Шварц Е.: «Город Жизни» (Габриеле Д’Аннунцио)

Елена Шварц

«Город Жизни»

Глава из книги «Крылатый циклоп.
Путеводитель по жизни Габриеле Д’Аннунцио»

Вниманию читателей предлагается эпизод истории Италии, почти неизвест­ный в России. Речь идет об утопической и в то же время реальной республике Фьюме, просуществовавшей год и три месяца. Она неотторжима от имени одного из самых многообразных и неуловимых для понимания героев начала XX века — Габриеле Д’Аннунцио. Он был всемирно известным поэтом, прозаиком и драматургом, законодателем вкуса в Риме конца XIX века, кумиром парижских салонов, великим любовником, депутатом итальянского парламента от округа Ортона и пламенным сторонником вступления Италии в Первую мировую войну на стороне Антанты. Как только начались боевые действия, пятидесятидвухлетний любимец муз стал солдатом — и воевал, благодаря своей славе и статусу национального кумира, если позволено так выразиться, в самых разных жанрах, в разных родах войск по своей прихоти — сегодня летчик-наблюдатель, завтра офицер-пехотинец или моряк. Он не боялся смерти, скорее, он искал ее, но она ускользала. При неудачном приземлении самолета Д’Аннунцио потерял глаз.

Когда война закончилась, начался «пир победителей» — передел Европы. Италия чувствовала себя обманутой (ей сулили златые горы за вступление в войну) и обделенной. Существовавшее в стране движение ирредентистов — сторонников возвращения земель «по ту сторону моря» — набирало силу. Д’Аннунцио мечтал о великой Италии и, не желая, чтобы погибшие на его глазах воины умерли напрасно, решил присоединить город Фьюме, отданный по Версальскому договору новорожденной стране Югославии. Во главе отряда ардити («отважных» — так называли солдат ударных частей итальянской армии) он захватил город, не пролив ни капли крови, и стал строить идеальное государство. Пытаясь лучше понять и принять ближе к сердцу все происшедшее, вводя эту авантюру в современный контекст, можно уподобить ее тому, как если бы в нашу эпоху некий писатель-патриот, озаботившись возвращением утерянных территорий, с горсткой сторонников захватил, скажем, Севастополь и российская армия, блокировав город, выкуривала бы их оттуда ради сохранения хороших отношений с мировым сообществом.

«Всякое восстание — это творчество!» — произнес Д’Аннунцио однажды, и существование фьюманской республики действительно было творческим актом.

«марш на Ронки»

В августе 1919 года конфронтация между итальянскими войсками и частями союзников во Фьюме достигла точки кипения. Население в основном поддерживало итальянцев. Происходили уличные бои, были убитые и раненые.

Итальянское правительство отозвало расквартированную в городе бригаду гренадеров. Вместо того чтобы, повинуясь приказу, вернуться в Рим, гренадеры остановились в Ронки, местечке, в котором по странному совпадению в 1882 году был арестован австрийцами итальянский патриот и соученик Д’Аннунцио Гульельмо Обердан, а в феврале 1917 года в госпитале лечился раненный при взрыве орудия Муссолини.

Там, в Ронки, группа офицеров Первого батальона — лейтенанты Фрассетто и Рускони и пятеро младших лейтенантов — поклялись страшной клятвой вернуться в город и присоединить Фьюме к Италии. Они направили послания нескольким видным политическим деятелям (в том числе и Муссолини) с просьбой возглавить их, но все уклонились. Тогда офицеры обратились к Д’Аннунцио с взволнованным призывом стать их вождем. Младший лейтенант Клау­дио Гранжаке 5 сентября вручил его поэту.

Д’Аннунцио, несмотря на планы полета в Японию и новое любовное увлечение, не мог не откликнуться на подобное предложение. Ведь именно он всегда пламенно проповедовал, что Адриатика должна быть итальянской. Он считал себя не вправе откладывать поход на Фьюме еще и потому, что офицеры, принявшие это решение, не подчинились приказу и могли понести наказание как дезертиры.­

За ним решился следовать и верный, служивший ему всю войну ординарец Итало Россиньоли, который, хотя уже и вышел в отставку, не желал покинуть Д’Аннунцио. Когда тот рассказал ему о своем плане, он воскликнул: «Эйа-эйа алал<¹, Фьюме или смерть!»

Д’Аннунцио не смутила даже страшная лихорадка, высокая температура. Еще 9 сентября он обедал с Идой Рубинштейн и своей тогдашней возлюбленной пианисткой Луизой Баккара, но уже 10-го вместе с приехавшими за ним офицерами из числа принесших клятву, надев белоснежный мундир подполковника Новарских копейщиков, рано утром выехал в Ронки. Так состоялся знаменитый «марш на Ронки».

Перед отъездом он написал три письма — Луизе Баккара и Муссолини. Последнему он сообщал: «Завтра утром с оружием в руках возьму Фьюме». Третье письмо (открытое — тоже к Муссолини) появилось на следующий день в газете «Идеа национале»: «Жребий брошен. Когда вы будете читать это письмо, верный город уже будет занят мной. У меня лихорадка, но я выезжаю, так как это необходимо. Жить и благоденствовать не обязательно (парафраз изречения Помпея «Плыть необходимо, жить не обязательно» — Е. Ш.). Рассвет грядущего дня будет великолепен».

На катере Д’Аннунцио и Россиньоли доехали до Местре, где их уже ждал автомобиль (красный кабриолет «Фиат-4», который поэт сохранит как драгоценность среди других свидетельств героизма на территории своего прижизненного дома-музея). Вместе с лейтенантом Риккардо Фрассетто и присоединившимся к ним летчиком Гвидо Келлером поэт направился к Ронки, местечку в 15 километрах от Фьюме. Там их уже с нетерпением поджидал отряд из 196 гренадеров. В ожидании грузовиков, которые собирался угнать из военной части Келлер, Д’Аннунцио пришлось заночевать в бедняцкой хижине. Он был весь в жару, и ночью, по его словам, ему явилась тень Обердана. Поэт в полубреду поклялся призраку, что избежит его участи — не будет арестован и казнен. Все висело на волоске и грозило превратиться в фарс. Но Келлеру вместе с другими офицерами все-таки удалось добыть несколько военных грузовиков, на которых они в пять утра отправились во Фьюме. Келлер, весьма своеобразная личность, будет играть одну из главных ролей во всей фьюман­ской истории. В рюкзаке он носил с собой череп с напяленной на него черной феской ардити.

В Кастельнуово к ним присоединились четыре бронеавтомобиля со стрелками.­

На развилке дорог, ведущих в Триест и Фьюме, Д’Аннунцио произнес первую из своих речей, которые позднее были собраны в книге под впечатляющим названием «Неиссякаемая урна».

По дороге колонна обрастала все новыми сторонниками.

Однако в километре от границы генерал Питталуга, командующий военным гарнизоном Фьюме, командированный туда в ожидании решений мирной конференции в Париже, остановил Д’Аннунцио, собираясь арестовать его. Поэт, вспомнив, как Наполеон, бежавший с Эльбы, распахнул шинель и сказал остановившему его генералу: «Вы узнаете меня? Стреляйте!», — продемонстрировал грудь, покрытую наградами, и предложил целить в нее. Смущенный Питталуга, пожав ему руку, отступил. На самой границе другой генерал — Ферреро смущенно и мягко тоже предложил ему вернуться. Но бронемашина в щепки разнесла пограничный шлагбаум и вся колонна последовала дальше.

Так, без единого выстрела, в 11. 45 12 сентября 1919 года отряд (состоявший уже из двух с половиной тысяч бойцов) во главе с Д’Аннунцио вошел во Фьюме, восторженно приветствуемый народом. Этот день поэт назвал Днем Святого Входа и отмечал до конца жизни.

Звездный час

Я всегда жил против всего и против всех — не только в итальянском Фьюме, — утверждая, подтверждая и прославляя сам себя. Я играл с судьбой, с событиями, со жребиями, со сфинксами и химерами.

Г. Д’Аннунцио. Секретная книга

12 сентября 1919 года стал первым днем сумасшедшей, противостоящей всему миру, флибустьерской свободной республики. Она стала единственным в мире, пусть эфемерным, государством, где в конституцию входило обязательное обучение музыке. И сама власть обязывала себя оставаться «децентрализованной, чтобы обеспечить гармоническое существование всех составляющих элементов общества». То есть само государство мыслилось как музыкальное произведение.

Наступил Звездный час Д’Аннунцио. Вся жизнь его была восхождением на эту гору, на эту безумную высоту, к этому одиночеству всесильного правителя, к существованию в роли кондотьера. Все последующее будет уже плавным скольжением вниз. Но пробил звездный час и для мало кому известного городка, чье имя и с итальянского и с сербского переводится как «река». Маленький рыбацкий поселок некогда был римской Тарсатикой, но Италии не принадлежал никогда. Почему из всех возможных целей на Адриатике был выбран именно он? Скорей всего из-за патриотической активности его жителей. А может быть, сластолюбивый Д’Аннунцио, как очарованный, влекся к этой заветной точке в глубине залива Карнаро, раскинувшего свои холмистые голубые берега по обе стороны города, шел на зов географической женственности?

Кроме того, он помнил слова Данте из девятой песни «Ада»: «... Pola, presso del Carnaro / ch’Italia chiude e suoi termini bagna» («Пола, что на берегу Карнарского залива, полагающего предел Италии и омывающего ее границы») — и, как поэт, мыслил себя исполнителем воли другого величайшего поэта. Ведь Фьюме находится в глубине Карнарского залива, севернее Полы и, следовательно, по начертанию Данте, входит в итальянские владения. Мечту об итальянской Адриатике он выразил еще в трагедии «Корабль», с молодости она как идефикс преследовала его — «горчайшая Адриатика» (такой она стала с момента поражения итальянского флота в 1866 году при Лиссе) перестанет быть горькой. Обретение Триеста и Истрии было недостаточным и даже оскорбительным итогом войны. Захват Фьюме — логическое следствие народного недовольства.

Разумеется, Фьюме — это только начало, думали те, кто его захватывал, в дальнейшем будут присоединены и другие территории на Адриатике. А другие надеялись, что с Фьюме начнется «покраснение» всей Италии, что его захват станет началом революции. Так полагали анархисты и фашисты, так мечталось в Москве. Хотя, несмотря на это, Маяковский написал яркое, запоминающееся, как всегда смешное, но несправедливое двустишие: «Фазан красив. Ума ни унции. / Фиуме спьяну взял Д’Аннунцио». Д’Аннунцио почти не пил, он был пьян и без вина (правда, после потери глаза он все чаще прибегал к помощи кокаина). Его опьянение было другого, высшего порядка. Опьянение безграничными возможностями жизни, открывшимися во время войны, всегда ломающей привычные рамки бытия.

Итак, вернемся в 12 сентября 1919 года, первый день долгого карнавала, безумного праздника. Около полудня колонна въезжает во Фьюме, где живет итальянский дух, несмотря на долгое австрийское господство. В узких улочках, мощенных мелким булыжником, застроенных низенькими домами, еще прохладно, утренний бриз веет над городом, еще не знающим о перемене своей судьбы. Колонну встречают только вооруженные отряды (среди них и жен­ские) под водительством местного патриота Хост-Вентури. Они постарались собрать как можно больше солдат и моряков и помешали отплытию из фьюманского порта броненосца «Данте Алигьери». Так что имя Поэта носилось в воздухе и как бы благословляло Д’Аннунцио.

А он, утомленный двумя бессонными ночами и все еще страдавший от лихорадки, был препровожден соратниками в отель «Европа».

Но через два-три часа Гвидо Келлер разбудил его и вручил послание от жителей города, адресованное «губернатору». «Кто? Я? Губернатор?» — изумился Д’Аннунцио. Но тут же вскочил и, выйдя на балкон, произнес речь:

«Итальянцы Фьюме! В этом безумном и подлом мире наш город сегодня — символ свободы. Этот чудесный остров плывет в океане и сияет немеркнущим светом, в то время как все континенты Земли погружены во тьму торгашества и конкуренции. Мы — это горстка просвещенных людей, мистических творцов, которые призваны посеять в мире семена новой силы, что прорастут всходами отчаянных дерзаний и яростных озарений…»²

Закончив говорить, он развернул и поцеловал привезенное с собой итальянское знамя — этот стяг Д’Аннунцио уже целовал, выступая на Капитолии, им был покрыт гроб погибшего рядом с ним в бою товарища. Команданте (так его стали называть отныне и будут звать до конца жизни) призвал горожан поклясться на этом символе героизма и патриотизма, что они всегда будут верны Италии.

