Рихард Шапке
перевод с немецкого Игнатьева Андрея
Габриеле Д’Аннунцио: поэт и воин
– это философия и политическая деятельность итальянского гения Габриеле д’Аннунцио, проявившего себя в самых различных областях. Произведения этого выдающегося поэта и писателя вследствие этого будут рассматриваться в связи с их философским содержанием, а о его бесчисленных аферах и скандалах речь будет идти поэтому в лучшем случае во вторую очередь. Цитаты взяты, если нет иных указаний, из произведений д’Аннунцио.
Часть 1. Философ самопреодоления
Введение
’Аннунцио – поэт, солдат, летчик, демагог, эротоман, философ самопреодоления и проповедник сверхчеловека – был ярким представителем скептического поколения. Он принадлежал к выдающимся личностям Италии, жившим до и после первой мировой войны как единственный итальянский поэт этого времени, имеющий международную известность. Д’Аннунцио оказал влияние на целую эпоху в истории итальянской литературы и был одним из поразительнейших феноменов, явившихся на стыке столетий в Европе. Во время своего захвата Фиуме он разработал внешние форм и ритуалы фашизма. В наши дни д’Аннунцио почти забыт в Германии, не говоря уже о его романе «Огонь». Итальянский гений самоинсценировки все же привлек внимание немецкой общественности перед мировой войной, очаровал Гуго фон Гофмансталя, Роберта Музиля и Бертольда Брехта. Проблематичная перенасыщенность колоссального дела всей его жизни также проявилась в том, что вплоть до сегодняшнего дня нет ни одной его биографии, которая бы отвечала бы научным требованиям. По случаю столетия со дня его рождения д’Аннунцио вызвал интерес у итальянских литературоведов, пятидесятилетие со дня смерти также вызвало подлинную волну публикаций. Его поместье Витториале на озере Гарда, находящееся в сердце бывшей республики Сало, ныне является настоящим местом паломничества, которое притягивает тысячи людей.
Новая надежда Италии
’Аннунцио родился 12 марта 1863 года в маленьком городке Пескара. Как сын Франческо Паоло- Рапагнетта д’Аннунцио и Луизы де Бенедичти, он был первым сыном после двух дочерей, и поэтому вызывал особое внимание со стороны родителей. Д’Аннунцио рос, окруженный женской родней, а его отец отличался как прямо-таки тираническая личность. Имя мальчика должно было однажды стать программой: Гавриил, библейский архангел, возвещает послание. Франческо Паоло Рапагнетта был буржуазного происхождения, но, будучи усыновлен, поднялся по социальной лестнице и смог жениться на женщине из семьи, принадлежавшей к земельной аристократии.
Благодаря родству по материнской линии Габриеле познакомился с образованной средой. Пескара отрезан Гран Сассо от остальной территории Италии, и область эта более связана с Венецией и с Адриатикой. Абруццы – это регион, на который наложили отпечаток старинные ритуалы, обычаи и суеверия- здесь легенды живы. Также Габриеле рано почувствовал симпатию к традициям мореплавателей своей родины. Он рос в гармонии с природой, что вместе с отрешенностью, с изысканностью чувств и любованием цветами прошло через всю его жизнь. Уже детство его было наполнено символами, мы упомянем здесь только резаную рану на пальце как «мозоль писателя» и все время повторяющуюся картину с легкостью летящих ласточек, которые оставляют на земле любующихся ими людей. «Все разговаривает со мной, все есть знак для меня, который я могу прочесть». Мальчик был нежным и чувствительным, но также упорным и обладал сильной волей, на него наложили отпечаток тихие страдания матери и проявления властности со стороны отца. Он унаследовал от отца фанатичную гордость собой и стремился быть достойным его. Отец поддерживал интерес сына к музыке и познакомил его с биографиями национального героя Италии Гарибальди и Наполеона Бонапарта как представителей латинского гения.
’Аннунцио был оторван от дома и принят в привилегированный интернат Чичогнини в тосканском Прато. Образование в нем имело антиклерикальную и позитивистскую направленность и имело весьма длинную традицию. Будучи питомцем интерната, он бежал от боли разлуки, думая, что ему суждена особая миссия. Он не мог приспособиться, но изолировал себя через уже рано обнаружившиеся необыкновенные проявления – склонность к экстравагантности, своеволие и попытки побега из интерната, казавшегося тюрьмой. Здесь следует упомянуть, что, будучи честолюбивым и одаренным учащимся, он в течение короткого времени отказался от крестьянского абруццкого диалекта в пользу тосканского диалекта итальянского языка, на котором писал Данте.
В 1877 году, когда ему едва исполнилось 14 лет, он был исполнен восхищения поэтами Древнего Рима. Уже тогда он собирал выражения, обороты речи всех видов и фрагменты размышлений, записывая их в тетради. К 16 годам он изучил английский, читал Шекспира и Бодлера и писал свои собственные первые стихи. Решающее влияние на него оказал поэт Гьезо Кардуччи, который требовал новой поэзии для Италии. При этом вместо направления, указываемого замшелым романтизмом, следовало опираться на латинско-итальянскую традицию. Кардуччи видел себя в качестве воспитателя итальянской молодежи, и это воззрение сыграло важную роль впоследствии для д’Аннунцио. «И я чувствую в своей душе ту искру борющегося гения, который ужасает все мое существо и внушает мне мучительную тоску по славе и борьбе». Год спустя это звучало уже так: «Мне семнадцать лет, и я уже чувствую, как в моей душе вспыхивает огонь той молодежи, которая идет на смену старшим поколениям: в моем сердце отпечаталось безграничное устремление к знанию и славе, которое часто обрушивается на меня с мрачной и мучительной меланхолией и вынуждает меня рыдать: я не терплю никакого ига».
В 1879 году при поддержке отца вышел первый сборник стихов «Примо вере». Критика увидела, что вырос давно ожидавшийся новый поэт Италии. Габриеле д’Аннунцио чествовали как пример для поколения молодых литераторов. Правда, руководство интерната было вовсе не в восторге от стихов, что едва не привело к изгнанию юного лирика. Успешной продаже второго издания сборника способствовал сам автор, распространивший выдуманное известие о собственной смерти при падении с лошади – эффективность работы с общественным мнением была освоена им уже с колыбели. Уже тогда д’Аннунцио очень решительно представлял свои собственные экономические интересы, что каждые два месяца приносило ему платеж его издателя. В 1881 году он успешно закончил интернат и возвратился домой в Пескару, где он, несмотря на то, что он был младше на 15 лет, присоединился к дружескому кружку художника Франческо Паоло Мичетти, тогда самому известному художнику-реалисту Италии. Вскоре после этого д’Аннунцио поступил в римский университет по специальности «литература и философия».
– быстро растущая и неспокойная столица, которая стремилась взять на себя ведущую роль в сфере культуры. Город был символом былого имперского величия и стремился отыскать в нем новую итальянскую национальную идею. Провинциальная Италия должна была обновиться благодаря престижу и славе классического латинского Рима. Д’Аннунцио снял жилье в центре города и учебе предпочитал просиживание в редакциях газет. Журналистам, очарованным им, он казался воплощением идеала романтического поэта.
«Канто Ново» (1882) Габриеле д’Аннунцио ввел английскую романтику как совершенно новый стиль в Италии и отмежевался этим самым от Кардуччи. «У меня есть сила, чтобы неистово бунтовать. Благодаря длительному и трудному процессу селекции сейчас я свободен, я, я целиком. Я только должен сбросить еще последние оковы и умыться водой». А далее последовали и еще сборники стихов.
В 1883 году поэт присоединился к группе «In Arte Libertas». Она соединяла римскую традицию с направленным против буржуазного общественного порядка революционным национализмом и аристократическими идеалами. Группа пропагандировала радикальный эстетизм в противовес жажде наживы, материализму и неспособности буржуазии понять искусство. Элитарное понимание искусства отвергало то, как его понимают массы, и одновременно представления об искусстве, присущее чисто академической среде. Мотором группы был издатель Анжело Соммаруга, который открыл ряд газет. Соммаруга также не боялся скандалов, а значит, д’Аннунцио был здесь в надежных руках. После витализма начального периода он обратился теперь к декадансу и к витающей в облаках чувственности. Скандальный автор и светский лев, он буквально взял Рим штурмом. Сенсацию вызвало, прежде всего его бракосочетание 28 июня 1883 года с Марией Гардуин ди Галлезе, представительницей высшей римской знати – невеста была беременна. Брак был заключен не под счастливой звездой, так как д’Аннунцио впутывался в бесчисленные истории и обожал расточительный образ жизни.
