименной губернии Российской Империи. Очевидно, семья Якова была достаточно светской, а мальчик достаточно способным, потому что он учится в гимназии, а затем уезжает в Варшаву — благо, до нее недалеко, всего 100 километров. Там он поступает в университет, на медицинский факультет, и в 1887-м получает диплом врача, специалиста по всем болезням.
Молодость берет свое — новоиспеченный доктор влюбляется. Мария, его избранница, отвечает взаимностью. Казалось бы, счастье уже на пороге. Но когда сердце делает свой выбор, оно не заглядывает в паспорт. Евфемия Мария Модзелевская — из рода известных шляхтичей. И, разумеется, католичка.
Незримой каменной стеной встает между влюбленными религиозный барьер. Разрушить? Не получится, да и сломаешь свое будущее. Наиболее реальный вариант — кому-то из двоих перейти на другую сторону. Мужчина понимает, насколько трудно решиться на это женщине. И Яков Зисман принимает крещение, слегка исправив имя — на Якуб. Он становится христианином — правда, не католиком, а протестантом-евангелистом.
В 1892 году молодожены приезжают в небольшой городишко, где нужен лекарь-универсал. Собственно, Климонтув — уже не город, но всё еще в тихой дреме вспоминает свою славную историю. Когда-то, в XVI веке, он действительно имел магдебургское право с разрешением проводить три ярмарки в год и два больших базара в неделю. Потом извилистые торговые пути отклонились в сторону, Климонтув захандрил, и к концу 19 века в нём жило около шести тысяч человек. Чете Зисманов здесь понравилось всё — дома, люди, старинный костел, окружающие холмы. Уютный городок стал их пристанищем на всю жизнь.
Тут надо заметить, что польские шляхтичи бывали разные. У одних угодья и усадьбы, у других — ветвистая родословная и шиш в кармане. Нетрудно догадаться, что Мария принадлежала ко второй категории. Ее муж был таким же, как она, богачом. Зато он владел профессией, которая могла бы приносить зримый доход. О том, как это выглядело на самом деле, сохранились воспоминания климонтувских жителей.
Бедняков лечил бесплатно. Когда в хате поселялась беспросветная нужда, больной после визита Зисмана мог еще обнаружить под подушкой несколько денежных купюр. Тем, у кого не было средств на лекарства, выписывал какие-то особые рецепты — по ним медикаменты отпускали без оплаты. А потом доктор возмещал аптекарю убытки, возвращая ему деньги — свои, кровные. К больным выезжал в любое время, в любую погоду.
Мария иногда ворчала: твоя благотворительность сказывается на семейном бюджете. Якуб твердо обещал: больше такое не повторится. И он, и она знали — это всего лишь символический жест, фигура речи. А завтра снова всё будет по-прежнему.
Доктор разбудил полусонную жизнь городка, отдавая всё свободное время общественным заботам. Благодаря ему, климонтувцы обзавелись отделением банка, кассой взаимопомощи, новой школой, библиотекой. Он занялся сиротами, определяя их в семьи горожан.
И, конечно, в докторской квартире звучали детские голоса. Ежи появился в 1895-м, Ирена — в 1897-м. А 17 июля 1901 года родился второй мальчик. 21 июля, в 6 часов вечера, в присутствии свидетелей он был крещен местным ксендзом, и было дано ему имя Виктор.
Как видим, все имена — польские. В семье не было ничего еврейского — ни языка, ни духа, ни традиций. И все-таки, это была Польша — родители не забывали ни на минуту, где они живут. И чтобы уберечь детей от антисемитизма, они предприняли нестандартный шаг — решили сменить им фамилию.
«Виктор Зисман постановлением Казенной палаты на заседании, состоявшемся 25 сентября 1908 года (номер дела 27157 от 26 сентября 1908 года) признан усыновленным Иваном Людвиковичем Ясенским и его женой Анелей Адамовной. Ему дана фамилия Ясенский».
Мать Виктора-Бруно, Эвфемия Мария, и его отец Яков Зисман
Да, это была единственно возможная законная процедура для обретения новой фамилии. Отец и мать лишались родительских прав и давали согласие на усыновление их ребенка. Надо ли говорить, что после этого акта по сути ничего не изменилось? Дети остались у родных мамы и папы. Только теперь они были Ясенские. Более того — по сведениям некоторых родственников, Ивана Людвиковича вообще в природе не существовало, равно как и его жены. Но дело было сделано, а фамилия получилась вполне приличная, со шляхетской подкладкой.