Так, как по мановению волшебной палочки или как во сне, поэт обрел новую ипостась — маленького царька крохотного государства, похожего на вымысел или мечту. Открылась возможность проведения невиданного эксперимента — создания идеального города-государства. Но, как всегда, получилось совсем не то, что замышлялось.

Первым делом Д’Аннунцио выпустил воззвание, в котором возвещал о победе, освобождении и окончательном присоединении Фьюме к Италии. Он заявлял, что берет власть в свои руки. На что, конечно, не имел никаких полномочий. Итальянское правительство не желало ссориться с союзниками. В глубине души Д’Аннунцио надеялся, что, как только он войдет во Фьюме, правительство Нитти падет и весь новый мировой порядок, установленный в Версале, изменится.

В тот же вечер Д’Аннунцио вместе с соратниками разместился в живописном палаццо — бывшей резиденции австрийского губернатора. Он приказал снять союзные флаги, оставив только итальянский, и тут же вызвал к себе командиров французского и английского отрядов и приказал им уйти из города в течение 24 часов. В городе французы охраняли свои тыловые склады. Их было больше других — семь сотен. Англию представлял небольшой отряд в двести человек, американцев было совсем немного. Но на рейде стояли броненосцы всех трех стран. Англичане попросили разрешения переместиться в деревню Волоска за линией перемирия. Д’Аннунцио ответил, что в этом нет никакого смысла и что итальянцы сами будут предотвращать провокации любого рода. Союзники были вынуждены согласиться. Они поставили только одно условие: флаги союзных государств должны быть с должным почетом спущены под ружейный салют. Команданте ответил: «Я всегда был вежлив. Это моя слабость» — и уступил им, после чего иностранные части прошли через город маршем. Местные жители, не столь воспитанные, как их новоявленный вождь, провожали их гнилыми плодами. Союзники оставили склады, набитые продовольствием и одеждой. Все это было тотчас реквизировано или, по мнению итальянского правительства, разграблено.

Однако американский крейсер «Питтсбург», взяв на борт своих полицей­ских, оставался в водах Карнаро, и французский броненосец «Кондорсе» тоже еще долго стоял на рейде. Французам не хотелось покидать Фьюме, несколько подразделений так и жили в порту, предоставив казармы победителям, но каждое утро поднимали французское знамя. Это вызывало раздражение итальянцев. Д’Аннунцио, для которого Франция была второй родиной, не спал по ночам, опасаясь, что прольется братская кровь, и отдал приказ не трогать французов.

На борту «Кинжала» находился итальянский вице-адмирал Казанова. В порту стояло несколько военных кораблей — формально подчиняющихся правительству. Адмирал на лодке переправился на борт «Данте Алигьери», и приказал всем кораблям — «Нулло», «Мирабелло» и «Альба» — выйти в море. Офицеры и матросы не послушались его. Адмирала принудили сойти на берег — какое унижение для моряка! Д’Аннунцио арестовал его и тут же отпустил под честное слово. Так у инсургентов появился флот.

Реакция мира и правительства

На следующий день после захвата города все «пикейные жилеты» Европы во всех кафе мира щебетали «фью-фью-фью-ме», в заголовках всех газет свиристело имя доселе неизвестного городка.

В Италии новость о захвате вызвала энтузиазм в народе и раздражение правительства. Тем более что Нитти был заранее информирован о готовящейся акции и сразу же отдал приказ всеми силами противодействовать ей. Генерал Диаз заверил его, что инсургентам не пройти через заграждения. Но правительственные войска оказались не в силах остановить мятежников. Не потому ли, что сочувствовали им? Нитти поручил генерал-майору Пьетро Бадольо, начальнику Генерального штаба, принять меры. Бадольо повиновался, хотя и предупредил премьера, что Д’Аннунцио пользуется огромной популярностью и поддержкой, что «его считают новым Гарибальди». Бадольо, как почти все боевые генералы, и сам был знаком с Д’Аннунцио и был очарован мягкостью его манер и обаянием. Чары Д’Аннунцио действовали на всех или почти на всех — независимо от пола.

В качестве первого предупреждения в Карнарский залив прибыл броненосец «Сан Марко».

’Аннунцио внезапно превратился в глазах официоза из героя войны в бунтовщика и «врага народа».

Д’Аннунцио был уверен, что правительство будет вынуждено признать аннексию Фьюме или уйти в отставку, но этого не произошло. 15 сентября на заседании парламента премьер заявил, что все солдаты, находящиеся во Фьюме и не вернувшиеся в течение пяти дней, будут считаться дезертирами. Союзники могли подумать, что итальянские власти тайно поддерживают захват города, и потому Нитти, опровергая эти подозрения, всячески подчеркивал свою непричастность.

Больше всех был разъярен американский президент Вудро Вильсон, он был уверен, что за спиной Д’Аннунцио стоит правительство Италии, пренебрегающее решениями Версальской конференции, и объявил тревогу на американском флоте, базировавшемся на Адриатике.

Фьюманская авнтюра раздражала великие державы и вызывала недовольство Югославии, которая, тем не менее, воздерживалась от военных действий.

В России и среди европейских левых Европы захват породил надежду на то, что «из искры возгорится пламя» — он перерастет в революцию. Берлин­ские дадаисты (Грош, Хюльзенбек и Баадер), восхищенные безумной смело­стью Д’Аннунцио, прислали приветственную телеграмму, поздравляя с «великой дадаистской акцией».

«Фьюме или смерть!». Он пишет в газете «Пополо д’Италия»: «Столица Италии сейчас не на Тибре, она в Карнаро. Там наше настоящее правительство, которому мы впредь будем повиноваться».

Пока что он полностью солидаризируется с Д’Аннунцио. «Фьюме, — пишет он, — есть восстание великой пролетарки (то есть Италии. — Е. Ш.) против нового священного союза плутократии». Но сам будущий Дуче пассивен.

Через два года, в августе 1921-го, Гумилев, собираясь открыть «Дом поэтов», готовил постановку сценки «Взятие Фьюме». Для него это было примером активного вмешательства поэта в жизнь, ее преображения не только на бумаге. Но, увы, его собственная попытка из области поэзии переместиться в политическую реальность закончилась трагически. Он был арестован как раз перед открытием «Дома поэтов» и вскоре расстрелян. ³

Осень в осаде

Новые отряды стекались во Фьюме отовсюду. Из Рима прибыл Джованни Джурьяти, страстный и непримиримый ирредентист, глава общества «Тренто и Триест», герой войны, которого Команданте поселил во дворце и назначил главой кабинета. Много лет спустя он станет министром освобожденных территорий и секретарем фашистской партии. Ловкий и способный политик, он сделал все, чтобы навести в городе хоть какой-то порядок.

— Санте Чеккерини, герой битвы при Монтелло, и Коррадо Тамайо. Поспешили на помощь и товарищи по оружию — среди них и командир торпедного катера Луиджи Риццо, вместе с которым Д’Аннунцио участвовал в морской атаке на австрийский флот в бухте Буккари. ⁴ В первые же дни прилетели прославленные летчики, герои войны — Кабруна, Ченси, Гранцароло, Казагранде, Карминиани и Кайеро. Таким образом, в распоряжении Д’Аннунцио оказалось сразу несколько боевых эскадрилий. По поручению Команданте самолеты иногда летали в Триест или в Далмацию, речи Д’Аннунцио слетали к тамошним жителям с небес.

Город был окружен войсками. Самолет, посланный правительством, тоже разбрасывал листовки — с приказом генерала Кавильи считать всех легионеров дезертирами. Д’Аннунцио выступил с негодующей речью. Известный футурист Маринетти в одной из своих статей остроумно назвал воинов Фьюме «дезертирами вперед» (в будущее), атакующими неведомого врага.

Лозунгом дня стало не очень приличное выражение «me ne frego», которое можно условно перевести «мне плевать». Легионеры — так стали называть добровольцев Фьюме — повторяли его по любому поводу (с тех пор в итальянский язык вошло выражение «менефрегизм»). Плевать на то, что все против нас! Этот девиз вышили на голубом вымпеле легионеров. И эту надпись сбрасывали летчики на Триест. «Мои люди не боятся ничего и даже слов», — сказал Д’Аннунцио.

«Мы одни против всех — у нас есть только отвага и больше ничего!» — с такими словами обратился Команданте к легионерам.

«Обладание городом похоже на обладание пылкой женщиной».

Почти каждый день он произносил речи с балкона дворца.

«В итальянском Фьюме я понял различие между написанной речью и импровизацией.

<...> Народ кричал и неистовствовал, вызывая меня. Под окнами обезличенная человеческая масса бурлила, вскипала, взрывалась, как расплавленная материя.

Я должен был отвечать их устремлению, должен был поддержать их надежду, сделать их верность еще более слепой, возбудить их любовь ко мне, все более раскаленную — ко мне одному. И все это только благодаря моему присутствию, моему голосу, жестам, моему бледному лицу, моему подслеповатому взору.

<...> Сила, которую невозможно было сдержать, поднималась в груди, сжимала горло, мне казалось, что между зубами и языком возникает свечение. Я начинал кричать.

Мои помощники подбегали, распахивали двери. Я как стрела устремлялся на балкон. Шел ли я к зверям, к душам? Да, к народу.

Я видел своим единственным глазом небесную звезду. Обрывок облака, карнарскую бурную толпу, луч божественного присутствия.

Говорил <...>, доводя свою страсть до неслыханного исступления».

20 сентября состоялся небольшой военный парад в честь «освобождения» города. Д’Аннунцио подъехал на машине и смешался с народом. Маринетти, который тоже примчался во Фьюме в первые же дни, был поражен тем, как легко и непринужденно правитель сходится со всеми — с детьми, с солдатами и, уж конечно, с женщинами. Ардити в черных рубашках с черными же знаменами, украшенными черепом и костями, стрелки, летчики прошли, чеканя шаг, по площади Данте. Замыкали парад бронемашины, ощетинившиеся пулеметами, будто нацеленные на принимающего парад Команданте. Толпа веселилась, женщины сходили с ума от радости. Д’Аннунцио произнес речь и затем дал слово Маринетти. После парада началось всеобщее празднование. «Город жизни», как назвал Фьюме Д’Аннунцио, действительно жил — весело и безоглядно.­

’Аннунцио — единственный, кто удостоился такой чести после Данте.)

Вот слова футуриста Марио Карли, в то время одного из легионеров: «Стоило только прикоснуться к ореолу его интенсивной духовности, и ты чувствовал внутреннее опьянение, которое ощущается в присутствии святых, и порождает способность к жертве и героизму даже в самых эгоистических и грубых натурах». ⁵

А Леон Кохницки, бельгийский поэт польского происхождения, вскоре назначенный министром иностранных дел, увидев Команданте в первый раз, написал: «Три раза протрубили фанфары. И вот появляется создатель „Хвалений“⁶ на коне, в крагах и шпорах, его грудь окована тугим свитером ардити. Какая выездка! Какая живость во взгляде! Он не старше своих бойцов. Ему двадцать лет, как и им». ⁷

.

Во Фьюме все подчинялись Команданте, военные и гражданские, но полиция по-прежнему ходила в старой австрийской униформе. Впрочем, она ни во что не вмешивалась. Почти все жители города были страстными приверженцами новой власти, и только администрация сохраняла проавстрийские симпатии.

на поясе кинжалы. Почти все легионеры нюхали или курили наркотики, среди них очень широко распространилась гомосексуальная практика. Но и в женщинах недостатка не было: чуя добычу, со всей Италии в город хлынули проститутки. Никто ничего не стеснялся. Это была своего рода «героическая оргия», как выразился один из фьюманцев.

Молодой левый писатель и йог Джованни Комиссо, тоже приехавший во Фьюме, писал, что всюду «цвела любовь без границ».