В ноябре 1884 года Габриеле д’Аннунцио получил место редактора до тех пор второсортной ежедневной газеты «Ля Трибуна» и решил благодаря этому свои финансовые проблемы. До 1888 года он оставался постоянным сотрудником редакции газеты и выполнял роль колумниста, используя меняющиеся псевдонимы и сочиняя статьи на банальные темы, а также критика-искусствоведа. Как журналист он также интересовался культурой и литературой Великобритании и Франции. В этом д’Аннунцио проявил свой безошибочный нюх на последние проявления моды. Он предвосхитил образцы культурной идентификации и одновременно был создателем модных тенденций для молодой итальянской нации. Благодаря его работе в «Ля Трибуна» произошел подъем в плане великодержавной пропаганды в Италии, а также пропаганды развития военно-морского флота. В своих статьях он призывал возродить существовавшие на протяжении столетий традиции мореплавателей приморских городов Италии; мечта о Средиземном море как о mare nostrum захватила юного поэта.
Философ самоопределения
’Аннунцио покинул «Трибуну» в августе 1888 года и возвратился в Atelier Michettis в Франкавиллу, чтобы написать свой первый роман «Желание». Книга была закончена после шести месяцев прилежной и целеустремленной работы и сделала своего автора известным за пределами Италии.
Образ главного героя графа Андреа Шперелли носил, несомненно, автобиографические черты, и д’Аннунцио всегда будет выставлять на сцене свою собственную личность. Устанавливался не ведающий ограничений культ «Я», объединенный с культом утонченной, вплоть до упоенностью смерти, красоты. Но «Желание» это также роман, повествующий о крахе человека. В противоположность к Fin de siede Шперелли это не летаргически дышащий на ладан декадент, занимающий какую-нибудь социальную нишу, но он выступает как «волюнтаристически восторженный» эстет посреди заполненного жизненного пространства. «В сером всемирном потопе нынешней демократии, в котором, к сожалению, гибнет столько прекрасного и благородного, исчезает постепенно тот особый класс старой итальянской знати, в среде которой из поколения в поколение сохранялись в живой форме определенные семейные традиции высокой культуры, элегантности и чувства прекрасного». Шперелли был последним отпрыском интеллектуальной породы, целиком преданнной искусству. Искусство этого типа еще не выродилось только в декор, и даже личность стилизируется под произведение искусства. «Следует создавать свою собственную жизнь, как создают произведение искусства. Жизнь думающего человека должна быть его собственным произведением. В этом проявляется подлинное превосходство … Следует любой ценой сохранять свою внутреннюю свободу – даже в опьянении… Раскаяние это ничтожное времяпровождение ничем не занятой души. Никогда не следует каяться, но надо наполнять душу новыми чувствами и новыми представлениями (…). Интеллектуалы, которые воспитаны в поклонении прекрасному, всегда сохраняют, даже средь самой худшей порчи, некий вид порядка. Идея красоты это так сказать ось их страсти».
Уже здесь появляется мотив самопреодоления, очистительного катарсиса. Тяжело раненый на дуэли Шперелли переживает внезапное очищение, превращаясь из непостоянного прожигателя жизни в художника: очищение и новое рождение. Никогда ощущение жизни не бывает таким сладким, как после страданий болезни, и никогда человеческая душа не бывает такой открытой для добра и веры, как после взгляда в пропасть смерти. Во время выздоровления человек понимает, что его мысли и желания, его воля и его ощущение жизни не есть сама жизнь. Что-то есть в нем бдительнее, чем мысль, настойчивее, чем желание, сильнее, чем воля, глубже, чем сознание, и это есть существование, природа самого бытия. Он понимает, что его действительная жизнь словно и не живется. За периодом художественного творчества следует возвращение в непостоянную жизнь, и вместе с этим наступает внутренний разлом: « Но никогда он не был внутренне обеспокоенным, неуверенным, запутавшимся, никогда у него не было ноющей неудовлетворенности, тягостного неприятного ощущения, никогда он не испытывал яростные вспышки гнева и отвращения к самому себе. Иногда, когда он был уставшим и одиноким, он внезапно ощущал, как в глубинах его души поднимается отвращение, и у него не было сил прогнать его прочь, но он позволял всему происходить с тупой покорностью, как больной, который оставил всякую надежду на исцеление и примирился с тем, что он будет жить со своей болезнью, испытывать страдания и целиком погружаться в великое горе. Ему казалось, что старая проказа поразила по-новому его душу, сердце вновь опустошено и не сможет более никогда чувствовать, как продырявленная шина. Это чувство опустошенности и ощущения безвозвратной потери приводило его в исступленную ярость или вызывало у него глубочайшее презрение к себе самому, своим желаниям, своим последним надеждам и мечтам. Он стоял на опасном перепутье: жизнь безжалостно захватывала его, любовь к жизни нельзя было подавить. Он находился на разграничительной линии между спасением и падением, на критической точке, на которой великие сердца проявляют всю свою силу и ничтожные – всю свою трусость. Он позволил себя победить, но не проявил мужества, чтобы спасти себя через акт воли. Хотя он страдал, он боялся страдать мужественно. Хотя отвращение терзало его, он боялся отказаться от того, что вызывало в нем отвращение. Хотя инстинктивно он совершенно ясно ощущал, что он должен был безжалостно порвать со всем, что его больше всего, казалось, влекло, у него было опасение отказаться от всего этого. Он позволял себя низвергнуть, он отказывался совершенно и навсегда от своей воли, от своей энергии, от своего внутреннего достоинства, он приносил в жертву все, что оставалось у него из веры и идеалов, он ринулся в жизнь, как в большое приключение… Почему все так быстро улетучивалось и исчезало? Почему он не смог разжечь пламя в своем сердце? (…) Все в нем изменялось и формировалось постоянно заново; он был лишен малейшей частицы нравственной силы. Его нравственное чувство было наполнено противоречиями; цельность, простота и непосредственность были ему чужды; зов долга не проникал более в его душу, охваченную внутренним мятежом. Голос воли был заглушаем голосом инстинктов, совесть исчезала во тьме, как светило без собственного света. Так было всегда, и так будет всегда? Зачем бороться против себя? Cui bono? Но именно эта борьба управляла жизнью, именно это беспокойство накладывало отпечаток на его существование, именно эта мука была проклятием, от которого он никогда более не сможет избавиться. Каждая попытка самоанализа заканчивалась еще большей неуверенностью, еще большей беспомощностью. И так как он вообще не был способен к синтезу, его анализ становился жестокой и саморазрушительной игрой. После часа размышлений о самом себе он, отчаявшийся и пропащий, был смущен и сокрушен».
В середине романа также возникает город Рим с его вычурными зданиями. Стиль описываемой обстановки почти до 1910 года определял вкус итальянского высшего класса. Через ударение на жизненность и силу д’Аннунцио отрешился от апокалипсических настроений fin de siecle. В противоречие между искусством и жизнью автор обращается к жизни, которую он хочет творить по образу и подобию своих собственных произведений. Параллельно появляется сборник стихов «L”Isotteo – La Chimera”, в котором д’Аннунцио представляет свою веру в силу слова. Слово заключает в себе целую реальность, и только через слово существует мир. Человеческая реальность растворяется в реальности искусства, охватывающей природу.
–й кавалерийский полк в Алессандрии. Лишения и военная дисциплина причиняли ему страдания, и всё же он в скоре смог выбить для себя льготы. В качестве последствия военной службы он весь остаток своей жизни страдал малярией. После увольнения он развёлся со своей женой и стал жить со своей возлюбленной Барбарой Леони. Расточительный образ жизни, писательские неудачи и финансовый коллапс собственной семьи разорили его, и в 1892 году он вновь уехал в Michetti. Всё его имущество было принудительно продано с аукциона.
«Невиновный», в котором обнаруживается влияние Толстого, появился в 1892 году, как и «Желание», в Франкавилле. Тема его это кризис личности многосторонне одаренного эстета Тулиу Гермиля, который выдает себя за избранную личность, а на самом деле является никем иным, как безответственным и типично низменным развратником. Д’Аннунцио скрупулезно описывает здесь свою собственную внутреннюю жизнь. Жизнь кажется «отдаленным, неясным, неопределенно чудовищным видением». Выходя и является перерождение через страдания, самопреодаление для разрешения кризиса. «Изо дня в день я доверчиво вглядывался в будущее. Мои воспоминания были словно стерты. Моя устаревшая душа разучилась страдать. В определенные часы полного истощения все во мне распадалось, растягивалось, расплавлялось, погружалось в первозданное состояние и становилось неузнаваемым. После этого странного, духовного распада мне казалось, что во мне начинается новая жизнь, что меня захватывает новая сила… Каждый процесс в природе… влиял на все мое существо. Тяжелые болезни души, как и болезни тела, обновляют человека; и духовное не менее благотворно и не менее удивительно, чем физическое».
«Когда боль превосходит силы, человек невольно ищет в сомнении мгновенное облегчение невыносимых страданий; он думает: возможно, я обманываю себя, возможно, мое несчастье ни такое, как кажется, возможно, вся эта боль неразумна. И пока он продлевает период покоя, сбитой с толку душе удается приобрести определенное знание о действительности».