Качество образования в Климонтуве и вокруг него не устраивало Якуба и Марию. И когда наступил черед Виктору идти в школу, родители отвезли его в Варшаву и определили в только что открывшуюся гимназию имени Николая Рея. Вскоре и преподаватели, и ученики стали свидетелями несомненных способностей мальчика к сочинительству. Сначала он основал небольшую классную газетку, а потом подрос и стал выпускать рукописный журнальчик Sztubak (устаревшее слово; когда-то так звали гимназистов). Состоял «Штубак» полностью из произведений самого редактора. В гимназии только и говорили о сделанных Виктором удивительных переводах — знаменитой баллады И. В. Гете «Лесной царь» («Король ольх») и не менее знаменитого стихотворения Фридриха Шиллера «Перчатка». Но наибольшим успехом пользовались переведенные им басни И. А. Крылова.
Так спокойно и предсказуемо текла бы и дальше учеба Виктора Ясенского, если бы совершенно некстати 28 июня 1914 года молодой серб-заговорщик Гаврило Принцип не заметил на улице города Сараево автомобиль с австрийским эрцгерцогом Францем Фердинандом и не убил его. Вспыхнула Мировая — Великая, как ее тогда называли — война. Врача Якуба Зисмана сразу же призвали в российскую армию. Вместе с офицерским званием он получил разрешение на эвакуацию семьи. Поезд с западными беженцами доставил Марию с тремя детьми в Тулу. Продержались они там недолго — ровно столько, чтобы Ежи сумел сдать экзамены за среднюю школу. А потом — Москва, где большая польская община приняла их под свое крыло.
Они попали в огромный город — по сути, другой мир. Старший сын вливается в него первым — поступает в университет; он станет, как и отец, медиком. Дочь, Ирена (все в семье звали ее Реня), еще только готовится к выпускным экзаменам. Проще всего младшему, его путь ясен — в польскую гимназию продолжать учебу. Но наибольшее впечатление московское общество произведет именно на Виктора, будущего Бруно.
Россия начала XX столетия — величайший экспериментальный полигон искусства. Еще мощно звучат фанфары Серебряного века. Но уже слышна другая музыка.
В 1909 году итальянский поэт и издатель Филиппо Маринетти публикует свой «Манифест футуризма», который уже через две недели появляется в переводе на французский в парижской «Фигаро». Слово объявляется раскрепощенным — делай с ним, что хочешь. Отрицаются все ценности прошлого, единственным ориентиром для искусства объявляется будущее. Музеи — кладбища. И основоположник, и его главные сподвижники, живописцы, категоричны: заслуживают внимания только динамика и технический прогресс. Зачем нам лунный свет, скажет чуть позже Маринетти, когда можно заменить его электрическим? И вообще — «искусство, по сути своей, не может быть ничем иным, кроме как насилием, жестокостью и беззаконием».
Новое течение быстро докатилось до России, а здесь, как будто, только его и ждали. Первыми подхватили призыв расправиться с прошлым молодые литераторы. К ним примкнули художники, нашлись среди поддерживающих композиторы и режиссеры.
Россия бурлила. Чуть ли не каждый день возникали новые фигуры, ни на кого не похожие, уверенные в себе, провозглашавшие свои взгляды на мир и искусство единственно верными. Они крушили прежние, застывшие представления, отменяли азбучные истины, а взамен лепили что-то невообразимое. И именно поэтому они выглядели необыкновенно притягательными. Сполохи этой грозовой атмосферы свободного творчества приобщили Виктора Ясенского, с его поэтическими устремлениями, к желанному таинству. Футуризм рождался и жил совсем рядом.
Публиковал свои стихи, поэмы и воззвания «будетлянин», «Председатель Земного Шара» Велимир Хлебников. Громоголосый и ироничный Владимир Маяковский обрушивал на аудиторию поток непривычных образов и сравнений. Немного манерный Игорь Северянин в своих «поэзоконцертах», наоборот, окутывал ее шармом мягко лившихся строф. Эти трое сразу стали кумирами юного поляка, прекрасно владевшего русским языком. Потом в их число вошел Алексей Кручёных. А еще были переполненные залы, в которых со сцены, в маске Пьеро, при полном восторге публики, исполнял свои песни-ариетки Александр Вертинский. Вертинский... В этой фамилии отчетливо слышалось польское звучание.
Эйфорию наслаждения новой поэзией, далекой от школьной программы, прервал 1917 год. Точнее — он внес в нее новые оттенки. Жестокий и безжалостный энтузиазм рабочих масс, тоже начисто отметающих все ценности прошлого, поразил юношу не меньше, чем революция в искусстве. Он ходил по московским улицам, наблюдал, впитывал.
Следующий год, 1918-й, оказался еще более эмоционально насыщенным.