Д’Аннунцио окружал себя странными личностями — безоглядными идеалистами, миллионерами, приехавшими в поисках приключений, молодыми людьми, относившимися к нему как к идолу и оракулу. «Судьба сделала меня князем молодости в конце жизни», — сказал он однажды. Культ молодости царил в городе, и знаменитый фашистский гимн «Молодость» был создан во Фьюме. Его, как и черные фески, позаимствовали фашисты. Вместе с тем город любви и молодости стал предвестником будущего поколения «детей цветов».­

Отступление в сторону Келлера

Говоря о Фьюме, нельзя не сказать о Гвидо Келлере, молодом человеке двадцати четырех лет, примкнувшем к маршу по дороге, взявшем на себя первое время обязанности адъютанта и секретаря Д’Аннунцио. На войне Келлер отличился отвагой, мужеством и решительностью. При этом он был едва ли не самым эксцентричным существом из всех встреченных нашим героем и одним из самых ярких персонажей эпохи, не страдавшей от их отсутствия.

’Аннунцио, но при этом — единственный во Фьюме — с ним на «ты». Бельгийский аристократ, ставший летчиком в эскадрилье Франческо Баракка и прославившийся экстравагантными поступками, он чем-то походил на самого Габриеле. Он сочетал в себе эстета и человека действия. Маринетти говорил, что Келлер похож на португальца (смуглый) и на Д’Артаньяна. Черная борода и всклокоченные волосы делали его устрашающим. Постоянно нюхал кокаин. Организовал для персональной защиты Команданте из самых буйных громил «гвардейскую роту», названную «Отчаянной».

Когда во Фьюме стало плохо с продовольствием, он летал на самолете в деревни и просто воровал что попадалось. Это называлось «корсарством» и всячески поощрялось Д’Аннунцио. Однажды Келлер украл большую свинью и живьем погрузил ее на борт, но тяжесть туши проломила фюзеляж, и при посадке Келлеру пришлось использовать бедное животное вместо шасси.

Келлер основал во Фьюме школу йоги («Союз свободных душ, стремящихся к совершенству»), там почитались священными свастика и пятилепестковая роза. Свастика тогда еще не стала символом фашизма. Она была просто знаком солнца, общим для многих культур. Занятия проходили под открытым небом на виду у всех. Часто Келлера видели застывшим в медитации под деревом. На плече у него всегда сидел прирученный орел, которого он назвал своим именем Гвидо. Кроме того, он проповедовал нудизм и часто появлялся на людях обнаженным или фотографировался, сидя на ночной посудине. К этому предмету он имел особенное пристрастие и однажды специально летал на Рим, чтобы в знак презрения сбросить его на парламент. В каком-то смысле он был предшественником абсурдистов и в еще большей степени — детей цветов. Маринетти назвал Гвидо Келлера «душой Фьюме».

Келлер мечтал полететь в Москву, чтобы соединить два города, живущих духом в противовес гниющей механистической цивилизации Запада. И впрямь, многое во Фьюме напоминало атмосферу первых лет революции в России. Постоянный эксперимент — во всем. В искусстве (футуристический театр), в еде — Келлер придумывал странные блюда (вроде салата с медом), в музыке, в сакрализации политики, наконец.

После Фьюме он был пилотом в Турции и Берлине, а потом отправился в Южную Америку, где пытался бороться с гегемонией США.

’Аннунцио Витториале, на мемориальном кладбище.

В городе распространилась свобода нравов, повсюду открывались бордели, и скоро венерические болезни поразили множество легионеров. Д’Аннунцио пытался утихомирить своих воинов, утверждая, что сам сохраняет «францисканскую чистоту».

Но вряд ли кто-нибудь в это верил. Команданте часто приглашал к себе проституток, порой по четыре женщины в день. Несмотря на приезд Луизы Баккара, он завел интрижку с певичкой Лили де Монтресор и щедро осыпал ее деньгами и подарками. Душа его требовала музыки и изящества, а тело, по его собственному выражению, — «дикого разврата». К тому же, не отставая от легионеров, он еще сильнее пристрастился к кокаину. Этот наркотик задешево продавали на всех углах. Летчики нюхали его даже в воздухе.

Как мотыльки на огонь одинокой свечи, во Фьюме устремились авантюристы, политики, художники и музыканты. А также шпионы всех стран и провокаторы.

Анархисты поверили в то, что здесь зажжется свет свободы, который осветит всю Италию, а за ней и весь мир. Приехали и крайние социалисты разных стран, помимо итальянских, в числе которых были такие известные, как Энрико Малатеста, Джачинто Серрати и Никола Бомбаччи. Бомбаччи заявил: «Даннунцианское движение — революционно, поскольку Д’Аннунцио — революционер». И ссылался на слова Ленина, услышанные им в Москве: «Д’Аннунцио — единственный революционер в Италии» (правда, Ленин хотел не столько похвалить Д’Аннунцио, сколько упрекнуть итальянских социалистов в бездействии). В городе было немало просоветских элементов. Советское правительство, и в частности Ленин, питали надежды на создание социалистической республики, острова в море чистогана. ЧК засылало своих агентов, — например, известно, что одним из них был некий инженер Водовозов. Но, по-видимому, все ограничилось сбором информации.

«Бандьера росса», он не хотел, чтобы его смешивали с большевиками. «Учение Ленина потонуло в крови, пусть здесь большевистский репейник превратится в итальянскую розу, розу любви». («Бывают странные сближения». Эти слова Д’Аннунцио таинственно соотносятся со строками Владислава Ходасевича, буквально повторяя их: «Привил-таки классическую розу / К советскому дичку».)

Кроме всего прочего, Команданте разрешил разводы, и из всей Италии к нему устремились желающие развестись (в Италии развод станет возможным только в семидесятые годы XX века).

Во Фьюме господствовала атмосфера праздника, а во время праздника снимаются все запреты и табу, смещаются границы реальности и сна, жизни и искусства. Такое понимание шло от самого Команданте, считавшего фьюман­ское дело (помимо политики) восстанием против пошлой реальности. Это был город-эксперимент, и туда стекались авангардисты всех мастей.

Отступление в сторону Маринетти

Филиппо Томмазо Маринетти (его инициалы предвещают футуризм, что первым заметил Бенедикт Лившиц, сообщив об этом удивленному Маринетти во время его визита в Россию) вместе со своим сподвижником Феруччо Векки, едва узнав о захвате города, с риском для жизни бросился в окруженный город. Пробирались ночью, обходили патрули во тьме, прыгали с обрывов. На берегу Карнарского залива наняли рыбачью лодку и 16 сентября приплыли во Фьюме. «Габриеле обнял меня», — вспоминал Маринетти.

— но фашизм набирал силу и футуристы надеялись, уцепившись за него, прийти к власти. И сам фашизм в это время казался своего рода радикальным социализмом с ярко выраженным националистическим оттенком. Но имперские тенденции отталкивали Маринетти и от фашизма и от Д’Аннунцио.

Отношение Маринетти к Д’Аннунцио поражает своей противоречивостью: диапазон от восторга до отвращения. В 1908 году Маринетти издал проникнутую восхищением и ревностью небольшую монографию о Д’Аннунцио, в которой пересказывает множество сплетен о поэте. Однако позже восстал против былого кумира. В манифесте «Мы отвергаем наших маэстро символизма, любовников луны...» он писал: «Необходимо любой ценой победить Габриеле Д’Аннунцио, потому что он сделал более утонченными четыре яда, которые мы хотим совершенно уничтожить. 1 — болезненнную и ностальгирующую по прошлому поэзию. 2 — романтический сентиментализм, истекающий лунным светом и стремящийся к Женщине-Красоте, идеальной и фатальной. 3 — одержимость роскошью, треугольник адюльтера, перец инцеста <...>. И 4-й — профессорскую страсть к прошлому и манию старины и коллекций». ⁸ Он даже назвал Д’Аннунцио «кретином с проблесками слабоумия», в ответ получив еще более футуристическое определение — «фосфоресцирующий кретин». Но через десять лет Маринетти приехал во Фьюме и был благосклонно принят распро­странителем четырех ядов.

Футурист мечтал о всемирной революции, о гибели старого мира. На парламентских выборах весной 1919 года одним из пунктов его программы было — продать все произведения искусства, созданные в Италии за долгие века, чтобы, во-первых, доказать всему миру преимущество итальянского духа, а во-вторых — покончить с пошлым буржуазным туризмом, освободить путь новому искусству и с помощью вырученных денег решить все финансовые проблемы страны. То есть «превратить в живую силу мертвые богатства». Но управлять миром, по убеждению Маринетти, должны художники, «пролетариат гениев», такие, как он сам и Д’Аннунцио. Лишь они способны сотрясти традиционные ценности.

Русская революция для итальянских футуристов была тоже неприемлема. Да, поначалу она опиралась на новое искусство, на русский футуризм в том числе. Поначалу все демонстрации и митинги оформлялись авангардистами. Но народ не принял этого искусства. Так, пишет Маринетти, очевидцы рассказывали, что в Одессе солдаты топтали ногами плакаты, сделанные художницей-кубисткой Александрой Экстер. Итальянский футурист не мог понять, что состоявшаяся революция уже не нуждается в деструктивном дионисийском искусстве. Стабилизируясь и создавая новую государственность, она тяготеет к консерватизму, тем более, что он понятнее победившему классу. Маринетти видел в русской революции наступление варварства, царство «естественного человека», уход в прошлое, а не полет в будущее. Как будто читал Блока: «…мы обернемся к вам / Своею азиатской рожей!». Он испугался русской дикости, но разве не к ней стремился он сам, призывая уничтожать музеи? Да и Блок писал о той страшной разрушительной силе, которая таится внутри всякого народа и в сердце каждого человека.

’Аннунцио заметно странное сходство. Они — антиподы и в то же время двойники. Но двойники странного свойства — как оригинал и пародия. Оба — творцы и доблестные солдаты. Они познакомились давно, еще когда Д’Аннунцио вел предвыборную кампанию в Абруццах, собираясь попробовать себя в роли сенатора. Маринетти поразила его маленькая элегантная фигурка посреди грубой и полупьяной толпы, к которой поэт обращался со страстной и высокоученой речью.

Маринетти воевал в Альпах сначала в особом подразделении футуристов-велосипедистов (однако вместо велосипедов их ждали грязные и мокрые окопы, голод и холод), потом в артиллерии. Был тяжело ранен, в госпитале его навестил Д’Аннунцио с красными розами в руках и со словами «ваши мысли красного цвета, дарю вам поэтому красные цветы». Маринетти заметил, что Д’Аннунцио «постарел лицом, в очках. Но ловкий, живой, мускулистый».

После этого они встретились только во Фьюме.

Оба женолюбы и «мачо», только Маринетти во всем грубее. Он написал книжку «Как соблазнить женщину», которая была в рюкзаках многих солдат во время войны.

Оба любили славу, все делали напоказ и для популярности. В каком-то смысле Маринетти — тень Д’Аннунцио. Они не любили друг друга. Маринетти клеймил Д’Аннунцио за «пассатизм», за устремленность в прошлое. Действительно, Маринетти весь в будущем, а Д’Аннунцио — в прошлом, которое для него живо, и в настоящем, всегда в упоении момента, подгоняемый катящейся в будущее волной прошлого («Я всегда на гребне мига...»). Оба без ума от самолетов и автомобилей, но для Маринетти они — предвестники будущего и само будущее, а для Д’Аннунцио — настоящее.

’Аннунцио снимал в Венеции дом, который называли «Казетта Росса», а Маринетти (он был богат) купил в Милане роскошный дом, в котором когда-то останавливался Гарибальди, под названием «Каза Росса». И оба закончили военную службу в одном чине — подполковник. (Правда, Маринетти получил этот чин гораздо позже, ему довелось служить и во Вторую мировую — в России. Известно, что подчиненное ему подразделение одно время располагалось в деревне Кантемировка, на Дону.)

Маринетти как грубый двойник, вероятно, пугал Д’Аннунцио.

Во Фьюме футуристы задержались недолго. Сначала они были в восторге от всего происходящего. Но, встретившись с Команданте, Маринетти нашел, что тот не вполне серьезно относится к своему великому начинанию и в частности с умилением говорит о грабящих поезда легионерах, которым радостно помогают железнодорожные служащие. Его насторожило большое количество монархистов и националистическая окраска всего происходящего. Ведь он мечтал о всемирной революции.

Маринетти обзавелся формой добровольца, украсив себя берсальерской шляпой с перьями, и произносил повсюду республиканские речи. Д’Аннунцио это раздражало. «Нечего морочить голову легионерам, достаточно моих речей», — сказал он. Внезапный отъезд футуристов объяснялся по-разному — необходимостью присутствовать в Милане или тем, что Д’Аннунцио сам, желая от них избавиться, попросил передать Муссолини письмо. Во всяком случае, пробыв чуть меньше трех недель, они покинули Фьюме на поезде.