«И жизнь кажется мне в этот час отдаленным, запутанным, неопределенно чудовищным видением. Сумасбродство, чушь, бедность, слепота, все болезни, все мерзости; беспрестанная мрачная деятельность неизвестных, атавистических, животных сил в самой глубине нашего существа; высокие, непостоянные, текучие проявления духа, всегда привязанные к функции одного органа; мгновенные изменения, которые вызываются незаметными причинами, вызываются ничем; неизбежное участие эгоизма, даже в самых благородных делах; бесполезность столь многих нравственных сил, которые направлены на неопределенную цель, непостоянство склонностей, которые считают вечными, хрупкость добродетелей, которые считаются непоколебимыми, бессилие самой честной воли, бесчестье, все бедствия явились мне в этот час. Как можно жить?»
одним из его самых удачных произведений. «Невиновный» имел успех во Франции и с 1896 года в Германии. Сам автор же писал на этот счет: «Невиновного» возможно нельзя отнести к моим шедеврам. И я должен написать мой шедевр еще до достижения тридцатилетия, если я еще буду жив. Как много я об этом думаю! И как я отчаялся из-за всех этих мерзостей, которые отнимают у меня силы и огорчают мою душу».
В это же время писатель становится интеллектуальным рупором антидемократически настроенных правых. Они возникли как реакция на неудачную империалистическую политику правительства в Восточной Африке и укрепление рабочего движения. Габриеле д’Аннунцио констатировал кризис исторических идеалов и осуждал господствующий позитивизм. Должна была придти новая истина, новая правда была необходима. Его работы предлагали элитарное мировоззрение и указывали на берущую начало из древнеримской традиции миссию Италии и Рима. Культ нравственной красоты как положительная ценность латинской культуры противопоставлялся индустриализации и материализму. Будучи сотрудником неаполитанской газеты «Ли Маттино», он нападал на демократию как на «борьбу гнилого эгоизма». Наследственная аристократия должна быть заменена новой аристократией духа, от социального происхождения «независимой силой, которая сама собой правит, свободой, которая сама себя утверждает (…) Все то, что до сих пор давалось директивами и направлениями в искусстве, не способно постичь великий поток новых идей, настроений и чувств, которые бушуют на пороге нового мира. Наука не может заново населить пустые небеса, она не может доставить радости душе… Мы не хотим реальности более. Дайте нам мечту!»
’Аннунцио с Рихардом Вагнером и Фридрихом Ницше , при этом он тенденциозно вставал все более и более на сторону творчества Ницше. Он восхищался его критикой «евангелистической доктрины сострадания». Ницше воплощал жизненную силу, в то время как Вагнер стал олицетворением декадентского искусства. Задача художника состояла в том, чтобы «выражать дух времени, в которое он живет». Вследствие этого Вагнер был полным воплощением нынешней декадентской эпохи. Д’Аннунцио порицал готовность Вагнера переносить страдания, но он ценил его способность как личности стать со своим искусством явленном в мифе образцом для культурного и политического поведения нации. С его опорой на Вагнера и Ницше поэт весьма явно отличался от профессиональных итальянских философов, которые ориентировались, прежде всего, на Шпенглера. Верными признаками этого нового влияния были опубликованные осенью 1892 года в «Маттино» эссе «Ля бестия элеттива» и «Иль казо Вагнер». Д’Аннунцио констатировал физический и духовный кризис Европы, чьим внешним выражением было победное шествие идей 1789 года. Ницшеанский культ «Я» выступал против всяких догм, проповедовал новую аристократию, «расу благородных и свободных», которая была призвана для борьбы против морали буржуазии и масс – и к основанию новой эпохи.
Часть 2. Провозвестник сверхчеловека
В 1894 году появляется третий роман «Триумф смерти», написанный под влиянием «Тристана и Изольды» Вагнера, на наш взгляд, это ключевое произведение д’Аннунцио. Роман предваряла цитата из «По ту сторону добра и зла» Ницше: «Мы предлагаем наше ухо голосу великодушного Заратустры, и мы с твердой верой подготавливаем в искусстве приход сверхчеловека, superhomo». Главный герой, Гьорго Ауриспа. считает себя «приговоренным на то, чтобы постоянно ожидать жизни». И здесь также встречается мотив самосомнения в качестве импульса к действию: «Это странно: после глубочайшего падения душа вновь стремится к чему-то высокому… Я прилагаю сверхчеловеческие усилия, чтобы держать перо. У меня нет сил, нет воли более. Чувство разбитости погрузило меня в такое глубочайшее отчаяние, что я ничего более не чувствую, кроме как отвращения к жизни. И это такой серый, тяжелый, гнетущий день, я хотел бы его назвать почти кладбищенским. Часы проходят безжалостно тягуче, и с каждой минутой увеличиваются мои страдания и становятся все мрачнее и безнадежнее. Мне так плохо, словно внутри меня покоится масса застоявшейся ядовитой воды. Является ли это нравственным или физическим страданием? Я этого не знаю. Я не шевелюсь и остаюсь безучастным под бременем, которое давит на меня, но не убивает… Мне так горько, что я бы хотел потерять на долгое время сознание и, придя в себя, я бы хотел более ни о чем не помнить и вообще не жить. Я бы хотел, по крайней мере, почувствовать сильную физическую боль, почувствовать себя раненым, причинить себе глубокий ожог, что-нибудь, чтобы облегчило мои душевные страдания (…). Я буду страдать без того, чтобы мне было позволено перемирие. (…) Что мне не хватает? Какой недостаток имеет мой нравственный организм? Какова причина моего бессилия? У меня есть страстное желание жить, равномерно развивать все мои способности, чтобы чувствовать себя законченной и гармоничной личностью. И вместо этого я тайно умираю каждый день; каждый день жизнь покидает меня через бесчисленные невидимые выходы… Все мои силы служат ни для чего иного, кроме как ценою бесконечных усилий сдуть несколько пылинок, которым сила моего воображения придает вес огромных каменных блоков. Беспрестанная раздвоенность нарушает все мои планы и оставляет их нереализованными. Что мне не хватает? Кто владеет все же той частью моего существа, которую я не осознаю, но которая все же… мне необходима, чтобы жить дальше? Или, возможно, эта часть моего существа уже мертва, и я смогу соединиться с ней вновь, когда умру? Так и есть. На самом деле, смерть притягивает меня». И снова самопреодоление, переоценка всех ценностей предлагает избавление от страданий – прорыв и поиск неизведанной земли, и полный разрыв со всем обыденным.
При этом автор отказывается для себя от продолжения посредственного существования: «Снова он чувствовал себя окруженным изолирующей его атмосферой и потерял ясное представление о том, что случилось и что должно было случиться; реальные события, казалось, потеряли для него всякое значение и не имели никакой другой ценности, кроме заключенной во времени, как будто он до некоторой степени покорно и не сворачивая должен перешагнуть их, чтобы идти навстречу предстоящему освобождению, в котором он в своем сердце был уже уверен. Просветление нельзя вызвать насильно, но должно ожидать «внезапной искры, неожиданного удара».
’Аннунцио точно описывает стремление к освобождению массы, страдающей из-за самой себя и из-за окружающего мира. Он показывает также формалистическое равнодушие священников и бессмысленное рвение неэстетической толпы. «С непостижимой быстротой его дух расстался с бредовыми представлениями, созданными во времена его мистических иллюзий и идеальной аскезы, он сбросил с себя иго «божественного», которое он ранее поместил на место своей ленивой силы воли, когда он потерял надежду на ее новое пробуждение. Он испытывал сейчас такое же отвращение к «вере», какое он испытывал ранее в церкви к нечистой твари, ползающей в освящаемой пыли. (…) Все было пошло, и все отрицало присутствие Господа, с которым он надеялся познакомиться во внезапном откровении. Но испытание было, наконец, закончено. Он испытал свою телесную принадлежность к самому низшему слою своей расы, и не чего не пошевельнулось в нём, кроме чувства непреодолимого ужаса. Его существо не могло пустить корней в этой почве; он не мог иметь ничего общего с той толпой… и так, тип идеального человека следовало искать не в отдалённом будущем, не в неведомом завершении эры прогресса, но он раскрывался в высокоразвитых индивидуумах, которые находились на вершине такого волнообразного движения. И теперь он обнаружил, что он заблуждался, пытаясь отыскать себя самого и познать свою подлинную сущность в непосредственном соприкосновении с расой, из которой он принадлежал… Цель его эксперимента была неверной. Он также был далёк от толпы, как от народа океанид; он также был чужд своей стране, матери- земле, родине и семье. Навсегда он должен был отказаться от бесполезных поисков постоянного места, прочной опоры, надёжного пристанища».