4 мая Виктор заканчивает гимназию с серебряной медалью. На выпускном вечере он читает со сцены свои стихи. Отгремели битвы Первой мировой, и ближе к осени беженцы возвращаются домой, в Климонтув. За несколько лет столько изменилось! Дети повзрослели, их уже не удержать в провинциальной семейной обители. Ежи спешит продолжать свое медицинское образование. Реня устремляется в Варшаву — брать уроки у опытных педагогов, готовиться в консерваторию. А Виктор становится студентом философского факультета знаменитого Ягеллонского университета в Кракове.
Не только дети — страна стала другой. Нет больше Царства Польского в составе Российской империи. В России — революция, Австрия и Германия побеждены в Великой войне, и Польша объявляет о своей независимости.
Семья доктора снова собирается в полном составе лишь на летних каникулах 1919 года. Но неугомонный Виктор не дает никому спокойно отдохнуть. Он затевает театр. В трапезной местного костела новоявленный режиссер представляет спектакль по пьесе Габриэлы Запольской «Их четверо». Потом следует еще одна постановка. Но вершиной стала «Свадьба» Станислава Выспянского летом следующего года. Виктор видел ее в отличном профессиональном исполнении дважды — в Москве, на сцене Польского театра, и совсем недавно, уже в Кракове, в театре имени Словацкого. И у него созрела собственная интерпретация.
Подправив классика польской драматургии, он ввел в пьесу новое действующее лицо — Призрак Голода. Написал для него текст, сохранив авторский стиль, и сам играл эту роль, а также — Поэта. Таинственный персонаж появлялся впервые в специально придуманном по этому случаю Прологе, завернутый в большое красное полотнище типа знамени. А потом, во втором акте, он выходил с монологом, который начинался словами: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».
В главных ролях выступали Реня и Ежи, в остальных — жители Климонтува и окрестных деревень. Некоторые — неграмотные, им пришлось запоминать текст на слух методом многократной зубрежки. Но они старались вовсю.
— первая поэтическая публикация Виктора. А уже следующая подписана: Бруно Ясенский. Почему он изменил свое имя? Наверное, потому, что сочетание имя-фамилия в новом варианте звучало лучше. Появилась какая-то загадочность. Вот и Хлебников тоже от рождения Виктор, а стал Велимиром. А, может, этого требовало положение — месяц назад Бруно с двумя единомышленниками, поэтом Станиславом Млодоженцом и поэтом и художником Тытусем Чижевским объявили о создании в Кракове клуба футуристов. Конечно же, вскоре они выпускают Манифест, в котором растолковывают непонятливым читателям всё, что положено в таких случаях: о прошлом и будущем; о ломке традиционной орфографии; обращаются к народу Польши с предложением о немедленной футуризации жизни — и далее в том же духе.
Московские уроки не прошли даром. В своем манифесте «Пощечина общественному вкусу» русские футуристы призывали «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч., с парохода современности». Это был, так сказать, морской вариант расправы с классиками. Ясенский в одном из своих стихотворений выдвигает для Польши сухопутный:
Будем свозить тачками
с площадей, скверов и улиц
Вольная студенческая жизнь неожиданно прерывается: Бруно забирают на краткосрочные курсы военной подготовки. Он с товарищами оказывается в военном училище. Верный себе, он проводит там поэтический вечер. При этом умудряется оскорбить сержанта и произнести что-то неблагозвучное при жене начальника. Военные — народ несентиментальный, Бруно сажают в карцер и выпускают только через два месяца. Впоследствии он будет подавать этот эпизод как факт притеснения его властями.
В 1921-м выходит его первая книжка — But w butonierce, «Сапог в петлице» (в русском переводе теряется игра слов — пропадает двойное but). В ней явственно просматривается подражание автора одному из своих кумиров, хотя встречаются и несколько действительно хороших стихотворений. Литературная элита встретила поэтический сборник новичка скептически: футуристические выверты. А будущий известный прозаик Тадеуш Долэнга-Мостович охарактеризовал его коротко, но язвительно: «Эта книга познакомила польского читателя с творчеством Игоря Северянина».
Как истый футурист, Бруно отнесся к критике с презрением. Он смело бросается в омут непредсказуемых встреч с публикой. Иногда они кончаются скандалом, иногда с него начинаются, бывает — полиция вообще отменяет «поэзоконцерт». Бруно счастлив. Он приезжает в Варшаву, знакомится с тамошними колоритными фигурами их движения — Александром Ватом и Анатолем Стерном. Они становятся его друзьями. Краковская и столичная группы, объединившись, дают два представления — в филармонии и в зале Гигиенического общества. Как обычно — шумные, с большим стечением народа.