«Во Фьюме я пережил самую острую радость за всю мою жизнь — мешок австрийских крон был обесценен горсткой наших чентезимо. <…> Д’Аннунцио артистически, с помощью творческого гения, сделал Фьюме итальянским городом» — так говорил Маринетти на съезде фашистов, умалчивая о разногласиях. В тот момент Фьюме для него был доказательством того, что художники должны и могут править. «Артократия» в противовес плутократии обязана восторжествовать.

’Аннунцио, будучи художником жизни, понимал, что захват города должен был стать таким же произведением искусства, как и вся его жизнь. Он снова обрел молодость, за которую, как признавался, готов был отдать даже стихи «Альционы». ⁹

Впечатления французского журналиста

Альбер Лондр, известный журналист, работавший для влиятельной газеты «Эксцельсиор» и, по слухам, на правительство, тоже сумел пробраться во Фьюме 20 сентября и через день был принят Д’Аннунцио. Его живое свидетельство бесценно, оно передает атмосферу, царившую в городе. Вот отрывки из его репортажа, в который включено небольшое интервью с Команданте:

«…. мы знали что французские солдаты, несмотря на известие в газетах, не покинули Фьюме. Они скрывались в порту. Англичане высадились на Мальте, американцы стояли в море неподалеку, а совсем рядом неподвижно стоял французский броненосец „Кондорсе“, защищая своих. <...>

У выхода из порта с ружьями на плечах ардити. Они спрашивают, кто мы. Мы отвечаем откровенно: мы французские корреспонденты, приехали из Парижа, чтобы увидеть Д’Аннунцио. Они даже не требуют документов, и вот мы в городе. Все совсем другое, мы покинули мрак ночи и порта, и сейчас мы купаемся в свете. Радость, восторги. Памятники, освещенные мерцающими газовыми светильниками. В ресторанах, кафе и на улицах празднующие толпы. Оркестры, мандолины, гитары вовсю наяривают. Идем дальше. Может быть, праздник только в одном квартале? Нет, весь город охвачен ликованием. Сияют окна, лампы. Повсюду ходят и поют люди. Крики энтузиазма становятся все громче. Мы приходим на площадь Данте. <…> На доме в центре красуются пять освещенных портретов — в высоте, на третьем этаже над всеми господствует Д’Аннунцио в мундире со всеми наградами. Виктор Эммануил и его супруга Елена чуть пониже. <…> Перед ними люди, выражающие им свою любовь.

Повсюду праздник — бенгальские огни, петарды. Знамена всех областей Италии: кресты, львы и тому подобное.

Под знаменами шумит толпа. На улице портреты Верди, Данте, Гарибальди. И повсюду афиши, на которых изображены персонажи в мушкетерских костюмах — в кинотеатре идет „Капитан Фракасс“.

Весь город в возбуждении. Повсюду толпы. Грузовики с воем проносятся на полной скорости. Поют патриотические песни и песенки из кафешантана. Взрослые несут детей и говорят — смотрите, больше вы такого не увидите.

В полночь из дворца выносят пачки местной газеты „Ла Ведетта д’Италия“ («Страж Италии»). Женщины и мальчишки кидаются их разносить.

дворец.

Ни грабежей, ни скандалов.

22 сентября 1919 года назначена встреча с „диктатором Фьюме“.

Мы поднимаемся по ступеням дворца. Позади нас военные корабли — крейсера и броненосец „Данте Алигьери“. Матросы с песнями надраивают медь. По дороге нам попадались вооруженные отряды. С энтузиазмом исполняются сухие команды. Фьюманцы и фьюманки с цветами повсюду.

Над дворцом развевается флаг Савойского дома. У входа ардити в черных фесках, с примкнутыми штыками. В вестибюле все шумит и движется, как в фойе театра во время антракта. Нас провожает безрукий офицер. Д’Аннунцио появляется на пороге.

— Команданте, расскажите, как все произошло.

Д’Аннунцио охотно рассказывает о том, как больной, в лихорадке, он все-таки захватил город и поклялся вместе со своими офицерами, что они скорей умрут, чем уйдут из Фьюме.

Он завершил свой рассказ так:

— Я вхожу во Фьюме. Это был самый ликующий миг моего существования. Не было ни женщины, ни ребенка без пальмовой ветви в руке. Запах лавра царил в воздухе. Я смешиваюсь с радостной влюбленной толпой, меня ведут во дворец. Я расставляю стражу, батальон. Я организую все.

13 сентября уже ничего не надо было делать. В Сушаке (предместье Фьюме. — Е. Ш.) в первую ночь были две-три стычки. Но я их прекратил. Теперь здесь царит спокойствие венецианских ночей.

— Где войска союзников?

— Я их не видел. Англичане попросили у меня разрешения отойти в Волоску. Я сказал, что это бессмысленно. Я дал им слово, что ничего не случится. Сейчас они на Мальте.

— А итальянские военные корабли, которые мы видели в порту?

— Я должен был их удержать (властитель лукаво улыбается) <...>. Вдруг среди ночи я узнаю, что прибыл адмирал. Отдаю приказ звонить в набат, все колокола города подхватывают. Войска выстроены по тревоге, население бросается на набережные. Я настаиваю, чтобы адмирал сошел на берег. Он спускается, и я узнаю его. Это один из моих друзей — адмирал Казанова. Я вынужден арестовать его. „Я вас благодарю за этот арест, — говорит он, — вы спасаете меня от страшной беды — отдать приказ стрелять по нашим братьям“. Я дал ему лучшую комнату, и, как только выяснилось, что у нас служит его бывший кок, я дал ему и кока. Нужно всегда быть любезным.

— А где сейчас этот адмирал?

— Я попросил его уехать сегодня утром на автомобиле.

В этот момент в кабинет входит капитан и становится по стойке смирно.

— Команданте, — говорит он, — имею честь доложить вам, что адмирал Казанова прибыл по назначению.

— Хорошо! — отвечает Д’Аннунцио. И продолжает: — Новая беда постигла нас. Конференция признала суверенитет Фьюме, но только как маленького государства — части Истрии. ¹⁰ Это невозможно. Я принимаю меры. Если будет нужно, я обращусь к армии, чтобы противостоять этому ограничению. Этим утром, несмотря на грозу, два моих самолета полетели в Рим и Милан с посланиями. <...>

­ный друг Франции. Никто так не восхвалял вашу армию, с таким жаром и радостью. Меня удостоили чести носить ваш военный крест. Никто не смеет называть меня вашим врагом.

— Команданте, — шесть раз щелкнул каблуками раненый лейтенанат. Отряд стрелков ждал правителя к обеду». ¹¹

Не забывали о Фьюме и фашисты, недавно официально признанные новой политической силой. 7 октября на самолете марки «Сва», пилотируемом Карло Ломбарди, прилетел Муссолини. Он готовился к предстоящим ноябрьским выборам и хотел заручиться поддержкой Д’Аннунцио. Между ними состоялся разговор, сердечный, как показалось наблюдавшим за ними, — но Муссолини, вернувшись, говорил друзьям, что Д’Аннунцио — опасный сумасшедший. Кроме всего прочего, он, став теперь более осторожным, пытался уговорить Команданте не делать резких движений и не доверять таким агрессивно настроенным людям, как Келлер. А ведь незадолго до взятия города Муссолини предлагал Д’Аннунцио поднять восстание, захватить Триест, объявить о том, что король низложен, и требовать принятия новой конституции и аннексии Фьюме. Муссолини передал поэту только часть собранных по всей Италии денег, остальные по-воровски придержал для своей набирающей силу партии. На другой день он вернулся в Милан.

Действительно, опьяненный первым успехом и энтузиазмом прибывающих волонтеров, Д’Аннунцио говорил и писал о своем намерении выступить против правительства. Решившись стоять до последнего, он приказал минировать порт. 10 октября его моряки заставили отклониться от курса и направиться во Фьюме корабль «Персия», вышедший из Триеста с грузом оружия и товаров для Белой армии во Владивостоке. Впрочем, капитан Джузеппе Джульетти по совместительству был председателем Федерации работников моря, вставшей на сторону патриотов, недовольных итогами войны.

По этому поводу Д’Аннунцио сделал заявление, смутившее буржуазию, симпатизировавшую ему до этого времени: «Оружие, предназначенное для подавления свободы русского народа, послужит народу фьюманскому. Мы защищаем свободу всех народов и поддерживаем их борьбу против национализма, капитализма и милитаризма».

Командующий правительственными войсками, окружившими город, генерал Кавилья, которому было поручено покончить с Фьюме, решил для начала встретиться с Команданте, чтобы предотвратить кровопролитие. После беседы с глазу на глаз генерал обратился к королю и военному министру с просьбой аннексировать Фьюме, потому что победить преданных Д’Аннунцио бойцов можно только с огромными потерями и война с ними означает гражданскую войну. Он даже пригрозил отставкой, если в Риме не поймут истинного положения вещей. Генерал и Д’Аннунцио продолжали вести переговоры, которые ни к чему не привели.

В ноябре прибыла герцогиня Д’Аоста, якобы для того, чтобы посетить военный госпиталь, но это было только поводом для поездки, смысл которой был в поддержке фьюманцев. Возможно, герцог Д’Аоста, адмирал, кузен короля, путешественник, возглавлявший экспедицию на Северный полюс, принадлежавший к ветви Савойского дома, соперничающей с правящей, связывал с мятежным городом честолюбивые надежды. Д’Аннунцио приветствовал герцогиню «крылатыми словами» — как он привык называть свои речи. Нитти и король назвали все это «театральным представлением».

Но ближе к зиме начались настоящий голод и безработица. Не было угля и теплой одежды. Надо было что-то предпринимать для поднятия духа.

В ночь на 14 ноября в море вышли торпедные катера «Нулло» и «Мас» в сопровождении корабля «Кортелаццо» с двумя батальонами легионеров на борту и миноносца. На катере «Нулло» находился Д’Аннунцио и с ним Джурьяти, Хост-Вентури, Гвидо Келлер, летчики Кабруна и Рейна, герой «Буккарской издевки» капитан Риццо. Они направлялись к Дзаре (ныне Задар), чтобы прекратить всякие разговоры об эвакуации итальянских войск из Далмации. Когда они достигли этого города, итальянский адмирал Энрико Милло, назначенный губернатором Далмации, поклялся перед легионерами в том, что войска не уйдут с этих берегов. Д’Аннунцио произнес речь. Взволнованная его словами толпа встала на колени, и экспедиция вернулась во Фьюме, с разрешения адмирала ненадолго оставив в Дзаре отряд во главе с Джурьяти.

«Трапани», нагруженное продовольствием.

С искусством и культурой, как всегда в смутные времена, в республике муз дела обстояли гораздо лучше, чем с пропитанием. В сентябре Луиза Баккара вместе с младшей сестрой Джоландой, скрипачкой, дала концерт для всех желающих. Через год приедет Тосканини с оркестром, но это будет уже финалом драмы (или оперетты) Фьюме.

Голодная зима

В ноябре в Италии состоялись первые всеобщие выборы в парламент. Социалисты победили — теперь им принадлежало больше половины мест. Премьер искал компромисса в этих новых обстоятельствах и через генерала Бадольо предложил Д’Аннунцио принять «модус вивенди» — сохранение нынешнего статуса без аннексии города. Д’Аннунцио мог с честью выйти из Фьюме вместе со всеми, кто встал на его сторону. После некоторых колебаний, он склонялся к тому, чтобы принять предложение, но его сторонники считали это предательством. Д’Аннунцио предложил решить вопрос с помощью плебисцита, который и состоялся 18 декабря. В этот день — единственный — запретили продажу кокаина (в нем, в отличие от всего остального, не было недостатка). Уставший от голода и невзгод, народ проголосовал за компромисс, но легионеры не согласились. В городе начались беспорядки. Д’Аннунцио был вынужден аннулировать итоги референдума и втайне даже радовался этому.

31 декабря, провожая «полный чудес» 1919 год, Команданте обратился с приветствием к легионерам: «Вопреки Европе, которая боится, шатается и бессвязно лепечет, вопреки Америке, вопреки Италии, вопреки всем и всему мы дали имя этому году брожения и мук!»

’Аннунцио написал письмо гондольеру Данте Фенцо с просьбой прислать шоколад «Фиат» и флакон мази для ногтей. Закончил словами «Тут у меня все в руках».