«Если ты хочешь жить, то научи свою душу испытывать отвращение к правде и к достоверности. Откажись от обстоятельных доказательств. Не поднимай завесы. Верь в то, что ты видишь и слышишь. Не ищи явлений вне мира, которые обманывают твои удивительные чувства. Поклоняйся иллюзии». Исходный пункт для новой ориентации предлагает греческая древность, «религиозное чувство радости жизни», глубокое почтение перед постоянно творящей и постоянно радостной в изобилии собственных сил Матерью-Природой; почтение и восхищение всеми внушающими страх, творческими и разрушительными силами; прочное и жесткое утверждение инстинкта властителя, инстинкта борьбы, могущества, верховенства, ведущей силы: разве не он был незыблемым установлением, в рамках которого развивался древнегреческий мир в периоды своего подъема». Древний грек «понимал, что следует находить гордое наслаждение даже во внушающих ужас деяниях, даже в страданиях. Даже в заблуждении, даже в боли, даже в муке признавал он ничто иное, как триумф жизни». Собственное «Я» подобно «вечному радостному переживанию жизни» и тому, чтобы «испытать все наслаждения, не исключая наслаждение страхом, не исключая наслаждение разрушением». Все вещи находятся в потоке, космос подвержен бесконечному изменению. Непрерывный процесс создания форм и их преобразования. В вечной последовательности периодов времени происходит возвращение к циклической модели истории, которая годами позднее была вновь сделана популярной Шпенглером.«Древний грек, с его сильной волей к жизни, которая находила свое выражение в великом разнообразии областей, делал ничто иное, как отождествлял себя с природой вещей. Между целями его индивидуального существования и космическим процессом становления не было ни малейшего противоречия».
Д’Аннунцио заимствовал дионисийский принцип Ницше, воплощенный в Заратустре как «хозяине гетевского сверхчеловека» (Фауста). Он отверг бессилие, раздражительность, сентиментальность, сострадание, отречение, стремление к вере и к освобождению, «все смешное и жалкое изнеживание усталой европейской души, все чудовищные прыщи христианского мира на выродившемся поколении». Антитезой этому были утверждение жизни, боль как воспитание сильных, отрицание веры в мораль, справедливость неравенства, ощущение силы, борьба, стремление к господству, победа, разрушение и созидание. «Наука о необходимом должна в качестве окончательной цели иметь деятельность, творчество. «Приход смерти» проповедовал надежду на приход превосходящего человека современности сверхчеловека. Он требовал создания нового искусства героической культуры вместо жалкого христианско-мистического понуждения. Это искусство должно «располагать такими многообразными и результативными музыкальными изобразительными средствами, что может даже выдержать сравнение с оркестром Вагнера». «Оно должно было внушать то, что только музыка может дать современной душе. «Мы хотим услышать голос великого Заратустры и в нашем искусстве с непоколебимой верой готовить приход сверхчеловека». К Заратустре Ницше обращено это: «Этот голос прославляет могущество, инстинкт борьбы господства, избыток порождающих и внушающих ужас сил, все добродетели дионисийского человека, победителя, разрушителя, творца».
Эта книга окончательно порывает с психологизмом «Невиновного» именно благодаря восприятию Ницше. Д’Аннунцио и далее стал использовать ницшеанскую антибуржуазную позицию для своего эстетизма и для радикального национализма. В 1895 году появляются «Девы скал», роман, темой которого служит антидемократический переворот. Мир является «отображением идей некоторых благородных людей, он существует только как традиция немногих избранных, передаваемая многим». Отвергаются современное массовое общество и разрушение римской традиции. Автор выступает против массового движения низшего класса народа и против коррупции торговой буржуазии. От свободы и уравнения в правых происходит ничто иное, как «нашествие варварства». Антидемократическое содержание романа представляет, согласно д’Аннунцио, «всеобъемлющее отображение потоков идей и чувств, которые захватывают сегодня всю Европу».
Эстетизация политики
’Аннунцио встретился в Венеции со всемирно известной актрисой Элеонорой Дузе (На фото слева) . Отношения и сотрудничество обоих гениев означали для Италии начало нового театра. Элеонора Дузе страдала от проблемы, что ни один итальянский автор не мог предложить оригинал, соответствующий ее способностям – до тех пор, пока она не встретила Габриеле д’Аннунцио. Был заключен настоящий пакт, чтобы дать Италии свой национальный театр по образцу вагнеровского. Союз продолжался вплоть до разрыва в 1903 году. Между 1900 и 1905 годами д’Аннунцио написал 20000 лирических стихов и 12000 стихов для пьес. Его неподражаемое неистовство в творчестве вылилось в 21 млн. строк и стихов, написанных за 40 лет – более чем 1000 в день. При этом в случае Габриеле д’Аннунцио речь действительно идет о самом продуктивном лирике и писателе в человеческой истории. Отношения между самой знаменитой парой деятелей искусства основывались не на эксплуатации, а на искренней симпатии. И что следует отметить, Элеонора Дузе была единственной из возлюбленных д’Аннунцио, которая закончила жизнь не в сумасшедшем доме и не в нищете.
Габриеле д’Аннунцио писал впредь более чем одну драму в год. На театральной сцене он разработал средство для своего более позднего самовыражения в политике. Здесь было подготовлено то, что со временем должно было произойти во всей Италии: культурное и национальное возрождение. Драматург создал нецивилизационный мир, наполненный дионисийскими страстями, шумный и нерациональный, с переходом с передаваемыми из поколения в поколение властными отношениями к насильственному захвату власти, с символическими бесконечными монологами, повторениями и риторическими паузами. Одновременно со становлением нового театра произошло освобождение героя д’Аннунцио от мерзостей жизни. В противоположность другим символистам д’Аннунцио не отказался все же от того, чтобы стремится к успеху у публики, так как театр был органом идеологической пропаганды. В конце задействовались тысячи статистов, при огромных затратах было использовано и изображено современное промышленное общество. Пьесы произвели объединение рабочего класса и технологии с героическим мифом протофашизма, развивавшегося как национал-синдикализм.
8 ноября 1895 года Габриеле д’Аннунцио выступал в театре Ля Фенис на завершении первого биеннале в Венеции. Его первая публичная речь стала подлинным триумфом, и он обнаружил в себе выдающиеся ораторские способности. Речь шла об «Аллегории осени», которая позже была вставлена в роман «Огонь» в 1900 году. Темой речи была великая эпоха морского города Венеции, которая господствовала над Адриатикой и восточной частью Средиземного моря. Италия должна была наследовать этой великой эпохе, так чтобы для нее заблистала «утренняя заря нового столетия». Видящий себя по ту сторону категорий «левые» и «правые» д’Аннунцио впоследствии получил поддержку со стороны консерваторов и в 1897 году по избирательному округу Ортона был избран в итальянский парламент. Участвуя в предвыборной борьбе, он защищал со своей «Речью об изгороди» право на частную собственность для крестьян против движения за создание социалистических товариществ и радикализующихся сельскохозяйственных рабочих. Он называл себя «кандидатом от красоты» и выступал за патриархальный новый порядок на деревне – этот мотив был уже немного затронут в «Невиновном». Будучи депутатом, д’Аннунцио едва ли принимал участие в заседаниях парламента, зато благодаря соединению виталистского эстетизма и дионисийских взглядов на жизнь с отрицанием парламентаризма и верой в превосходство латинской культуры он превратился в культовую фигуру для интеллектуальной молодежи. Его политические инициативы концентрировались на том, чтобы способствовать процветанию итальянских городов и их жителей.
24 марта 1900 года, участвуя в жарких парламентских дебатах, он демонстративно перешел на сторону социалистов. «Как интеллектуал я обращаюсь к жизни». Это вызвавшая всеобщее внимание провокация означала одновременно конец «парламентской карьеры». Вскоре после этого д’Аннунцио безрезультатно при поддержке социалистов выставлял свою кандидатуру во Флоренции. Его агитация звучала почти анархически: «Из всех великих деяний человека меня восхищают в наибольшей степени те, которые ломают установленный массой закон, чтобы утвердить закон одиночки». А в интервью французской газете «Ле темпс» это звучало так: «Вы думаете, что я социалист? Я всегда остаюсь тем же самым…Я был и остаюсь индивидуалистом… Социализм в Италии это абсурд. У нас имеется только один путь в политике – разрушать. То, что имеется сейчас, это ветхость, это смерть, это против жизни. Следует добывать трофеи. Однажды я пойду по улице».
«Огонь», который не в последнюю очередь является автобиографическим, так как в нем описывается история любви с Элеонорой Дузе. Не обращая внимания на разоблачения, он заявлял: «Я знаком с содержанием романа и я не буду препятствовать его публикации. Мои страдания ни в счет, если речь идет о том, чтобы подарить итальянской литературе еще один шедевр. И затем… мне сорок и я люблю!» Это произведение было задумано как первая часть трилогии, но продолжения «Ля виттория делл’уомо» и «Трионфо дела вита» написаны так никогда и не были. Д’Аннунцио поднялся теперь до уровня прямого наследника автора – в романе он с героической серьезностью погребает его – и изображает из себя сверхчеловека: пробуждающий!