Рассказы тех, кто окунался тогда в провокационную атмосферу его вечеров, кто общался с нарушителем спокойствия, воскресают перед нами запоминающийся портрет Бруно.
— к зрению это никакого отношения не имеет, в монокль вставлено простое стеклышко. Зато он является одним из аксессуаров, которые должны создавать Образ Неординарной Личности. Вторым таким аксессуаром служит тросточка с серебряным набалдашником. И — на запястье золотая цепочка.
Он выходил на сцену, вылощенный с головы до пят, пахнущий, как продавец парфюмерии, усаживался поудобнее, зажигал папиросу, брал идеально отполированными пальцами бесконечно длинные ленты бумаги, исписанные от руки или с напечатанным текстом и — хриплым, громким голосом, ритмично скандируя — читал.
Такое описание оставил один из редакторов журнала «Женский мир» (Swiat kobiecy).
7 мая 1921 года внезапно скончалась Реня. Страшная потеря для семьи. Отец ушел в себя, прекратил всякую общественную деятельность, кроме самой необходимой. Оставался только лекарем. Мать до последнего дня своей жизни носила траур.
Реня была для Виктора больше, чем старшая сестра. Внимательный слушатель и критик его стихов, советчик и друг, она верила в него, как никто. Она уговорила родителей дать деньги на издание первой книги брата. Она приобщила его к музыке. Конечно, потрясение, вызванное ее кончиной, нашло выход в стихотворении. В нём удивительно органично и трагично переплелись два народных обряда прощания — похороны и заручины (сватовство — польск. укр.). Заручины, которых никогда не было.
— «Песнь о голоде». Она перекликается с «Облаком в штанах» — так же выстраиваются образы, те же мотивы движут героем, тот же ритмический рисунок. Только Маяковский обращается к Марии, к уходящей возлюбленной, а Ясенский — к ушедшей любимой сестре.
Он еще будет выступать, выпустит совместно с Анатолем Стерном книгу «Земля налево». Станет сотрудничать с рядом газет и журналов, в том числе коммунистических. Но в 1923-м неожиданно для всех заявит, что в Польше футуризм умер.
Что ж, университет позади, пора определяться с будущим. С прежними играми теперь покончено. Первый шаг в новом качестве — впечатляющий: Бруно женится. Ее зовут Кара (точнее — Клара), ее отец — богатый львовский торговец по фамилии Арем. Уже в 1924 году молодые обосновались на родине жены.
Львов, по мирному договору между Москвой и Варшавой, остался в составе Польши. Город с давними культурными традициями по количеству жителей превосходил Краков. Есть где развернуться молодому дарованию. Тем более, что жить на что-то надо, а Карин отец заявил сразу: его деньги к семье дочери никакого отношения не имеют. Собственно, на них и не рассчитывали. Начинают с нуля. Бруно пытается раскрутиться одновременно в двух направлениях. С одной стороны — журналистика. Сотрудничает с легальным органом польской компартии — газетой «Рабочая культура», работает литературным редактором полулегальной львовской «Рабочей трибуны».
Но коммунистическая пресса платит гроши — если платит. И у Бруно вызревает другой план. Он только что познакомился с коренным львовянином, своим сверстником, Марьяном Хемаром. Отличный парень, юморист, поэт, песенки сочиняет. И он предлагает Хемару: давай откроем кабаре! Марьян не против, даже совсем наоборот. Увы, затея проваливается, и дороги компаньонов расходятся. В 1925-м Марьян (кстати, двоюродный брат Станислава Лема) уезжает в Варшаву. Там он с успехом будет выступать с Юлианом Тувимом в литературном кабаре «Кви про кво», талантливо проявит себя в комедиографии, напишет полтора десятка пьес и более двух тысяч песенок, будет воевать против немцев в армии польского правительства Сикорского, останется после войны в Лондоне и категорически не примет коммунистический режим на родине.
Заняв денег у состоятельного тестя, он с Карой в октябре 1925 года уезжает во Францию.
Тут просто необходим стоп-кадр. Произошел такой резкий поворот жизненного пути! Чем он вызван? Какие внешние факторы и внутренние мотивы стоят за этим решением? Что им двигало, когда он покупал билеты в Париж?
Попробуем остановиться и разобраться.
Перед нами программное стихотворение, давшее название первой книге Бруно, — «Сапог в петлице». Вот его начало:
Я шагаю веселый, сам себе я кумир.
Молодой, гениальный,
держу руки в карманах,
Прохожу перекрестки
без задержек досадных,
Мною вечное движет,
и преграды мне нет, —
из соломы, нарядах,
Я им кланяюсь низко,
поправляю им плед.