Депутат Альчесте Де Амбрис, вождь анархо-синдикалистов, прибыл во Фьюме и был сразу назначен главой правительства вместо Джурьяти. Он лелеял мысль о походе на Рим, о революции, но пока что Д’Аннунцио поручил ему заняться подготовкой конституции, по которой поэт в последний момент прошелся своим блестящим пером. Конституция обещала быть ультрадемократической и могла вызвать раздражение многочисленных монархистов.

Д’Аннунцио и Де Амбрис были озабочены внутренним расколом между монархистами и республиканцами (Д’Аннунцио сам был в глубине души монархистом, и в этом одна из важнейших причин его нежелания идти на Рим). Министр иностранных дел, бельгийский поэт и музыкант Леон Кохницки, предлагал создать Лигу угнетенных народов и приобрести у Египта 250 тысяч винтовок. Он надеялся, что Лига получит поддержку советской России и всех левых сил Европы и создаст альтернативу Лиге Наций, которую Команданте называл «шайкой привилегированных мошенников». Но большинство фьюманцев отвергало эту идею — они не чувствовали себя столь рьяными интернационалистами.

Кохницки в то время был пламенным революционером. Он много печатался во французских газетах и мог влиять на мнение западной общественности, именно поэтому Д’Аннунцио назначил его на столь важный пост. Он пытался революционизировать Команданте, отношения с которым становились все хуже. В конце концов, потеряв надежду на создание Лиги угнетенных народов, Кохницки покинул город. Впоследствии он отошел от политики.

В то время во Фьюме вообще было много поэтов. Например, Андор Гарвай из Венгрии и японец Харукичи Шимой, видевший в Д’Аннунцио воплощение духа японских самураев.

— продовольствие выдавали по карточкам, его распределение было плохо организовано, рабочие бастовали. Правитель выступал с речами в социалистическом духе, стараясь убедить хозяев улучшить условия труда рабочих.

Это вызывало раздражение монархистов и националистов среди военных. Генерал Кавилья надеялся, что последние поднимут восстание и фьюманский узел развяжется сам собой. В городе преобладали социалисты и анархисты, но все же было немало монархистов, и крайне левая конституция могла породить распри. Зная об этом, Кавилья предложил ввести во Фьюме войска для поддержки роялистов внутри города, он полагал, что с их помощью можно поднять восстание. Нитти прислал ему пятьсот карабинеров, но Кавилья не торопился.­

Голод, неустройство и угроза войны спровоцировали обратное движение из Фьюме в Италию. 6 мая отряд карабинеров под командой Рокко Вадала и пехотная бригада «Флоренция», желая присоединиться к регулярной армии, покинули город. Ардити пытались помешать им выйти из казарм, а когда это не удалось, преследовали их до границы, вступая в стычки. В результате — двое убитых и двое раненых.

Но положение улучшилось — на другой день «ускокам» (так в XVI—XVII веках звали на Балканах народных воинов, сражавшихся с турками, и так же Д’Аннунцио стал называть своих корсаров) удалось захватить венгерский пароход «Барон Фейервари», на котором нашли шесть тысяч тонн муки. Ее раздали по карточкам. «Это нам Бог послал, — заявил Д’Аннунцио, — вчера мы причастились со скорбью крови. Причастимся же сегодня хлебом, который нам послал Господь».

Пираты Карнарского залива

Но в городе все равно было весело.

Блокада вдохновила Д’Аннунцио на дерзкую мысль — поскольку море было свободно и во Фьюме постоянно прибывали новые силы, в том числе эскадрильи и корабли, он дал разрешение (и благословение) грабить проходящие в заливе суда. Претендовавший на звание сверхчеловека, он еще раз доказал, что стоит по ту сторону добра и зла. Однажды его «ускоки» привели в город новый торпедный катер, приписанный к итальянскому флоту. Летчики вроде Гвидо Келлера превратились в летающих воров.

Нитти Команданте прозвал Трусом, и эта кличка прилепилась к премьеру. Ардити сожгли его чучело на главной площади города. Нитти не оставался в долгу, в своем дневнике он писал о Д’Аннунцио: «Италия стала для него, постаревшего, очередной дамой». Однако, узнав о намерении группы офицеров убить Нитти, Команданте арестовал их. И, прочитав наставления, тут же отпустил.

Город жил практически без денег, наступил своего рода анархокоммунизм. Магазины закрылись, все добытое и награбленное распределялось между солдатами и жителями. Часто солдатам приходилось заимствовать висящее на веревках белье, но жители не обижались — не ходить же защитникам свободы в рванье.

’Аннунцио впервые мог не заботиться, на что жить. Стоило ему высказать любое желание, и оно исполнялось верными ардити немедленно. Однажды он сказал, что ему нужна лошадь под седлом, — наутро под окном стоял небольшой табун. Солдаты, пробравшиеся ночью в расположение регулярных войск, похитили сорок шесть лошадей и морем перевезли их во Фьюме. Возмущенное командование пригрозило полной блокадой города, если их не вернут, город вернул лошадей — но вместо откормленных боевых коней сорок шесть полуживых от голода кляч.

Если Команданте желал прокатиться на островок Велья или Арбе, он звонил командиру моряков, и тут же за ним приходил торпедный катер «Мас», которым командовал его друг Луиджи Риццо.

Однако для города зима была тяжелой — не хватало ни продовольствия, ни угля, ни денег. Начался голод.

«Ускоки» развивали бешеную активность, но спасти положение это не могло.­

От недостатка питания страдали все, но особенно дети. Центральный комитет Союза борьбы (на основе которого позднее возникла национальная фашист­ская партия) пригласил в Ломбардию триста детей из Фьюме, которых 21 февраля лично провожал Д’Аннунцио. Он выразил надежду, что они, оказавшись в Италии, «смогут излечить ее от проказы недоверия и морального ничтожества, в котором она оказалась». Вскоре город покинули еще пятьсот детей.

и короля. Генерала вскоре вернули.

Среди всех этих забот он не забыл о святом Себастьяне и в День его памяти, 29 января, принял участие в шествии. Наверняка, идя в процессии со свечой и распевая псалмы, он с восторгом и умилением вспоминал о том, как бредил этим святым в юности. Придавая и этому увлечению плотский смысл, он привязал себя к дереву в глухих зарослях сада виллы Медичи, а его возлюбленная Ольга целовала и кусала его, как бы нанося раны в грудь, подобно стрелам, пронзавшим святого.

После шествия состоялось нечто вроде небольшого спектакля по сценарию Д’Аннунцио. Легионеры хором отвечали на вопросы — как бы произнося своеобразный катехизис:

— Кому сила?

— Нам!

— Кому верность?

— Нам!

— Кому победа?

— Нам!

В храме к правителю подбежала какая-то женщина и преподнесла в дар отделанный золотом и серебром кинжал.

’Аннунцио давили две противоборствующие силы, с одной стороны — город­ской Национальный совет, недовольный чрезмерным притоком легионеров и разрухой, и революционеры — с другой. И те и другие уже начали выражать ему недоверие. Даже поклонявшийся ему в недалеком прошлом Келлер теперь видел в нем чуть ли не врага свободы, которую поклялся спасти от всех, а если понадобится, то и от самого Команданте. Вместе со своим другом Джованни Комиссо он разрабатывал план похищения возлюбленной Д’Аннунцио Луизы Баккара, которую они считали шпионкой Нитти. Им казалось, что она отвлекает Д’Аннунцио от работы. «Мы собирались посадить ее в клетку, как курицу, — писал Комиссо, — и отвезти на необитаемый остров вместе с престарелыми чиновниками умеренных взглядов». ¹² Но почему-то они не исполнили своего намерения.

Весной 1920 года приехали двое американцев из Голливуда и через секретаря Д’Аннунцио Тома Антонджини предложили 800 тысяч лир за возможность снять фильм о Фьюме. Они просили разрешения повсюду следовать за Команданте и снимать. Но его не устроило такое простое решение, он захотел набросать короткий сценарий, в котором мог бы по-своему выразить образ мятежного города.

Он принял американцев в своем личном кабинете, примыкавшем к спальне, где вершил самые важные и секретные дела. Д’Аннунцио был очень взволнован возможностью получить эту огромную сумму, тем более что, будучи властителем Фьюме, не имел времени и сил для творчества и, соответственно, был лишен возможности зарабатывать. За посредничество он подарил Антонджини портсигар с надписью «Fiume ignis, cetera fumus» («Фьюме — огонь, остальное — дым»). Он вроде бы договорился с американцами, они уехали довольные, обещая вернуться через месяц. И вернулись — но он так и не написал обещанного сценария, хотя и пытался сосредоточиться, запершись на неделю в своем кабинете. Генерал Коккерини, которому он безгранично доверял, перенял ряд его обязанностей на это время, тем более, что установилось относительное спокойствие. Но никакие деньги не могли заставить его делать работу, которая не увлекала его. К большому огорчению Антонджини, Д’Аннунцио лишился огромного заработка. Ему было не до сочинений.

Посланники Д’Аннунцио

почву. Выбраться из осажденного города было трудно. Пришлось прибегнуть к секретному отделу по снабжению фальшивыми документами, во главе которого стоял лейтенант Риккардо Фрассетто, один из тех, кто сопровождал Д’Аннунцио в марше на Ронки. Для Антонджини был быстро изготовлен паспорт со всеми нужными визами.

Антонджини оказался в водовороте событий вокруг конференции. В Париже на птичьих правах и почти совсем без денег действовали делегации маленьких стран-изгоев — Грузии, Армении, Сирии и Ирландии. Антонджини тоже не получал из Фьюме ничего, кроме пламенных писем.

Вскоре Команданте с детской хитростью сделал попытку послать в Париж двух официальных делегатов — Джованни Джурьяти и Джино Антони. Джурьяти, едва сойдя с поезда, сказал Антонджини: «Если вы думаете, что я привез вам денег, вы ошибаетесь. Одно из многих доказательств стойкости Фьюме заключено в его славной и постоянной бедности».

Клемансо, разумеется, не принял у них верительных грамот — это означало бы признать суверенитет города. Тогда Д’Аннунцио прибегнул к привычному, хотя и бесполезному средству, отправив летчика Карминьяни сбрасывать над французской столицей листовки:

«Если в отношении Фьюме и других итальянских городов в Далмации свершится несправедливость, знайте, что битва станет неизбежной и прольется кровь!»

эту угрозу.

Через несколько дней делегация вручила Нитти официальный протест Фьюме против действий итальянского правительства. Нитти ответил, что у него много забот посерьезней и Фьюме все равно обречен. «Он не мог предвидеть, — пишет Антонджини, — что Фьюме все-таки будет присоединен к Италии, пусть усилиями уже не Д’Аннунцио, а Муссолини, сам Д’Аннунцио станет герцогом Монтеневозо, а скромный адвокат и майор Джурьяти — спикером парламента, сам же он окажется изгнанником». ¹³

В парламенте Нитти заявил, что испытывает чувство горечи и боль, потому что итальянская армия впервые поддалась призыву к мятежу, пусть и во имя высоких идеалов. «Судьба нашей страны не может решаться набегами и наскоками в духе романтизма и литературы», — заявил премьер. В ответ один из депутатов выкрикнул:

— А Гарибальди?

— Не путайте великое с малым.

— Фьюме — это великое.

Нитти повторил, что не потерпит авантюризма.

Италия стояла перед выбором — либо демократический и либеральный путь правительства Нитти, поддерживаемого королем, либо левая революция, к которой призывали социалисты, либо правая революция во главе с Муссолини. Нитти справедливо считал последнюю опасность самой страшной и всячески ей противодействовал.

Хотя официальные представители Италии, чья штаб-квартира находилась в отеле «Эдуард VII», обязаны были проявлять враждебность по отношению к фьюманской делегации, среди них нашлось немало тайно сочувствующих. Антонджини установил с ними контакты и вскоре узнал, что Вудро Вильсон послал Нитти документ, касающийся захваченного города. Антонджини решил во что бы то ни стало получить его. Один из итальянцев помог ему, сделав копию, после чего оставил ее в офисе делегации, куда Антонджини проник ночью, незаметно вынес ее, перепечатал на машинке и сразу вернул на место. На следующий день документ был уже в руках Д’Аннунцио. Через несколько дней Антонджини получил от него письмо:

«Дорогой Том, прошлой ночью я получил твое письмо с „чудовищным“ документом. У меня нет слов, чтобы выразить свою благодарность. Ты сослужил нам огромную службу как раз в тот момент, когда правительство загоняет нас в ловушку, предлагая „модус вивенди“ без всяких гарантий.