«Цукунфт», что Габриеле д’Аннунцио хотел стать для итальянского народа пророком в духе Заратустры. Фактически главный герой Стелио Эффрена, автор и Заратустра Ницше сплавляются в одно едва расторжимое целое. В личности Стелио Эффрены, наделенного даром пророчества, сверхчеловек впервые предстает как конкретный образ. По-новому варьируются уже знакомые мотивы: презрение к душе масс (стадному животному у Ницше), сохранению и обновлению латинской культуры, эстетизация жизни и укрепление могущества как цель философии. Конечно, сверхчеловеку д’Аннунцио не присуще радикальное отрицание Ницше – и он способен проложить человечеству путь в светлое будущее.
«Ему удалось в себе самом осуществить внутреннюю связь культуры с жизнью и открыть в своем существе неистощимый источник гармонии. (…) Творчество Рихарда Вагнера основывается на германском духе нордического существа. Если бы Вы поставили его музыкальные драмы на берегу Средиземного моря… то увидели бы их потускневшими и даже умершими. Так как, по его собственному признанию, художнику дано увидеть сверкающим еще бесформенный мир грядущего совершенства и пророчески наслаждаться им в желании и в надежде, так возвещаю я явление новой или вновь возрожденной культуры… Я горд тем, что принадлежу к латинской культуре, и я признаю варваром каждого человека чужой крови. (…) Народ состоит из всех тех, кто испытывает мрачную потребность при помощи поэтического творчества вырваться из тюрьмы повседневности, в которой они служат и страдают».
В 1903 году были опубликованы «Хвалебные песни небес, земли и героев». Было запланировано семь книг по семи звездам Плеяд. «Хвалебные песни» это эпос целой жизни и они должны были объединить античный и современный мир в одном всеохватывающей картине. Массы описывались как образование, лишенное ориентации, которое ожидает вождей, чтобы «произвести только ярость из собственной печали». Античность становилась отправной точкой, чтобы заклеймить обстановку в Италии и вызвать к жизни новое будущее. Нравственное и политическое возрождение нации должно было устранить явления упадка современной цивилизации. В этих «Песнях» прозаическое творчество д’Аннунцио достигает своего апогея и благодаря им оно становится известным во всем мире. При этом он открыл для Италии свободный стих, хотя футуристы позднее стали приписывать эту инновацию себе.
«Поэзия» была предварительно опубликована трагедия «Ля Наве». Отныне средствами драматургии д’Аннунцио вел великодержавную пропаганду укрепления флота ради возрождения величия Италии. Для пьесы были характерны батальные и массовые сцены, воспевание военной техники и героизма, связанного с жаждой реванша. Это должно было помочь забыть о поражении под Адуа, где в 1896 году итальянский восточноафриканский экспедиционный корпус был разгромлен эфиопами. По окончании спектаклей дело повсеместно доходило до митингов под империалистическими лозунгами. Перекличка с литературой, которая сама себя воспринимала как агрессивно националистическая, не могла не повлиять на появляющееся течение футуристов, и даже имела в этом плане решающее значение, хотя это и отрицалось Филиппо Томазо Маринетти (На фото слева) . Культ героизма д’Аннунцио все же носит индивидуалистический, а не коллективистский характер. На его отношении к современности стоит печать искусства, и проповедуемый общественный порядок ориентирован на образцы, предшествующие современности, так что более поздние стычки с футуристами были запрограммированы. Для Маринетти царство машин заменяло традиционный мир жизни. В глазах футуристов д’Аннунцио был пленником прошлого, они полагали, что на его отношении к технике лежит отпечаток эстетизма и символизма. Труд его жизни Маринетти уже в 1908 году объявил музейной рухлядью. Газета «Поэзия» с 1909 года стала центральным органом футуристов, и модернистская критика рассматривала ее как преодоление аннунцианства. Летом того же года поэт предстал перед судом как заядлый лихач (своей любимой он называл ярко-красную спортивную машину «Фиорентина»). В свое оправдание он заявил в зале суда, что он не был бы Габриеле д’Аннунцио, если бы он не пытался превысить нормальную скорость.
Уже после разрыва с Элеонорой Дузе в 1903 году беспутная и расточительная жизнь Габриеле д’Аннунцио окончательно превратилась в бессмысленный публичный спектакль. После многих лет пребывания в образе вождя итальянского возрождения (кроме пышного интерьера, в его имении было 20 домашних слуг, 36 собак, 31 коней, 200 голубей и 5 кошек), бремя долга вынудило его в 1910 году покинуть Италию, а имущество было вновь полностью продано с аукциона. Находясь в эмиграции во Франции, он написал свой последний большой роман «Возможно – возможно также нет».
– Здесь можно найти в первый раз прямое восприятие современной техники 20 века. Главный герой Паоло Тарсис это прямо-таки фанатик скорости. Д’Аннунцио коснулся мифа о полете, заставляя вспомнить при этом полеты Антуана де Сент-Экзюпери и Эрнеста Юнгера, предпринятые ими рады пропаганды авиации. Вдохновение ему дало не в последнюю очередь посещение первой международной авиавыставки в Брескиа (в сентябре 1909 года). На ней поэт отважился совершить полет в качестве пассажира и этим открыл на себя новую страсть. «Возможно – возможно также нет» был одним из первых романов, затрагивающих тему авиации, и при заимствовании оборотов речи из жаргона венецианских моряков он внес большой вклад в профессиональный словарь рождающейся итальянской авиации. Миф машины был соединен с идеей сверхчеловека, Отто Лилиенталь появляется как «варвар с севера», подобно тому, как когда-то Рихард Вагнер в романе «Огонь».
Экстаз, вызванный техникой, объединяет образ жизни в индустриальном обществе с индустриальным героизмом. «Вот это была жизнь! И время разорвано, и лучевидный мотор гудит в правильном ритме, и звезда болта сверлит небеса. Вот это была победа!» Д’Аннунцио вырвался из рамок буржуазного романа, возвысив опасность до уровня составной части порядка. Мир стоял прямо перед перспективой неустранимой опасности, опасность и страсть имели решающее значение для мира и для жизни. Со своей смелостью в отношении языка автор явно примкнул к футуристам.
Вельде вели строительство монументального комплекса с праздничными аллеями, парком, храмом и стадионом. В центре храма вместо христианского алтаря было задумано поместить навеянную мотивами Древней Греции герму Ницше. Как вагнеровское движение имело свой центр в Байрете, так и ницшеанцы должны были ежегодно проводить паневропейские спортивные состязания; своего рода неоязыческая антитеза олимпиаде пробуждающейся новой Европы. Вместе с д’Аннунцио в этот комитет входили такие личности, как французский протофашист Морис Баррас, Гуго фон Малер, Герхард Гауптман и Вальтер Ратенау. Начало мировой войны положило окончательный конец этим попыткам создать паневропейское движение ницшеанцев.
Также во Франции д’Аннунцио работал с Джованни Пастроне над фильмом «Кабирия» и может считаться одним из изобретателей подвижной работы с камерой. В сотрудничестве с композитором Клодом Дебюси им была создана пьеса-мистерия «Ле Мартир», которая была посвящена Морису Баррасу. Он оценил оказанную ему честь, но при этом указал на то, что он избрал для себя другой путь: «Если я бы был на Вашем месте, то я бы не бежал с родины, имея за собой долги».
«Карьера дела Серра» открыло для Габриеле д’Аннунцио на долгое время возможность вести пропаганду претворения в жизнь своего идеала человека-борца. Начавшаяся европейская война должна стать звездным часом для латинской расы. Уже во время Триполитанской войны между Италией и Турцией д’Аннунцио активно включился в националистическую пропаганду, направленную против Германии и Австрии, и этим значительно улучшил свою репутацию в Италии. Павшие в Ливии солдаты чествовались им как «мученики, которые на точильном камне Африки точат нож для самого возвышенного возвышения».
возникновение фашизма. Раскол рабочего движения давно уже стал реальностью. Так называемые национал-синдикалисты размежевались с социалистами. Укоренилась происходящая из Франции идея, что пролетариат больше не является революционной силой. Также и Ленин со своей стороны заметил весьма точно, что вожди рабочего движения стали составной частью класса буржуазии. Разочарованные и радикализирующиеся левые искали новый революционный субъект – и открыли нацию. И этот субъект во взбудораженной Италии ничем другим лучше не мог быть мобилизуем, как войной.
«Аванти» и открыто солидаризировался с футуристами, возглавляемыми Маринетти. Д’Аннунцио был также горячим сторонником идеи вступления в войну и пропагандировал борьбу латинских государств против германского варварства. «Новый мир может возникнуть только на руинах германства». Будучи фронтовым корреспондентом, он сделал из опустошений и смерти настоящий культ войны. Пройдя через огонь войны, итальянская нация должна была окончательно стать одним целым.