У крокетной площадки —
Об искусстве толкуют,
что у всех на устах.
Им еще не известно:
раз явился Ясенский,
1, и Стафф1.
Хоть и подражательно, но смело. Заявка, как минимум, на бессмертие. Вполне в футуристическом духе.
Но...
«Манифест фашизма» и стал преданным сподвижником Муссолини. Русский футуризм не стал слепком с итальянского. Он был теплее, позволял лирике пробиваться через дебри неологизмов.
Молодой ниспровергатель мицкевичей откровенно ориентировался на русские образцы. Но повторить в Польше 20-х годов то, что происходило в России в 10-х, было никак не возможно. Совершенно другая общественно-политическая ситуация и иные культурные процессы. Скорее всего, Бруно растерялся: ажиотаж, вызванный необычностью, прошел, а дальше что? Впрочем, автор «Сапога в петлице» отреагировал на всё происшедшее по-своему. Покидая Польшу, он заявил, что с облегчением выбирается z tej zapadlej dziury — «из этой глухой дыры».
— молодой, гениальный. Ему нужны были аудитория, признание и аплодисменты. Он видел, что его российские вдохновители не потерялись и после революции. И тогда он решает подобраться к тем воротам, где раздают славу, с другой стороны. В конце концов, какой поляк не мечтал попасть во Францию?
Париж
Париж 1925 года. Тысячи посетителей заполняют ежедневно пространство между эспланадой Дома Инвалидов и Большим Дворцом, на котором развернулась Всемирная выставка современного индустриального и декоративного искусства Arts Decoratifs (откуда пойдет впоследствии термин ар-деко).
Мотивы, превалирующие в оформлении и отдельных экспонатах, почерпнуты из кубизма и футуризма, из немецкого баухауза и русского конструктивизма.
Огромный город то тяжело дышит, как бегун на дистанции, то расслабляется и мурлыкает, как котенок. Праздник Елисейских Полей. Грохот вагонов метрополитена. Знаменитые кафе и кафешки Монпарнаса, где проводят вечера уже вошедшие в моду или безвестные поэты, художники, писатели. Многие из них возвращаются на ночь в узкие пеналы чердачных помещений, в холод убогих меблирашек, глядящих слепыми окнами в захламленные дворы. Полуголодное существование — и бесконечная преданность искусству. Оно для них — всё, они не подозревают, что потомки когда-то будут прибавлять к их именам самые высокие эпитеты.
Воспользовался ли молодой поляк из Климонтува бесценным даром творческого общения? Проникся ли уважением к народу, взрастившему поразительный город с двухтысячелетней историей? Ни одного слова на эту тему мы не найдем ни в его высказываниях, ни в статьях, ни в произведениях. Как будто настоящий Париж прошел мимо него. Конечно, были еще рабочие кварталы и большая община польских эмигрантов. Там он бывал, там жил.
свести концы с концами. Иногда помогали приезжавшие из Польши знакомые, например, Тытусь Чижевский.
Ясенский заканчивает и в 1926 году публикует отдельным изданием «Поэму о Якубе Шеле». Он работал над ней еще во Львове, сидел в библиотеках, изучал народные песни и сказания. Тема поэмы — крестьянское восстание в Галиции в 1846 году. Написана она ясным, простым языком, никаких попыток «футуризации». Выдержана в фольклорных ритмах. Но есть одна особенность, касающаяся отраженных в поэме событий: историки оценивают их неоднозначно.
Вот что говорят многие исследователи. В Галиции, находившейся под владычеством Австро-Венгрии, крестьянская беднота требовала отмены барщины. Австрийские власти, знавшие о том, что шляхта готовит против них восстание, сделала хитрый ход и заявила крестьянам: мы-то согласны, но ваши польские помещики выступают против. Тогда, захватив всё, что было под рукой, массы двинулись в указанном им направлении. За несколько дней разграбили сотни усадеб и вырезали от полутора до двух тысяч тех самых шляхтичей и их управляющих. Причем убивали страшно и безжалостно.
Якуб Шеля, руководитель взбунтовавшихся крестьян, у Бруно Ясенского — герой. Не будем вклиниваться в дискуссию — что там происходило на самом деле: славное, справедливое проявление народного гнева или кровавая резня. Пусть решают заинтересованные стороны. Что касается Бруно, то в своей автобиографии он позже писал, что эта поэма — его самая любимая вещь. Хотя в среде польской эмиграции она ему лавров не принесла. Равно, как и стихи.