Я собираюсь опубликовать все, что я думаю, и разрушу ту ложь и клевету, которые кишат вокруг нас.

Мы переживаем острый кризис. Я стараюсь изо всех сил, чтобы одолеть наших противников. Вчера мы захватили совершенно новый торпедный катер „Агостино Бертани“, увели его прямо из-под носа властей! Это было чудесное пиратство.

Четыре молодых француза во главе с мсье Эстайером выразили нам свою солидарность. Даже если я останусь один с моим телохранителем, я буду держаться до конца.

Меня информировали, что существует еще один секретный документ, который желательно было бы увидеть <...>. Я жду. Тороплюсь. Обнимаю. Твой Габриеле». ¹⁴

«огромную службу» был произведен в чин капитана легионеров. Это единственный случай повышения в чине в истории Фьюме. В сущности, как-либо повлиять на решения конференции не удалось.

Антонджини остался в Париже в качестве посла Регент­ства Карнарского во Франции.

Лето — череда праздников

С наступлением лета стало легче и началась череда празднеств, возобновился безумный фьюманский карнавал. Поэт носил маску властителя, проститутки — валькирий, солдаты и летчики — воров и пиратов, жители мирного города — партизан.

15 июня 1920 года пышно праздновали День святого Вито, патрона Фьюме. Д’Аннунцио шествовал во главе процессии вместе с посланником папы и присутствовал при установке памятного камня с изображением льва Сан Марко, привезенного венецианской делегацией. Он произнес речь и открыл спортивные игры, за которыми последовал народный бал. Если верить Кохницки, танцы быстро превратились в непристойную вакханалию.

«Никогда не забуду праздник святого Вито. <...> Освещенная площадь, знамена, лозунги, лодки, украшенные разноцветными фонариками (пусть море тоже празднует), и танцы. Танцевали повсюду: на площади, на перекрестках, на молу, ночью и днем, непрерывно танцевали и пели. <…> Фанфары задавали ритм, военные кружились парами и в хороводах. Солдаты, моряки, женщины, горожане. Куда ни посмотришь, всюду танец — фонарей, факелов, звезд. Голодный, разрушенный, беспокойный, возможно, на пороге смерти от пожара или бомб, Фьюме подкидывал вверх факелы и танцевал на побережье»^{. 15}

И каждый день по городу шагали военные оркестры с тамбурмажорами, и за ними бежала веселая толпа, стекающаяся к площади Данте, к дворцу, где с балкона не уставал произносить приветственные речи Команданте.

Через несколько дней другое празднество — юбилей берсальеров (в буквальном переводе — стрелков, солдат отборных частей итальянской пехоты, чьи головные уборы были украшены вороньими перьями). Д’Аннунцио выступил с речью, восхищаясь их мужеством. Но вскоре именно берсальеры 11-го полка, которых он послал в Албанию на помощь оккупировавшим город Валону итальянским войскам, по какой-то причине передрались между собой. Дело дошло до стрельбы; двадцать два убитых и сотни раненых — печальный итог этой заварушки. Команданте обратился к ним с посланием: «Итальян­ские стрелки, товарищи, братья, что вы наделали? Что за безумие ослепило вас?»

Д’Аннунцио взял на себя, как писал Джованни Комиссо, сверхчеловеческое бремя. Он правил городом, занимался пропагандой, принимал многочисленных визитеров, участвовал в парадах и смотрах, беспрерывно говорил речи и не забывал о женщинах. У него стало слабеть зрение, единственный глаз видел все хуже. Были вызваны два врача для консультаций.

В городе пронеслась устрашающая весть об эпидемии бубонной чумы, которую привез корабль с берегов Черного моря. Д’Аннунцио, вполне разделявший пушкинский восторг — упоение «бездны мрачной на краю», лишний раз получил возможность доказать свое бесстрашие. Подобно Наполеону, бестрепетно пришедшему в чумной барак в Яффе, он посетил лазарет для чумных и, чтобы подбодрить больных, даже прикасался к их язвам. Он не побоялся в тот же день написать сыну Марио, приглашая его приехать. Сыновья Габриэллино и Веньеро были уже с ним. К счастью, чума вскоре утихла, унеся в могилу только одну жертву.

— ни у легионеров, ни в мэрии совсем не было денег.

Тогда Команданте вызвал мастера на все руки, храброго летчика и моряка Романо Мандзутто, уже не раз выполнявшего разного рода рискованные поручения, и попросил его что-нибудь придумать. Мандзутто пообещал достать денег за двадцать дней. В голове у него сразу родился план похитить корабль, нагруженный ценными товарами, чтобы просить выкуп у государства или распродать все на месте.

Через какого-то сочувствующего делу морского чиновника удалось выяснить, что из Генуи выходит корабль «Конье», нагруженнный товарами на двести миллионов лир. Мандзутто выбрал верных сподвижников — шесть офицеров. В Геную они прибыли, когда корабль ушел, но им было известно, что следующая остановка в Неаполе. Пришлось догонять судно по железной дороге, и, хотя поезда в послевоенной Италии ходили нерегулярно, «Конье» удалось настичь на его последней остановке в Италии. Ночью пробрались через отверстие гребного винта в трюм и там, в страшной духоте, провели почти двое суток до выхода корабля в море. В открытом море, к изумлению команды, они вышли из укрытия и захватили корабль, заставив взять курс на бухту Карнаро. Им удалось избежать мин и правительственных заслонов и благополучно достичь Фьюме. Этот пиратский подвиг стал самым знаменитым в истории города.­

«Конье» принадлежал огромному военно-промышленному концерну «Ансальдо». Корабль ломился от ценных грузов — бесчисленные тюки шелка, автомобили, часы и многое другое.

Д’Аннунцио дерзко предложил выкупить корабль правительству Италии, но оно, возмущенное такой наглостью, отказалось. Тогда судно было выставлено на продажу, но правительство предупредило возможных покупателей, что их обвинят в скупке краденого. Деликатную проблему помог разрешить давний поклонник и единомышленник Д’Аннунцио миланский фабрикант Сенаторе Борлетти. Он договорился с собственниками товаров и правительством и вы­платил выкуп — двенадцать миллионов. Сумма, купюрами по тысяче лир, как просил Команданте, была привезена во Фьюме карабинерами. После этого корабль ушел в Аргентину, деньги быстро испарились, но дружба с Борлетти укрепилась, и теперь Команданте нередко обращался к нему с просьбой о деньгах, посылая в ответ «героические квитанции», бережно сохраненные для истории щедрым ломбардцем.

В сущности, непонятно, зачем Фьюме нужна была конституция. Если его правитель заявлял о присоединении к Италии, значит, жить надо было по итальянским законам. Но Д’Аннунцио, как настоящий утопист, очень серьезно и неистово, с первых дней стал придумывать конституцию для идеального государства — впрочем, отличаясь от других утопистов тем, что у него действительно был в руках город, подвластный экспериментам. Вместе с Альчесте Де Амбрисом он изобретал свою конституцию как образец для всего мира, давая понять, что именно Фьюме является лабораторией, где рождается будущее человечества.­

С детской серьезностью Д’Аннунцио рисовал эскизы флага и герба крошечного государства. Государства без флага не бывает, и вот 12 сентября в годовщину «марша на Ронки» в первый раз над площадью Данте взвилось новое пурпурное знамя. На нем в золотом круге уробора (кусающего себя за хвост змея, символа вечности) красовалось серебряное созвездие Большой Медведицы. В нем была заключена надпись «Quis contra nos» — вторая часть изречения «Если Бог с нами, кто против нас».

Одновременно были выпущены почтовые марки номиналом в 5, 10, 20 и 25 чентезимо. На самой дорогой марке изображен Команданте, его лицо как будто написано не с натуры, а с изваяния. Рядом написано: «Hic manebimus optime» («Нам лучше остаться здесь» — слова легендарного легионера в осажденном галлами Риме, когда сенаторы предложили бежать).

Композитору Паскуале ла Ротелла был заказан гимн Фьюме. Он выступал во Фьюме с благотворительным концертом в пользу детей города, за что был удостоен золотой медали Фьюме. Музыкант рьяно принялся за работу, вдохновленный обещанием Д’Аннунцио написать слова. Гимн был исполнен с огромным успехом в день второй годовщины полета на Вену¹⁶

12 августа в театре Фьюме, после того как Де Амбрис произнес краткую вступительную речь, Д’Аннунцио торжественно заявил о рождении «Свободного государства Фьюме, или Регентства Карнарского», для которого уже завершена конституция. Кстати, так оно было названо потому, что «Reggenza italiana del Carnaro» — одиннадцатисложник. «Ритм всегда прав», — сказал Команданте.

Через несколько дней он, невзирая на ливень, под звуки трубы вышел на балкон со знаменем в руках и произнес перед легионерами и народом речь о необходимости конституции, после чего провозгласил создание нового государства.­

И уже 27 августа представил Национальному совету и мэрии небольшой томик с текстом конституции, так называемую «Хартию Карнаро» («Carta di Carnaro»).

Известный историк итальянского фашизма Николай Устрялов писал в конце 1920-х годов:

«Не успевшая вследствие скорого падения Фиуме получить практического применения, эта хартия все же остается характерным историческим памятником. В ней сочетается высокая оценка государства с ярко выявленным корпоративным принципом: сочетание, впоследствии усвоенное фашистским законодательством. 9-я статья хартии объявляет собственность не абсолютным господством лица над вещью, а лишь полезной общественной функцией. 19-я статья посвящена подробному перечислению корпораций и заканчивается лозунгом: „Fatica senza fatica“, труд без труда. Нетрудоспособные граждане приписаны к той или к другой корпорации. Признанные государством корпорации наделены правами юридического лица. Нижняя палата <парламента> избирается путем всеобщих и пропорциональных выборов, а верхняя составляется из представителей корпораций. Государство определяется как „общая воля и общее стремление народа всегда к более высокой степени духовного и материального бытия“ (ст. 18). В случаях государственной опасности торжественное собрание палат вручает власть диктатору (ст. 43). Вся хартия полна возвышенным поэтическим вдохновением и блещет стилистическими красотами: сразу видно, что к ней приложил руку мастер этого дела». ¹⁷

Разумеется, в ней не был забыт завет Данте о границах Италии.

Хартия гарантировала равенство граждан перед законом, свободу прессы, слова, мысли, вероисповедания и всеобщее избирательное право, в том числе для женщин (в Италии его еще не существовало). Помимо всего прочего она предписывала обязательное изучение музыки. Новое государство посвящалось Музам. Д’Аннунцио предполагал в дальнейшем устроить постоянные празднества в их честь.

На вершине всей системы стоял Команданте, берущий полномочия диктатора только в случае угрозы существованию республики. Вероятно, читатель уже понял, что Д’Аннунцио с легкостью называл свое детище то республикой, то регентством, то частью Италии, то «свободным государством», — ничуть не смущаясь противоречивостью этих понятий.

Вот в сокращенном виде общий очерк конституции:

«Регентство итальянское Карнаро.

Фьюме, бывшее свободным итальянским городом в течение веков, 30 октября 1919 года провозглашено принадлежащим Родине Матери по единогласному волеизъявлению граждан и по легитимному выбору Национального совета.­

Его право тройственно по образцу тройных укреплений Рима (борозда, которую провел Ромул, стена Сервия Туллия и, наконец, Аврелианская стена).

Фьюме — страж Италии по ту сторону юлианских Альп, это — крайняя точка латинской культуры, она — последний оплот Италии, как завещал Данте. <...> Оно излучало и излучает итальянский гений. Это излучение сохраняется на побережье и островах, от Волоски да Лаураны, от Москьены до Альбоны, от Вельи до Луссино и от Керсо до Арбе.

Таково его историческое право. <...>

Но прежде всего оно расширяет и укрепляет права производителей и сводит до минимума централизацию власти.

Конституция гарантирует всем гражданам:

Первоначальное образование в светлых и просторных школах.

Работу и зарплату, которая не должна быть ниже достойного уровня жизни.

Дома для престарелых.

Неприкосновенность законно нажитого имущества и жилища.

Личную свободу (habeas corpus).

Если Регентству угрожает серьезная опасность, Совет дает Команданте все полномочия. Совет устанавливает продолжительность его полномочий; как в Римской республике, она не должна превышать шести месяцев.