Со вступлением Италии в войну в мае 1915 года Габриеле д’Аннунцио получил возможность вернуться на родину и с места включиться в пропаганду. Произнося речь в Кварто, он приводил цитаты из своих романов, заклинал героический дух античности и возрождение нации. Он вещал перед бушующей толпой, приветствуя готовность принести себя в жертву на фронте: «Зачем метать жемчуг перед свиньями? Наши враги это свиньи и мы будем поступать с ними соответствующим образом». Верный своему идеалу человека-борца, он не был доволен ролью пропагандиста и в возрасте 52 лет в мае 1915 года в чине лейтенанта кавалерии добровольцем поступил на военную службу. Вопреки сопротивлению властей, он стал участвовать в боях как боевой летчик морской авиации: «Легче связать ветер, чем меня. Я солдат. Я хотел быть солдатом, а не сидеть в кафе или в столовой. Для меня сейчас это единственный смысл жизни. Пусть они защищают меня от искушения, что следует прибегнуть к репрессиям или к неблагоразумным поступкам». Над Триестом поэт-воин разбросал манифест с призывом к освобождению итальянцев, живущих под австрийским господством. Правительство в Вене даже установило награду в 20. 000 марок для того, кто возьмет его в плен. Д’Аннунцио снимал квартиру в доме принца Гогенлоэ в Венеции и вел оттуда на море и в воздухе свою частную войну против австрийцев. Эгоцентризм и экстравагантность итальянского героя войны могли бы, конечно, увеличить рост седых волос у иных офицеров генштаба и вообще профессиональных военных. В июне 1916 года при совершении его пилотом вынужденной посадки на воду он был ранен и потерял глаз. Но уже три месяца спустя д’Аннунцио вновь сидел в самолете и принимал участие в бомбардировках. «Смерть меня не хочет. Кто сможет доставить нам радость, когда мы прекратим убивать и разрушать?» В 1917 году в своем меморандуме начальнику генерального штаба Кадорна «команданте», как его теперь называли, выступил в образе теоретика агрессивной воздушной войны и развивал (задолго до своего соотечественника Дуле) идеи о стратегических бомбардировках вражеской инфраструктуры и промышленных объектов, а также прямом использовании боевых самолетов для поддержки пехоты. И в противоположность этому, его личная война состояла из вызывавших шок акций одиночки, которые были призваны деморализовать врага. Особенно незабываемой была, конечно, инициированная д’Аннунцио акция по разброске листовок над Веной, проведенная силами полка итальянской бомбардировочной авиации 9 августа 1918 года. После катастрофического поражения итальянцев под Капоретто осенью 1917 команданте едва не подвергся суду Линча со стороны восставших пехотинцев. Невозмутимо он смотрел впоследствии, как тридцать восемь из них были впоследствии расстреляны по приговору военно-полевого суда. 1 мая 1918 года он обратился к призывникам 1900 года рождения: «Вы настоящие счастливчики. Вам оказана честь, вы избранные… С песней вы вступите в гущу боя. Еще вчера вы были только детьми, а сегодня вы предстаете в таком величии! На мгновение мы забываем о ваших старших братьях, которые томятся в окопах и украшенных шрамами ветеранах, чтобы глядеть только на вас, наши безусые спасатели… батальоны, в которых вы примете ваше послушничество, нынешний праздничный майский день это праздник мертвых, которые живут и сражаются. Смотрите только на них. Не смотрите более на ваших жен…»
Конец войны он встретил, будучи откомандирован на западный фронт в ноябре 1918 года в чине подполковника резерва: «Я был малой частью всей борьбы, я, которому хотелось быть всей борьбою… Когда обывательская жизнь вновь захватывает меня, я страдаю и сержусь… Смерть обволакивает меня, касается меня и уходит прочь… И что же мне теперь поделать с миром?»
– главный акт драмы
Как и многие в европейских странах, команданте не смог переключиться от вовлеченности в тотальную войну на мирную жизнь. Он развил лозунг об «отобранной у Италии победе», которая должна была отказаться от господства над Адриатикой. Между жертвами войны и «украденной победой» существовала аналогия – развитие успеха должно было принести избавление. Главной темой националистической пропаганды была Далмация – и в ней прежде всего город Фиуме (на фото слева), где проживала самая большая группа итальянского населения. За господство над этой территорией соперничали королевство СХС и Италия, и на совершенно законных основаниях город уже отошел к Югославии. Наряду с солдатами войск союзников здесь находились корабли итальянского военно-морского флота и войска. Итальянское население находилось в состоянии националистической эйфории, чествовало солдат. Рим требовал выполнение лондонского договора 1915 года, который предусматривал передачу Италии Южного Тироля, Истрии и Далмации. Уже тогда д’Аннунцио вместе с высшими офицерами составил заговор для захвата Сплита.
Летом 1919 года Нино Хост Вентури, член итальянского национального совета Фиуме, разработал план парамилитарной акции для присоединения города к Италии и вручил командование д’Аннунцио. Национальный совет и далее находился на связи с команданте; зрели планы. Уже 9 июня Гарбиеле д’Аннунцио писал: «Итак, Фиуме кажется сегодня единственным живым городом, единственным пылающим городом, единственным одушевленным городом, наполненным ветром и огнем, болью и неистовством, очищением и изнеможением: холокост, самый прекрасный холокост, который когда-либо предлагался на бесчувственный алтарь. Итак, подлинное название города не Фиуме, но Холокауста: совершенно уничтоженный огнем».
«семь заговорщиков», обратилась к д’Аннунцио: «Мы поклялись: или Фиуме или смерть. А что вы сделаете для Фиуме?». В ответ на это команданте объявил 6 сентября 1919 года в газете «Ведетта д’Италия» о своей готовности на любой шаг, который только себе можно представить. Вскоре после этого он сообщил Муссолини, к тому времени главному лидеру итальянского фашизма, о своем намерении провести акцию для захвата Фиуме и просил о поддержке.
и стрихнина. К походу присоединились части берсальеров, а также солдаты легендарной дивизии «Черное пламя». Значительная часть отряда составили демобилизованные ветераны штурмовых отрядов ардити, чей боевой гимн «Джовинецца» был заимствован добровольцами и позднее стал фашистским гимном. Ардити стали культовыми фигурами за их храбрость, мужество и анархический настрой против порядка любого рода. На войне солдатам этих яростных войск вменялось в обязанность прорывать участки фронта и оккупировать захваченные территории. К полдню колонна, увеличившаяся до 2500 человек, беспрепятственно заняла Фиуме. Габриеле д’Аннунцио был провозглашен губернатором города и выступил с речью перед многотысячной толпой: «Вот я, Ecce homo… Я прошу только о праве быть гражданином города жизни. В этом дурацком и трусливом мире Фиуме является сегодня знаком свободы». Команданте заявил что Италия свободна от позора «украденной победы». Это день изменил судьбу итальянской нации. Д’Аннунцио явно умолчал, что его поход вряд ли мог бы быть возможным без молчаливого одобрения итальянского правительства и военных. В городе на Адриатике возникло «Командо ди Фиуме», которую в качестве команданте возглавил поэт-солдат. Другими его членами были Евгенио Козельчи как приват-секретарь, близко стоящий к футуристам, Флигерас Гуидо Келлер в качестве акцион-секретаря, Джованни Джуиратти как премьер-министр, полковник Марио Сани как военный министр, майор Карло Райна как начальник штаба и Орацио Педраччи как министр печати. Премьер министр Италии Нити передал командование над итальянскими войсками в регионе генералу Бадольо. Союзники уходили, и когда генерал Казанова должен был вывести военные корабли из гавани, д’Аннунцио без лишних церемоний арестовал его. В Фиуме еще позже возник итальянский национальный совет, чьи постановления требовали, конечно, одобрения команданте.
В злобном письме, адресованном Муссолини, д’Аннунцио писал: «Вы позволяете поставить на свой затылок отпечаток свиного копыта как самый подлый обманщик в истории вселенских мерзавцев». Маринетти вместе с писателем из ардити Ферруччио Веччи прибыл в Фиуме и чествовал войну как единственное средство очищения мира. Будучи одним из основателей фаши ди комбаттименто, он требовал распространения акции на всю Италию, ближайшей целью должен был стать Триест. Маринетти и Веччи все же не добились этого, что не в последнюю очередь было вызвано личным соперничеством с команданте. Д’Аннунцио называл Маринетти «фосфорирующим кретином» и выдавливал его более или менее из города. Одновременно команданте отказался поддержать уже вступивших в борьбу за власть с Муссолини левых фашистов. Переговоры с Муссолини о подготовке путча в Италии тоже оказались безрезультатными, хотя он сам лично приезжал в Фиуме.