Ясенский живет интересами парижской общины соотечественников, хотя и стоит как бы в стороне. А когда постоянно думаешь о куске хлеба, тогда нутром чувствуешь свое единение с пролетариатом. Бывший футурист полностью созрел, чтобы стать коммунистом. И вскоре он уже член польской фракции французской компартии.
«Галицийская жакерия» и выступает с ней перед земляками. Спектакль выстроен, как митинг. Актеры сидят в зале, зрители — на сцене, их приглашают к дискуссии. Представления настраивали польских рабочих на бунт против владельцев предприятий, против буржуазии. Естественно, автор-режиссер попадает на заметку полиции.
В следующем году по заданию партии Бруно выезжает на север Франции, где занимается коммунистической агитацией среди польских шахтеров. Но центральным событием этих двух лет становится роман «Я жгу Париж» — безусловно, лучшее из всего, что он написал.
Предыстория его появления по-своему интересна и изобилует любопытными подробностями.
В 1924 году Франция признает СССР, и в советскую столицу прибывает ее посол. Он еще не очень опытен, поэтому для помощи ему направляют советника, которого зовут Поль Моран. Советник завязывает знакомства, втирается в литературно-артистические круги, питается разговорами и слухами. Попадает он и в квартиру Осипа и Лили Брик — в которой кто только ни бывал. Встречается там с Владимиром Маяковским. Покрутившись таким образом некоторое время, он возвращается в Париж. И в 1925 году появляется его памфлет «Я жгу Москву» — сначала в журнале, а потом в его же книге «Галантная Европа».
По сути — история француза, побывавшего в Советской России. Ему не нравится большевистская идеология — и его можно понять. Он высмеивает многое. Особое внимание уделяет квартире Бриков, присвоив ее обитателям вымышленные имена. Лиля у него — Василиса Абрамовна, Осип — Бен Моисеевич, а Маяковский — «красный поэт Мордехай Гольдвассер». Последнее — такой неназойливый намек на то, что среди ведущих фигур большевистского истеблишмента было много евреев. Лиля, как обычно, соблазнительна, и каждого мужчину, включая автора памфлета, неотвратимо тянет к ней.
Поль Моран, дипломат и писатель, был посланником в разных странах. Изъездил полмира. Бент Янгфельдт, шведский исследователь, автор всеобъемлющей монографии о Маяковском, утверждает, что дед Морана в середине XIX века переехал в Россию, там родился отец Поля, вследствие чего в московской поездке французом двигал и фамильный интерес. Янгфельдт высоко оценивает его «меткое описание параноидального и политизированного советского общества».
Безусловно, швед во многом прав, но он ведь смотрит на то время из нашего сегодняшнего дня глазами человека, который уже знает всё, что случилось потом. А тогда, в середине двадцатых, многие искренне верили в светлое будущее, которое они начинают строить. Можно было, конечно, объявить, что они заблуждаются, посмеяться над ними, обвинить, в конце концов. Моран поступил иначе — он издевается с высоты своего положения «галантного европейца». Эту особенность тонко почувствовал Маяковский. В письме, которое он послал 9 июня 1925 года из Парижа Лиле Брик, есть и такая строчка: «Сегодня получили вернувшегося из Москвы Морана — гнусность он, по-видимому, изрядная».
Забегая вперед: через 15 лет Гитлер пришел во Францию. И что же Моран? Проявил свою суть — стал верным прислужником фашистов и одним из главных местных антисемитов. В связи с чем, после войны ему пришлось скрываться за границей, но скоро страсти улеглись, и он вернулся на родину. Учитывая литературные заслуги бывшего дипломата, его в 1958 году даже избрали во Французскую Академию. Президент де Голль не потерпел такого плевка в адрес тех, кто сражался с нацизмом, и впервые в истории страны использовал право вето, отменив результат голосования. Но через десять лет положение де Голля пошатнулось, и сердобольные академики протащили все-таки Морана в свои ряды.
Вернемся, однако, к Ясенскому. В 1927-м он пишет свой ответ на «Я жгу Москву» — роман «Я жгу Париж». 28 октября следующего года его начинает печатать газета французских коммунистов «Юманите». Еще через пару лет, когда Бруно будет работать рядом с Анталом Гидашем, тот заметит: Бруно Ясенский настолько овладел французским, что, когда в Париже вышла антисоветская книжка, сразу же, тоже на французском, написал «Я жгу Париж».
свидетели — его друзья. Анатоль Стерн в опубликованной в 1969 году в Варшаве книге, посвященной Ясенскому, подчеркнул, что Бруно настолько слабо владел французским, что даже в повседневном общении нуждался в переводчике. Обращался к этой теме и Александр Ват. О нём — отдельный разговор. Воспоминания Вата возникли на трагическом фоне последних лет его жизни.