<...>

О музыке (параграф 64)

В итальянском Регентстве Карнаро музыка является религиозным и социальным институтом (курсив мой. — Е. Ш.). В течение тысячелетий из глубин души человека зарождается бессмертный гимн.

Великий народ не только тот, что создал Бога по своему подобию, но также тот, что создал гимн своему Богу.

Возрождение нации достигается лирическим усилием <...>, музыка — это ритуальный язык, она порождает искусство жизни и труд жизни.

<...>.

Подобно тому как крик петуха пробуждает рассвет, так музыка пробуждает зарю духа. Она осветит царство человека.

Как орудия труда и машины, и поэзия и музыка подчиняются строгому соблюдению мощного ритма.

Во всех коммунах Регентства организуются хоры и музыкальные ансамбли.

В городе Фьюме коллегия эдилов обязуется возвести ротонду по крайней мере на десять тысяч мест, в форме амфитеатра и со сценой, достаточно обширной для оркестра и хора.

Республика Карнаро является прямой демократией. В ее основе — продуктивный труд, а ее органический критерий — широчайшая автономия. Она утверждает суверенность прав всех граждан без различия пола, расы, языка и религии. Она предоставляет большие права производителям и децентрализует, насколько возможно, власть государства, чем обеспечивает гармоническое сосуществование всех составляющих ее элементов. <...>

Конституция гарантирует всем гражданам без различия пола первоначальное образование, работу и минимальную зарплату, достаточную для жизни, помощь в случае заболевания или безработицы, пенсию по старости, защиту законно нажитой собственности, неприкосновенность жилища, habeas corpus, возмещение убытков в случае юридической ошибки или злоупотребления власти»^{. 18}

Хартией также предписывалось создание университета, школ живописи, декоративных искусств и музыки. В каждом квартале должны быть хоровое общество и оркестр, финансируемые государством. Просто Новые Афины — республика музыкантов, поэтов и всех свободных духом.

Муссолини горячо одобрил Хартию на страницах «Пополо д’Италия», вы­сказал предложение распространить конституцию Карнаро на всю Италию и признался, что считает себя послушным солдатом Команданте. Хартия оказала на него огромное политическое влияние, особенно в том, что касается усиления корпораций и предоставления им большей самостоятельности.

— с другой: для одних конституция была недостаточно революционной, а для других — слишком популистской.­

Писатель Жак Бенуа-Мешен в начале семидесятых годов прошлого века издал «Хартию Карнаро» отдельной книгой. Позволю себе пространную цитату из яркого предисловия Мешена:

«Конституция удивляет своей непохожестью на все, что написано в этом жанре. С торжественной серьезностью сочетаются лирические пассажи, казалось бы, несовместимые с юридическими текстами. Как далеко это от гражданского кодекса или римских законов!

И все же она грамотна с юридической точки зрения. Не все в ней принадлежит перу Поэта. Ему помогали юристы, особенно Де Амбрис, ветеран синдикалистских сражений.

Д’Аннунцио объявил Регентство владением Десятой Музы, или Музы Энергии, которая, будучи невидимой, ведет к прогрессу, вдохновляет на трансформации и метаморфозы. Он хотел, чтобы конституция была динамической и могла изменяться в духе быстротекущего времени. Она не просто не закончена, но принципиально и не может быть завершена. Она, в отличие от хитона Несса, дала возможность социальному телу дышать.

Равенство полов перед законом, пропорциональное представительство, пособия при болезни или несчастных случаях на работе, при вынужденной безработице, пенсия по возрасту, национализация банков и кредиты населению, обязательные занятия спортом, гарантированная минимальная заработная плата, возможность референдума, поддержка ремесленников, защита окружающей среды и качества жизни. Разве все это утопия? Потребовалось еще пятьдесят лет борьбы, чтобы достичь всего этого. Не лучше ли считать эту конституцию не утопией, а новаторством?

Некоторые считают ее реакционной и фашистской. Но в 1920 году фашизм еще был в колыбели. Он еще не стал доктриной, являя собой левое движение с элементами социализма. Фашизм придет в 1922 году. На два года позже опубликования конституция.

Может быть, в таком случае — можно назвать ее протофашистской? Но она резко выступает против гипертрофии государства и злоупотреблений, связанных с ним. Она вдохновлена установлениями Римской республики времен Сципиона и свободных коммун времен Медичи. Однажды Д’Аннунцио сказал: „Я хочу установить равновесие между двумя фундаментальными устремлениями человека — жаждой свободы и необходимостью сотрудничества с другими. Без жажды свободы человек превращается в раба, а без сотрудничества невозможно существование общества“. Лучшей конституцией будет та, которая избегнет как тирании, так и анархизма.

Поражает абсолютное преимущество прав рабочих над правами собствен­ников.

Но что действительно отличает ее, по сути, от других демократических конституций — при том, что вместе с ними она предусматривает создание народного собрания, избранного всеми без исключения, и заботится о личных правах индивидуума (свобода мнений и собраний)?

Это три столпа, на которых она стоит, — коммуны, регионы и корпорации. Поэтому она не оставляет гражданина одного перед законом. Она вписывает одиночку в систему живых и конкретных связей.

Если коммуна — это федерация семей, регион — это федерация коммун, корпорация — это федерация рабочих, объединенных профессий. <...> Корпорация не является организацией оппозиционно настроенных против государства рабочих, постоянно требующих все больших уступок. Она интегрирована в социальное тело, составляя одну из важнейших его частей, она — „юридиче­ское правомочное лицо, пользующееся полным признанием государства; она получает полную автономию, самоуправление, выборы своих представителей и директоров, она защищает интересы своих членов и заботится об их благосо­стоянии“. Она составляет, в сущности, маленькую республику внутри большой. Или, если угодно, живой организм, выполняющий свою определенную функцию внутри социума. Параграф 9 признает преобладание прав рабочих над правами собственников. Но, в отличие от коммунистов, государство Карнаро не отнимает собственность, не берет на себя роль арбитра и распорядителя.

Конституция вообще сводит роль государства к минимуму. И ограничивает даже власть Команданте. Он обладает всей полнотой власти только в случае военной опасности. После окончания срока полномочий „он может быть заменен другим, смещен или изгнан“.

в Париже, к дуэли Д’Аннунцио с Римом. Но не запрещено думать, что за всем этим стояло молчаливое соглашение капитализма и коммунизма с целью раздавить, пока не поздно, инициативу, опасную для их устоев. Не скрывалось ли за стремлением Джолитти ценой любого кровопролития изгнать Д’Аннунцио из Фьюме именно это намерение — остановить распространение идей карнарской конституции?

<...> Стало хорошим тоном говорить о Д’Аннунцио саркастически или со снисходительной улыбкой. И это глубоко несправедливо. Как личность он восхищает своей пламенностью, дерзостью и действенностью. Ни один писатель после Байрона не играл такой роли в политической жизни своей эпохи. Фьюме стоит Миссолонги. Захват Фьюме сравним с походом франко-немецких войск на Курляндию. В обоих случаях — противостояние славянской экспансии.­

Благодаря Д’Аннунцио произошло редкое в истории событие, когда часть армии отказалась играть роль, предписанную властью, — и пыталась расчистить путь новым правам Человека». ¹⁹

Итак, конституция принята и праздник продолжается.

12 сентября состоялся парад легионеров, причем знамя Регентства Карнарского Команданте доверил нести своим «ускокам». А 22 сентября во Фьюме пришла яхта «Электра» Гульельмо Маркони, встреченная салютом всех кораблей Регентства. Маркони был не только изобретателем радио и лауреатом Нобелевской премии. Во время войны он выполнял ряд военных миссий, в 1919 году был назначен полномочным представителем Италии на Парижской мирной конференции а в дальнейшем стал сенатором. Он горячо сочувствовал «делу Фьюме».

’Аннунцио представил собравшимся «мага пространств», «властителя космических энергий». Изобретатель подарил городу мощную радиостанцию.

На другой день Маркони с борта «Электры» обратился по радио ко всему миру, призывая признать новое государство.

Теперь Д’Аннунцио принялся за составление «Устава освободительного войска» в 64 параграфах, который был отпечатан 27 октября. Кроме организационных там были пункты, касающиеся обучения легионеров, — в частности, они должны были уметь прыгать, метать камни, влезать в узкие щели, громко свистеть, петь, играть на музыкальных инструментах и танцевать.

1 ноября, в День всех святых, Команданте произнес две речи, в них он говорил, что скоро предстоит марш, и намекал, что на Рим. Вскоре Келлер полетел туда и сбросил на Ватикан белую розу — в знак почтения к святому Франциску (святому, которого Д’Аннунцио, не будучи ортодоксально верующим, тем не менее особенно почитал), на Квиринал семь роз — королеве и народу Италии, а на парламент (как уже упоминалось) — эмалированный ночной горшок. На обратном пути он попал в грозу и приземлился в Сан-Марино, но ему удалось снова добраться до Фьюме.

Рапалльский договор (начало конца)

В самой Италии летом и осенью 1920 года назревала революция. Забастовки прошли по всей стране. В июне, когда Нитти вынужден был уйти в отставку, многим казалось, что социализм окончательно предрешен. Рабочее движение нарастало стихийно и победоносно. Пролетарские организации брали экономическую жизнь страны под свой контроль. Повсюду красовались портреты Ленина, звучали коммунистические призывы. Июль ознаменовался военным мятежом в Анконе.

На место Нитти пришел Джолитти, уже не раз занимавший пост премьер-министра и в 1911 году запретивший публикацию некоторых «чрезмерно патриотических» строк Д’Аннунцио. Ждать от него хорошего не приходилось. Д’Аннунцио называл его «старым предателем» или «старой лисой». Джолитти удалось собрать в правительстве носителей разных политических устремлений и несколько утихомирить революционное движение. Фьюме оставался проблемой, которую надо было во что бы то ни стало решить. Оглашение Хартии подтолкнуло правительство к принятию жестких мер. Джолитти последовательнее, чем Нитти, пытался расправиться с Фьюме. Именно он инициировал подписание Рапалльского договора.

Италия и Югославия уже давно вели переговоры о спорных территориях. И вот 12 ноября 1920 года случилось роковое для Карнарского Регентства событие — был подписан Рапалльский договор (не путать со знаменитым советско-германским 1922 года), по которому Далмация, за исключением Дзары и двух островов, оставалась у Югославии. Италия получала Истрию и полосу земли вдоль побережья до Фьюме. Она брала на себя обязательство решить проблему Фьюме, который должен был стать вольным городом в составе Югославии, но без Команданте и без ардити. Казалось бы, цель была достигнута, но Д’Аннунцио не мог согласиться с отказом от Далмации и с потерей надежды на аннексию города.

Он обратился к жителям Фьюме с пламенной инвективой в адрес «предателей» и, в частности, сказал: «Может быть, мы все погибнем под руинами Фьюме, но из-под них поднимется наша душа <...>. Все загорится от наших искр. Граждане Фьюме, итальянцы, любое восстание — это творчество!»

и полковник Сани, год назад примкнувшие к фьюманцам. Начиналась анархия.

Муссолини, к великому разочарованию Д’Аннунцио, выступил в «Пополо д’Италия» с одобрением Рапалльского договора. И даже Маркони советовал принять его условия. Cоавтор Хартии Де Амбрис тоже уговаривал прекратить бесполезное сопротивление, тем более что в городе возникли беспорядки. Но Д’Аннунцио упорствовал: «Мы будем держаться — до последней корки хлеба и до последней капли крови». Защитники целыми отрядами покидали город, вокруг которого все плотнее сжималось кольцо осады.

21 ноября в голодный, пустеющий, павший духом Фьюме прибыл маэстро Артуро Тосканини в сопровождении родственников и оркестрантов. Команданте приветствовал «орфический легион», который дал концерт в пользу бедняков. Встреча двух маэстро была очень теплой. Тосканини горячо поддерживал захват города, он даже в принципе согласился стать министром культуры Регентства. (В это время он разделял левые взгляды и был заодно с Муссолини. Но вскоре он горько разочаруется в фашизме и после прихода чернорубашечников к власти иммигрирует в Америку.) Состоялся праздничный обед, на котором, несмотря на тревогу о будущем, все веселились.