’Аннунцио превратил политику в эстетический спектакль «У ардити. К вечеру. Настоящий огонь. Речь, жадные лица – раса, вышедшая из огня. Хоры – открытые звонкие губы – цветы лавры. Выход. Кинжалы блестят зажатые в кулаках. Величие, целиком римское по духу. Все кинжалы вверх. Возгласы. Воодушевленная поступь когорт. Мясо, изжаренное на огне на дровах. Вспыхивающее пламя обжигает лицо – горячечный бред мужества. Рим – цель». Команданте и его легионеры разработали ритуалы фашизма. Легионеры позаимствовали марокканские фески в качестве головного убора. Черные рубашки и черепа стали символами власти над жизнью и смертью. На их знаменах был изображен римский орел с широко распахнутыми крыльями. Геометрически строгие массовые шествия были символами неприятия буржуазной анонимности, доминировало чувство освобожденной избранной общности. Через перенос современных театральных техник в политическую действительность возникала особая связь между команданте и массами, коллективная атмосфера. Политика создавала мифы и вела массы благодаря эмоциональной силе мифов. Возникала светская квази-религия. Состояние мобилизованности и готовности стало для Муссолини главной аксиомой фашистского движения. Международная пресса ожидала коллапса итальянского правительства и резкого расширения сферы господства д’Аннунцио. Очень скоро возбуждение улеглось не в последнюю очередь потому, что Нитти не хотел становиться мучеником и ушел в отставку. Пламя Фиуме не распространилось. Вскоре начались внутренние разногласия. Национальный совет был против революционных экспериментов и интересовался исключительно присоединением к Италии. Консерваторам, возглавляемым премьер-министром Гуриати, противостояли организовавшиеся вокруг Келлера футуристы и национал-синдикалисты. Д’Аннунцио стоял между сторонами и более ведомым, нежели ведущим. К тому же он был полностью занят тем, что изображал легионеров представителями подлинной Италии и создавал новую реальность.
24 октября в рамках речи «Италия и жизнь» команданте впервые ушел от сосредоточенности только лишь на проблемах Далмации. Фиуме был представлен как образец борьбы этнических меньшинств во всем мире: «Все бунтари всех народов соберутся под нашим знаменем. Угнетенные будут вооружены. И насилие будет направленно против насилия». Д’Аннунцио проповедовал крестовый поход угнетенных народов против западных наций-эксплуататоров, которые одержали победу в войне. В борьбе за свободу белые народы должны объединяться с народами, населявшими колонии, христиане с мусульманами. Следствием нового курса явилось установление контактов с националистическими движениями в Ирландии и Египте, а затем в Турции, Армении, Хорватии и Албании. Вместе с этим последовало программа дальнейших высадок на побережье Адриатики, но единственным результатом стала оккупации Зары 14 ноября. Следствием речи стало основание в Фиуме Лиги за независимости народов, которое произошло 28 апреля 1920 года. Мотором этого дела был временно исполняющий обязанности «министра иностранных дел» Фиуме Леон Кочницкий. Это организация была задумана как альтернатива лиги наций и должна была способствовать освобождению угнетенных народов по образу Фиуме. Договор с националистами Хорватии, Албании, Черногории предусматривал совместное разрушение Югославского государства, но это осталось только забавным эпизодом.
«Освобождение является освобождением счастливого прошлого в настоящее, и часто это возвращение связано с тем же местом, где счастье прошлого было утрачено… Как и ожидаемое освобождение не пришло вместе с захватом города Фиуме, ожидание освобождения не становится ожиданием определенного момента времени. Так как освобождение может прийти в самом близком и в самом отдаленном будущем. Ожидание неизвестного момента времени есть ожидание в состоянии мобилизации, ожидание, что стало праздником и утомлением всех тех, которые собрались в Фиуме. Время ожидания освобождения сменяется, наконец, временем утомления и расслабления, сменяющим состояние мобилизации и бодрствования, так как только ограниченный срок времени можно ожидать освобождение».
«Красный крест». В течение нескольких недель легионеры растратили всю городскую казну на праздники и марши. Обострялся конфликт между умеренными и между революционерами, возглавляемыми Келлером. Келлер хотел мобилизовать отчаянные элементы против существующего порядка и призывал к тому, чтобы отправить в Фиуме в качестве подкрепления не представляющих опасности обитателей сумасшедших домов. В городе царили хаос и преступность, и все ожидали от д’Аннунцио установления нового порядка. К тому же Италия погрузилась в экономический кризис и была охывачена общественными беспорядками, напоминавшими гражданскую войну.
войсками и присоединить его к Италии в обмен на уход легионеров было принято национальным советом. Женщины Фиуме и легионеры отвергли этот план, и, в конце концов, колеблющийся д’Аннунцио встал на их сторону и аннулировал результаты проведенного по предложению Нитти референдума. Радикалы Келлера образовали комитет общественной безопасности, и Гуриати ушел с поста премьер-министра. Шло бегство из города ранее умеренно националистически настроенных легионеров, и дело дошло до митингов против власти команданте.
В этой ситуации в декабре 1919 года посланец националов-синдикалистов, стоявших на позициях левого фашизма, Альцесте де Амбри прибыл в Фиуме. Де Амбри намеревался завоевать легионеров на свою сторону в качестве союзников против Муссолини, распространить из Фиуме революционный процесс на всю Италию и стать новым премьер-министром в правительстве д’Аннунцио. Так как Муссолини всю больше склонялся вправо, де Амбри предупреждал, что фашизм может выродиться в орудие в руках буржуазии, направленное против революции. Он требовал от команданте, что последний акт драмы Фиуме должен быть сыгран в Риме. В январе 1920 он заявил о своей готовности вместе с легионерами и революционерами из числа леваков выступить походом на правых на Рим. Все же рабочие Фиуме вследствие экономического кризиса были охвачены беспокойством, но союз с социалистами не осуществился. Также не удалось установить прямых контактов с Советским правительством в Москве, хотя Ленин признал д’Аннунцио революционером на конгрессе Коминтерна в Москве. Результатом нового альянса с национал-синдикалистами стало провозглашение Карта дель Карнаро – конституции Свободного государства Фиуме (см. ниже). Габриеле д’Аннунцио был провозглашен регентом Фиуме, а Альцесте де Амбри – премьер-министром. Конституция должна была стать образцом для будущей национал-синдикалистской Италии: «Фиуме это самый дальний пост, это самая отдаленная скала итальянской культуры… Из Фиуме дух итальянской нации освещал и освещает берега и острова…». Достойно упомянуть то, что из крупных итальянских газет текст документа не был выслан лишь в газету Муссолини «Пополо д’Италия».
’Аннунцио вместе с де Амбри на глазах теряли сторонников против консерваторов. Смертельный удар всему предприятию нанес заключенный 12 ноября 1920 года в Рапалло договор между Италией и Югославией. Истрия отходила к Италии, но Фиуме становилась нейтральным «свободным государством». В качестве протеста против договора Келлер совершил рискованный вылет на самолете и сбросил на здание парламента в Риме ночной горшок, наполненный репой. Муссолини признал, что Италия не была в состоянии вести новую войну, и отказал легионерам в запрашиваемой помощи. Исполнительный комитет фашистской партии единодушно встал на сторону национального совета, который после Карта дель Карнаро совершенно поссорился с д’Аннунцио. Чего этим временно добился Муссолини – конфликт с интрансигенти, революционным крылом движения, должный был теперь постоянно сопутствовать его деятельности. В конце ноября итальянское правительство приступило к полной блокаде города.
После ратификации Рапалльского договора итальянским сенатом Рим направил ультиматум команданте о немедленной сдаче Фиуме. Но тот не поверил в серьезность намерений итальянского правительства. Кровавое Рождество в Фиуме убедило его в обратном. В рождественский сочельник 1920 года военный корабль «Андреа Дория» открыл огонь по дворцу, в котором заседало правительство. В то время как находившийся на волосок от гибели д’Аннунцио не сопротивлялся, люди Келлера оказали сопротивление вступающим в город правительственным войскам. Среди легионеров было 203 убито, – великая авантюра закончилась. Впрочем, в новообразованном свободном государстве Фиуме уже в марте 1922 года – еще перед походом на Рим – власть захватили фашисты и бывшие легионеры.
Экскурс: Карта дель Карнаро
только граждане, занятые в сфере производства, обоих полов, любого вероисповедания и любой национальности. Вводились разделение властей, система социального обеспечивания, минимум заработной платы, право на образование, равенство перед законом, также как свобода мысли, печати, собраний и объединений. Этими свободами все же нельзя было злоупотреблять, чтобы достичь «незаконных» целей или нарушать общественный порядок. «Государство признает собственность не как абсолютное право человека распоряжаться вещами, но рассматривает собственность только как самую полезную из общественных функций. Индивидуум не может располагать правом преимущества в отношении какой-либо собственности, как будто она была частью его тела, и это не может быть справедливо, что ленивые собственники не используют собственность или же, не делясь с другими, злоупотребляют ею. Право на распоряжение средствами производства и торговли дает только труд. Только труду полагается обладание вещами, которые становятся столь выгодны и полезны для народного хозяйства, сколь это возможно». Гавань и железные дороги были национализированы.