Сторонник крайне левых взглядов в начале творческого пути, Ват постепенно растерял свою приверженность марксизму. В послевоенной Польше переводил русских, немецких, французских, английских классиков. Тогда же его поразила неизлечимая болезнь, вызывающая острую головную боль. Работать было невозможно. Особенно обострялись боли с наступлением холодов. Власти разрешили ему выезжать на зиму во Францию. В итоге, с 1959 года он там вообще остался.
В начале 60-х другой сбежавший поляк, Чеслав Милош, преподавал славистику в университете Беркли, в США. Он решил включить Вата как одного из тех, кого упоминал на лекциях, в живой разговор со студентами. По приглашению администрации университета Александр Ват с женой Ольгой приехали в Беркли. Обострение болезни помешало осуществить замысел. Но Милош уговорил Вата поделиться своими воспоминаниями хотя бы с ним. К несчастью, во время жестокого приступа Александр не выдержал боли и покончил с собой. Осталось 40 магнитофонных кассет, на основе которых Ольга и будущий нобелевский лауреат Чеслав Милош составили книгу «Мой век».
Конечно, в беседах не раз звучало имя Бруно Ясенского. Заглянем на одну из страниц, где имеется кое-что важное для нас.
«Ват: ... Он сильно бедствовал, и в связи с этим бедствованием — а встречались мы ежедневно — я видел, как он проникается коммунистическим духом. Надо сказать, что перед этим он уже прошел определенную эволюцию, потому что немного осталось от того архисноба с моноклем и с этим локоном на лбу, грассирующего и окруженного паненками, каким он подавал себя в Варшаве и в Кракове. Во Львове он сблизился с какой-то коммунистической театральной группой и уже был переделанный, и уже проглядывала в нём так называемая «закалка», какие-то следы той идейной ферментации. По крайней мере, когда я с ним разговаривал в Париже. Но — и на это никто еще не обратил внимания — его коммунизм превратился уже в такой абсолютный именно в связи с Palę Paryż, с тем скандалом по поводу «Я жгу Париж», когда французские власти изгнали его за это и поднялся шум. А «Я жгу Париж» возник при мне — из-за его незнания французского языка. Если точно — случилось так, что однажды Ясенский вернулся домой, я там у них обедал, и с невероятной страстью и яростью сообщил, что в книжном магазине на витрине видел новую книжку Морана Je brule Moscou. И бушевал, и ходил большими шагами по комнате, и проклинал, и не мог успокоиться, что Москва, которую он только что... этот мерзавец, фашист...
Ват: И три-четыре дня спустя он мне пересказывает фабулу повести, которую хочет написать, «Я жгу Париж». Вот так порой рождаются большие произведения литературы».
Из этого отрывка совершенно отчетливо следует, что Бруно Ясенский памфлета Морана не читал, да и не мог его прочитать. Он действовал инстинктивно: ах, этот фашист сжигает коммунистическую Москву?! Что ж, я сожгу буржуазный Париж! И он раскручивает действие...
Пьера выбрасывают на улицу, теперь он безработный. Жанет, его девушка, больше не приходит к нему. Заодно хозяин выгоняет его из комнатки, которую он занимал. Попытки найти работу безуспешны, он ночует, где попало. И всё же, чисто случайно, ему повезло — его взяли на городскую станцию водоснабжения. Он знакомится с парнем из соседнего научного института и, когда тот показывает ему свою лабораторию, крадет у него две пробирки с бациллой чумы. Их содержимое он вбрасывает в парижский водопровод: посмотрим, как сейчас запляшут эти буржуи!
Чума вступает в игру неожиданно, ее смертный счет растет. Рушится налаженное хозяйство, рушится власть. Чтобы выжить, люди объединяются. В Латинском квартале отгораживают себя от других китайцы, один из районов превращается в еврейское государство, католический квартал Сен-Жермен — в Бурбонскую монархию. Возникают англо-американская концессия и белая русская концессия.
— он вспыхивает, пожар охватывает весь город. И тогда вдруг оживает молчавшее до того радио: «Говорит Париж! У микрофона председатель совета рабочих и солдатских депутатов...»
Моран жег Москву иносказательно. Ясенский в своем романе уничтожает Париж реально. Какая удивительная жажда крови! Выкосить большую часть парижан — во имя чего? Бруно не мог не видеть: он живет в прекрасном городе, вдохновляющем художников и поэтов. Зачем истреблять этот цвет мировой культуры? А самых обездоленных и неимущих? Чума ведь не разбирает — трудяга ты или буржуй. И — пылающий Париж, как апофеоз...