На следующий день Д’Аннунцио продемонстрировал маэстро мощь своего войска, устроив маневры со стрельбой, после чего повесил ему на грудь золотую медаль. А вечером Тосканини дал концерт на площади для легионеров, в программе были Вивальди, Бах, Дебюсси, Респиги, Вагнер, Верди и Леоне Синигалья, композитор из Пьемонта, тоже находившийся во Фьюме. Музам в этот день была принесена достойная дань — звуки, исполненные гармонии и героизма, уносились далеко в море. Но, слушая их, все понимали, что город обречен.

После заключения Рапалльского договора Джолитти предпринял ряд попыток (впрочем, скорее для очистки совести) договориться с Д’Аннунцио, но потом отдал приказ Кавилье применить силу. Генерал потребовал, чтобы все войска, в соответствии с договором, были выведены из Фьюме и приказал адмиралу Симонетти заставить уйти из фьюманского порта все суда.

’Аннунцио ответил прокламациями к триестинцам и всей Истрии. В них были и такие слова: «Скоро прольется кровь, идущие на смерть приветствуют вас!»­

Команданте с последней надеждой обратился за помощью к триестинским фашистам во главе с Франческо Джунтой. Но попытка Джунты поднять восстание была сразу же пресечена.

Хроника финала

Генерал Кавилья объявил всем военным, что их, как предателей, ждет наказание вплоть до смертной казни, если они немедленно не покинут город. После чего военные корабли правительства вошли в порт. Генерал Луиджи Капелло был послан, чтобы предпринять последнюю попытку уговорить Д’Аннунцио. Он, испытывая явную симпатию к Команданте, докладывал, что тот, как всегда, готов служить Италии и не будет устраивать беспорядков. Д’Аннунцио же сделал ошибочный вывод, что правительство не решится на крайние­ меры. Возможностей соглашения не осталось. Адмирал Милло, до сих пор сочувствовавший Д’Аннунцио, увел своих людей, не желая воевать с соотечественниками. Команданте заклеймил его: «Один человек потерян. Другой человек остался».

Поддержка все же была. Фьюме сочувствовали патриоты и националисты по всей стране. На помощь пришли два торпедных катера, экипажи которых подняли мятеж и прибыли во Фьюме из Полы. Приехали и добровольцы — итальянцы из Дзары.

Д’Аннунцио отверг его и объявил войну Итальянскому королевству.

Теперь он мог надеяться только на восстание в Италии. Он направил письмо Муссолини (с капитаном Артуро Марпикати, впоследствии ставшим видным лицом в фашистском правительстве), требуя восстать и нападать на квестуры или префектуры. Но Муссолини был сам на волоске от ареста и заявил Марпикати, что Команданте великий поэт, но безумец. Он считал, что надо согласиться с решением Рапалльской конференции и уступить — хотя бы на время — в вопросе о Фьюме. В сущности, он еще раз предал Д’Аннунцио.

Накануне Рождества 45-я дивизия продвинулась вперед и пересекла границу Регентства. Поэт послал самолеты с листовками на позиции, призывая войска не повиноваться ради их «матерей, колыбелей, родины и Бога».

Но они продолжали наступать и захватили передовые посты легионеров. Начались братоубийственные бои с регулярной армией. Появились первые жертвы. Команданте написал прокламации с призывом к восстанию, их разбросали над Триестом и над Венецией. 25 декабря, в Рождество, Кавилья объявил однодневное перемирие. Атака возобновилась уже на следующий день, и крейсер «Андреа Дориа», расстреляв верный Д’Аннунцио корабль «Эсперо», подошел на расстояние 800 метров от берега и сделал несколько выстрелов по правительственному дворцу, явно метя в окно кабинета Команданте. Снаряд попал в стену прямо над карнизом его окна, несколько кусков штукатурки поранили его, но он, не обращая на это внимания, сочинял новое послание к итальянцам. Судьба и в этот раз его хранила. Неглубокий шрам от удара куском штукатурки в левую бровь остался у него на всю жизнь. Всю жизнь он будет поминать это «кровавое Рождество». Кровь пролилась по его вине. Ведь, если бы он принял Рапалльское соглашение, легионеры могли бы спокойно покинуть город.

’Аннунцио и в этом безнадежном положении настаивал на расторжении Рапалльского договора. Обстрел возобновился, несмотря на то что могли пострадать мирные жители. Команданте выпустил последнее воззвание. Но теперь он понял, что помощи ждать неоткуда и что Италия бестрепетно перенесет уничтожение защитников Фьюме. Городской совет единодушно проголосовал за сдачу города.

На последнем заседании 26 декабря Д’Аннунцио объявил Совету об отставке — своей и правительства. Об этом сразу дали знать командующему наступавшей правительственной дивизией генералу Феррарио. Тот потребовал письменной декларации Д’Аннунцио.

Хотя до этого Команданте торжественно клялся, что умрет, чтобы между Италией и Фьюме навеки был его труп, он повел переговоры об эвакуации, что означало конец всей авантюры.

Через день Д’Аннунцио направил легионерам многословное «Алал< траурное» и присутствовал на мессе по убитым.

31 декабря военный министр Фьюме Хост-Вентури и генерал Феррарио подписали пакт о сдаче города.

’Аннунцио стороной. Распространился слух, что он, подобно Нерону, желал сжечь свою «столицу» и отдал легионерам такой приказ. Но никаких подтверждений этому нет.

Оставалось только похоронить мертвых. 2 января 1921 года траурная процессия во главе с епископом Фьюме и Команданте отправилась на кладбище, находящееся на горе над городом. Ступенчатый подъем к месту упокоения издавна называли «Путь на Голгофу». Никогда это название не было таким уместным. В этот день на кладбище появились тридцать три новые могилы, украшенные лавровыми венками. В десяти будут спать до Судного дня солдаты регулярной армии, в остальных — легионеры. Д’Аннунцио произнес короткую речь о том, что если бы пришел Сын Божий и воскресил этих солдат, как некогда Лазаря, то они бы, плача, обняли и простили друг друга. Сказав это, он упал на колени в снег. Легионеры и все присутствующие в слезах последовали его примеру.

4 января 1921 года началась эвакуация легионеров. Команданте напутствовал их, обещая продолжать борьбу уже в Италии.

12 января город покинули и корабли, остались лишь Д’Аннунцио и несколько офицеров. На прощальном ужине Команданте сказал своим сторонникам: «Товарищи, я клянусь вам, что я намеревался умереть. Я подготовил свою душу к этому, и внутри меня эта жертва совершилась. Но после братоубийственного обстрела я понял, что Италия этого не стоит».

Когда его спросили, от чего он больше страдает, от скорби по убитым или из-за вынужденной сдачи, он ответил: «Одинаково».

’Аннунцио интервью. Два его репортажа как бы обрамляют период существования Регентства Карнарского:

«Пустой трамвай от вокзала. В окнах больше нет знамен. <...> Больше не поют. В траттории мандолины висят на стенах, город без звуков. <...>

Площадь Данте. Пустой дворец. Д’Аннунцио живет на улице Буанаротти, дом 18. Решетка. За ней ардити, это его слуга, с винтовкой. Команданте лежит в постели, у него ларингит. Он отказывается с нами говорить. „Молчание“, — повторяет он.­

И все же Д’Аннунцио рассказал, что стоял у окна, когда офицеры преду­предили его, что крейсер «Андреа Дориа» разворачивается для стрельбы. Он не поверил, что они станут стрелять без предупреждения: „Мы ведь не австрийцы“. Но тут оглушительный удар, снаряд разворотил окно, посыпалась штукатурка, качнулся пол. „До этого момента я хотел умереть… Они хотели меня убить, поэтому я буду жить“.

Верные вынесли его на руках. Он повторял: „Они заплатят за это“.

— „Фьюме защитит себя или погибнет!“, „Италия или смерть!“, „Кто против нас?“.

Римское правительство предложило ему с почетом удалиться и выбрать: если он отправится по суше, то целый отряд пехоты будет сопровождать его, если же он предпочитает морской путь, торпедоносец под всеми флагами будет ждать его в назначенное время. Но он отклонил все почести и послал человека в Венецию за своей гражданской одеждой. Он наденет свою шляпу-дыню и исчезнет в безлунную ночь в тумане, совсем один.

Со всех сторон света ему шлют приглашения. Махараджа просит отобедать с ним в Индии, но он испытывает ужас перед слонами. Он говорит, что они напоминают ему Нитти. Его приглашает Либерия, но там нет аэропорта. Мексиканская оппозиция, Гавана, но он не курит. Он думает скрыться во Франции. Скучает по Ландам, по Аркашону, но его ардити говорят ему: „Вы уедете, и у „стариков“, похитивших у нас победу, будут развязаны руки. Вы не сможете крикнуть им „стоп“. Вы не должны скрываться за границей“. Он пока не знает, куда поедет.

Но знает только одно — он хочет укрыться в уединенном месте хотя бы на месяц, чтобы закончить книгу, которую называет своей лучшей книгой. „Ноктюрн“. ²⁰

Его вид — воплощенное страдание».

«Да здравствует любовь! Алал<!» Некоторые рыдали, но большинство радовалось тому, что жизнь вот-вот вернется в обычное русло. Не будет больше анархии и голода. Мэр произнес ответную прощальную речь.

В тот же день вместе с лейтенантом Басси, младшим лейтенантом Тонна и с теми же верными ординарцем Россиньоли и шофером Джакомо Бассо, с которыми он приехал, Д’Аннунцио покинул Фьюме в сопровождении нескольких грузовиков с документами и личными вещами. И хотя машины ехали по равнине, это был резкий спуск с вершины его жизни.

Что же касается города, его звездный час пробил и не вернется — эпоха отчаянья, безумного веселья и противостояния всему миру для него закончилась. Когда Муссолини пришел к власти, он сумел дипломатическим путем вернуть Фьюме Италии — до 1944 года. Тем самым Дуче не только обозначил имперские притязания фашистской Италии, но и, как «ученик, победивший учителя», утер нос Д’Аннунцио, к которому всегда испытывал смешанные чувства восхищения и страха.

Ныне Фьюме зовется Риекой, он как бы сменил пол, поменяв итальянское слово мужского рода на женское славянское. Это тихий хорватский город-порт, начисто забывший о delirium tremens своего прошлого.

Примечания

’Аннунцио в соответствии с его постоянным желанием оживлять античность: «Эйа!» — восклицание воинов, встречающееся у Эсхила и Платона, «Алал<!» — победный возглас у Гомера, Пиндара и др.

2 Фрагменты речей и воспоминаний Д’Аннунцио приводятся по: Cento e cento e cento pagine del libro segreto di Gabriele D’Annuzio tentato di morire. Verona, 1935. Здесь и далее цитаты из иноязычных источников даны в переводе автора.

3 См.: В. Шубинский. Гумилев. Жизнь поэта. СПб., 2004.

4 Атака состоялась 11 февраля 1918 г. Д’Аннунцио часто называл ее «Буккарской издевкой» — она имела скорее психологическое значение, поскольку атакующим не удалось причинить противнику какого-либо урона.

5 Carli Mario. Con D’Annunzio a Fiume. Milano, 1920.

«Хваления небу, морю, земле и героям», созданный между 1899 и 1903 гг.

7 Kochnitzky Leon. La quinta stagione, o I centauri a Fiume. Bologna, 1922.

8 Marinetti Filippo Tommaso. Futurismo e fascismo. Raccolta di manifesti. Foligno, 1924.

9 Книга из цикла «Хваления небу, морю, земле и героям» (см. прим. 6), названная по имени самой яркой звезды созвездия Плеяд. Д’Аннунцио считал эту книгу своим лучшим поэтическим произведением.

10 Возможно, на момент интервью Д’Аннунцио был кем-то дезинформирован: Версальская конференция никогда не выносила решений о признании суверенитета Фьюме.

’Annunzio, conquйrant de Fiume. Paris 1990.

12 Comisso Giovanni. Il porto dell’amore. Treviso, 1924.

13 Antongini Tom. D’Annunzio. Boston, 1938.

14 Там же.

15 Kochnitzky. Op. cit.

’Аннуцио совершила дерзкий полет на Вену и сбросила на город листовки.

17 Николай Устрялов. Итальянский фашизм. http: //www.gumer.info/bibliotek/Buks/polit/Ustr/index.php

18 Benoist-Mйchin Jasque. La Charte de Carnaro. Paris, 1970.

19 Там же.

20 Книга прозы «Ноктюрн» была опубликована в 1921 г. Д’Аннунцио начал писать ее, когда, спасая от слепоты свой единственный глаз, по предписанию врачей лежал в полной темноте.