прав. Все граждане были обязаны состоять в одной из десяти корпораций: рабочие, служащие, работодатели, государственные служащие, интеллектуалы, лица свободных профессий, руководители промышленных и сельскохозяйственных кооперативов и моряки. Десятая и последняя корпорация не имела ни номера, ни названия. Она была посвящена «неизвестному гению, явлению совершенно нового человека». Для этой мифической корпорации в гражданском святилище города горела вечная лампа. Каждая корпорация обладала политическими правами. Она избирала своих консулов и выражала свою волю на собраниях. Самоуправление было гарантировано автономией в заключении договоров, установлении предписаний и обычного права, к тому же происходило самофинансирование через обложение членов налогами. Корпорация представляла интересы своих членов и должна была способствовать росту их авторитета. Наряду с взаимопомощью и заботой о больных и инвалидах им вменялись в обязанность также и социальные функции. Каждая корпорация должна была из своих рядов избирать депутата в Совет уполномоченных.
Общины обладали самоуправлением, поскольку их дела не относились к компетенции регентства, поддерживавшего статус общин. В качестве народного представительства действовал двухпалатный парламент, состоящий из Совета лучших и Совета уполномоченных. Совет лучших должен был избираться всеобщим, прямым и тайным голосованием и срок его полномочий составлял 3 года. Каждая тысяча избирателей выбирала одного депутата, и при этом верхним пределом количества мандатов служило число тридцать. Совету лучших принадлежала исполнительная и законодательная власть в сферах юриспруденции, обороны, образования, культуры и отношений между государством и общинами. Вторая палата, Совет уполномоченных, состоял из 60 членов, избираемых корпорациями. Срок его полномочий составлял два года, и он собирался дважды в год: в мае и в ноябре. Ему принадлежала исполнительная и законодательная власть по всем вопросам торговли, техники и экономики. Обе палаты проводили совместное заседание в декабре как Национальный совет. На своих заседаниях он должен был заниматься внешней политикой, финансами и государственной собственностью, политикой в отношении высшей школы, конституционными вопросами и «расширением свободы».
политике как primus inter pares, также как ректора по финансам и ректора по образованию, в то время как Совет лучших ректоров по внутренней политике, праву и обороне, а Совет уполномоченных – ректоров народного хозяйства и труда. В чрезвычайных ситуациях Национальный совет мог назначать команданте и передавать ему высшую власть. Образцом здесь послужил древнеримский институт диктатуры, ограниченной шестью месяцами. Команданте получал всю политическую, военную, законодательную и исполнительную власть, ректоры должны были работать как его секретари и комиссары. По истечении его полномочий Национальный совет принимал решение о дальнейшем будущем диктатора: подтверждение полномочий, замена другим лицом, снятие с поста или изгнание.
Поглощенный огнем
’Аннунцио искал теперь только одиночества и возвратился вскоре в Вилла л’ Витториале на озере Гарда. Здесь он работал над оформлением своих произведений и отстранился от решающих битв за власть внутри фашистского движения. Ценой его бессмертия стала полная самоотдача. Наследием авантюры Фиуме и философии сверхчеловека воспользовался усиливающийся фашизм, который смог впитать традиции ардити, футуризм и национал-синдикализм и заимствовал символику из Фиуме. Равным образом заимствована была идея освобождения: фашистская пропаганда изображала Муссолини спасителем. Значение Фиуме и д’Аннунцио для развития фашизма нельзя переоценить. Он оказал существенную помощь в том, чтобы трансформировать национализм рисорджименто 19 века в современное движение, находящееся в оппозиции к ветхому буржуазному государству и буржуазному обществу. Муссолини перенял у команданте культ активной деятельности: «У нас, фашистов, нет предвзятых мнений, наша доктрина – действие». Муссолини все же сам хотел быть единоличным вождем и видел, по крайней мере, в равной с ним степени одаренного пропагандистскими и ораторскими способностями д’Аннунцио опасного соперника.
с д’Аннунцио. И все же он стал противником запланированного Муссолини ослабления профсоюзов, поддерживал контакты с советскими дипломатами и даже, кажется, встречался с теоретиком коммунистической партии Антонио Грамши. Он нападал на дуче из-за его сотрудничества с крупными земельными собственниками как «поработителями крестьянства». Муссолини опасался создания широкого фронта антифашистского единства с включением национал-синдикалистов – это должно было стать одним из импульсов к маршу на Рим. Даже после захвата фашистами власти находившийся в Италии Эрнст Хемингуэй встречался с д’Аннунцио как с лидером предполагаемой оппозиции. И все же следует воздержаться от того, чтобы рассматривать д’Аннунцио как фигуру, близко стоящую к социалистам или коммунистам, скорее следует причислить его к левым фашистам, к интрасигенти.
11 октября 1922 года Муссолини и д’Аннунцио заключили интересный договор, о котором следует упомянуть. Вождь фашистов, готовящийся к походу на Рим, хотел убедиться в том, что в случае его прихода к власти команданте будет вести себя тихо. Условием д’Аннунцио была гарантия сохранения независимости профсоюза моряков. После марша Муссолини на Рим 28 октября 1922 года дуче наглядно показал, кто в Италии number one. Впредь он обращался к своему сопернику только как к поэту и увещевал его: «Пиши мне, но только не о политике». Габриеле д’Аннунцио совершенно ушел в себя. Он позволял фашистскому государству чествовать себя, терпел и превратил Витториале в музей своей собственной жизни. Наряду с почти маниакальным коллекционированием сувениров он собрал библиотеку из 33 тысяч томов. Поглощенный огнем Фиуме команданте сосредоточился на редактировании своей прозы; он не создавал больше новых произведений. Его берущая начало, по крайней мере, с мировой войны зависимость от кокаина неудержимо разрушала его. «Жизнь быстрее, сильнее и прямолинейнее политики, и дело не ровня мечте и идее. Действовать означает принимать более низкое положение по отношению к идеалу. Я не ставлю ничего, ничего, даже родину, выше искусства». На рождество 1923 года д’Аннунцио завещал Витториале итальянскому государству и итальянскому народу. «Не только каждый из мною обустроенных домов, но и каждый из мною в различные периоды жизни собранных предметов был для меня постоянно формой, позволяющей мне самовыразиться и духовно раскрыться… точно также как любой факт моего участия в политической жизни и в военных действиях, как любой из моих стихов, как любая пьес, как любая демонстрация моей несокрушимой веры».
Фашистская Италия отблагодарила команданте, воздавая ему почести. В день присоединения Фиуме 15 марта 1924 года по предложению Муссолини ему был пожалован титул князя Монтевенозо. Дуче открыто признал, что присоединением этого адриатического города Италия обязана д’Аннунцио. Во время своего государственного визита в Витториале 25 мая 1925 года Муссолини приказал объявить музейный комплекс памятником общенационального значения. При поддержке министерства культуры и под покровительством короля Италии в следующем году открылся институт по изданию собрания сочинений Габриеле д’Аннунцио. Предусматривалось издать 44 тома, а было издано 49. В 1929 году поэт-воин был избран членом вновь созданной итальянской академии, впрочем, вместе с Маринетти. Когда в конце того же года его беспокойный соратник Гвидо Келлер, незадолго до этого эмигрированный в Латинскую Америку, погиб в автомобильной катастрофе, д’Аннунцио приказал похоронить его на холме героев в Витториале.
«Моя действительная болезнь это возраст, и я чувствую себя постепенно умирающим. Боже мой, и это при такой тоске по жизни!» Постепенное сближение фашистской Италии с Германией Гитлера в середине 30-х годов вызвало у него тревогу, и он поносил Гитлера как «Аттилу с тупой кистью» и предостерегал дуче. Установление оси «Берлин-Рим» он комментировал словами: «Это означает неизбежную гибель». При всей критике ошибок режима во внешней и внутренней политике д’Аннунцио симпатизировал все же его империалистическим устремлениям. Оккупацию Абиссинии в 1936 году он приветствовал как дело, ведущее к освобождению Италии. В своем последнем письме Муссолини от 16 января 1938 года он высказывал удовлетворенность участием итальянцев в гражданской войне в Испании. Успехи дуче даже превзошли его пророческие представления; расширение империи теперь не будет знать границ.
’Аннунцио умер в Витториале, сидя за своим письменным столом. Мертвым он был найден своим домашним слугой: «Команданте, одетого в коричневую пижаму, перенесли с кресла на кровать. Его голова упала вниз, его руки бессильно опустились. Команданте, представьте себе, команданте был точь-в-точь как кукла-марионетка».