В том же, роковом для Бруно Ясенского 1925-м, Владимир Маяковский написал коротенькое стихотворение «Прощанье»:
В авто,
последний франк разменяв.
— В котором часу на Марсель? —
Париж
бежит,
провожая меня,
во всей,
Подступай
разлуки жижа,
сердце
мне
Я хотел бы
жить
и умереть в Париже,
Если б не было
—
Москва.
Оказывается, чтобы любить Москву, не обязательно жечь Париж. И наоборот. «Прощанье» можно считать самым достойным ответом Морану.
Но при всем при том, одно бесспорно: «Я жгу Париж» написано талантливо, страстно. Это был творческий взлет Бруно Ясенского.
Правда, если он не знал французского... То всё просто — написал роман на родном языке. И уже в январе 1928-го фрагмент из него появился в польской газете «Советская трибуна», выходившей в Москве. Тогда же он сам сделал русский перевод. Кто и где перевел роман на французский — с оригинала ли, или уже с русского варианта, в конце концов, несущественно. Важно то, что он полностью был опубликован в «Юманите» и вызвал бурю.
интеллектуалов, и левых, и правых, подписали петицию к правительству с просьбой отменить решение о депортации. Министр юстиции формально пошел на уступку, однако тайный приказ гласил: назад не пускать. Тогда Бруно пешком, через Люксембург, пересек почти не охраняемую границу и вернулся в Париж нелегально. Обмануть полицию не удалось, его выслали вторично — на сей раз довезли до Берлина.
Ясенский пытался пристроиться где-нибудь рядом, но и Бельгия, и Люксембург ему отказали — никто не хотел принимать смутьяна. Германия тоже предупредила: он должен покинуть рейх. Бруно с женой садятся на поезд и приезжают в Штеттин — морской порт на Балтике. Куда понесет их дальше ветер странствий?
И снова, как уже было однажды, на новом жизненном рубеже Ясенского нам надо остановиться и присмотреться: изгнанник размышляет, что ему делать, или он уже принял решение?
Слабое знание языка не могло не мешать самолюбивому эмигранту — и в адаптации, и в контактах, и в творчестве. Да и на его стесненные обстоятельства оно наверняка влияло. Почему же тогда, изгнанный, он так упорно рвался обратно, не останавливаясь даже перед нелегальным переходом границы? Единственный правдоподобный ответ, объясняющий этот порыв, видится в следующем.
Париж смотрел на новичка неприветливо, не посвящал в свои тайны, не разговаривал запросто, как с другом. Морановский памфлет стал подарком судьбы. Теперь Бруно знал, как расправиться с городом, который не хотел признавать его.
— всего лишь один из возможных вариантов. И совсем не обязательный. В сегодняшнем Париже вполне можно жить. Тем более, что у него, Бруно, уже созрел замысел нового романа — о шахтерах Франции. Это будет новый удар по буржуазии — и он принесет ему новую славу.
Признание грело его, утоляло неистребимый духовный голод. Но сражение против французского правительства он не мог выиграть, несмотря на сильную поддержку. И теперь он стоит перед выбором. Штеттин... Рядом, за границей — Польша. Там — дом...
Отец Бруно-Виктора скончался в 1926-м. На его похороны пришли несколько тысяч человек. Не было только Виктора, уже жившего в Париже. До сегодняшнего дня в Климонтуве есть улица Якуба Зисмана.
Положение Марии после смерти мужа стало катастрофическим — никаких сбережений в семье не было. С соседкой, которая перешила ей пару платьев, расплатилась картинами. Если бы Бруно вернулся...
— «Я жгу Париж». И еще кое-что.
— Томаш Домбаль. Блестяще образованный — изучал право в Вене и медицину в Кракове — он, после возникновения независимой Польской республики, стал коммунистом и членом сейма. Кончилось тем, что в 1921 году был осужден на 6 лет каторги. В 1923-м, по договору об обмене политзаключенными, его доставили в СССР. Там как раз лелеяли идею создания Крестьянского Интернационала — и Домбаль стал заместителем генсека этой организации. Пять лет разъезжал, пытаясь сколотить сообщество, во главе которого его поставили. Во Франции познакомился с Ясенским. Они понравились друг другу. С ним и связался из Германии опальный писатель.
Так что Штеттин был всего лишь пунктом пересадки. Бруно покупает два билета на немецкий пароход, следующий в Ленинград.
Москва
В городе на Неве его встретили торжественно. Но настоящий триумф ожидал его на следующий день, 22 мая, в Москве. Домбаль постарался от души.
Примечания.
Окончание в бумажной версии журнала. Информация о подписке и покупке отдельных номеров в разделе «Подписка»