Приглашаем посетить сайт

Топер П. : Свидетель и участник обновления. Послесловие к сборнику избранной прозы

П. Топер.

Свидетель и участник обновления.

Послесловие к сборнику избранной прозы [«Панорама», 1994]

http://noblit.ru/node/1136

нравственное воздействие его творчества на немецкое общество после двенадцати лет фашистского господства. В речи Карла Рагнара Гирова, председателя Нобелевского комитета, произнесеннной во время вручения премии, говорилось: «Обновление в области немецкой литературы, о котором свидетельствует творчество Генриха Бёлля и в котором он сам принял столь значительное участие,— это не формальный эксперимент: тому, кто тонет, не до стильного плавания. Дело здесь идет о воскресении из небытия, о вновь разбуженной жизни, о духовных семенах, на которые обрушился мороз, которые были обречены на уничтожение, которые заново всходят, растут и приносят плоды ради пользы всех нас».

Бёлль представлял послевоенное, молодое тогда поколение немецких писателей, и это имело особое значение. В истории Нобелевской премии не так много немецких имен, и связь их с Германией постоянно требовала пояснений, ибо была непростой; как непростой была В XX веке история самой Германии. В ответной речи, произнесенной при вручении ему премии, Бёлль перечисляет своих немецких предшественников, начиная с лауреата 1912 года Герхарта Гауптмана; он говорит, что делает это с «внутренним трепетом», потому что из-за проклятых параметров самобытности они. «не должны были долее считаться немцами»: Томас Манн, лауреат 1929 года, был изгнан гитлеровцами и жил в США; Герман Гессе, лауреат 1946 года, добровольно покинул Германию и стал гражданином Швейцарии; лауреат 1966 года, Нелли Закс, преследовавшаяся гитлеровцами по расовому признаку, чудом выжившая узница концлагеря, последние свои годы провела в Швеции. И в 1972 году, когда премию получал Бёлль, ситуация с немецким гражданством оставалась непростой, ибо Германия была расколота на два государства — ГДР и ФРГ,— враждовавших друг с другом, и Бёлль не случайно говорит о себе: «Я просто немец; единственное удостоверение личности, которое мне никто не должен выписывать и никто продлевать,— это язык, на котором я пишу». В лице Бёлля молодое поколение новой, послевоенной Германии возвращало свою страну в круг признанных миром носителей нравственных и художественных ценностей.

Решения Нобелевского комитета нередко вызывали споры; возникли они и по поводу награждения Бёлля, но скоро утихли. Авторитет Бёлля как художника и как «нравственной инстанции» (так его стали часто называть) к тому времени был необычайно велик, его известность не только в странах немецкого языка, но и во всем мире продолжала быстро расти. Не так часто выбор Нобелевского комитета получал такое широкое одобрение, как в случае с Генрихом Бёллем.

* * *

Имя Бёлля давно знаменито в нашей стране. Первый небольшой его рассказ, переведенный на русский язык еще в 1952 году, остался тогда незамеченным; но, после того как в 1956 году в журнале «Новый мир» было опубликовано несколько его рассказов, а в «Иностранной литературе» — «Молчание доктора Мурке», и особенно после выхода в свет на русском языке романа «Дом без хозяина» (1960), Бёлль оказался среди самых популярных у пас зарубежных писателей, а среди новых, то есть выступивших в послевоенные годы, едва ли не самым популярным. Именно в эти годы, впервые после длительного перерыва, в Советском Союзе открылись широкие возможности для перевода зарубежной литературы, и Бёлль многими сторонами своей творческой манеры оказался интересен и близок нашему читателю.

Нигде в мире Бёлля не читали так много, как в пашей стране, его книги выходили миллионными тиражами. В Германии даже писали, что в Советском Союзе он популярнее, чем у себя па родине. Его отношение к русским людям всегда было изначально дружественным. Он заявлял не раз, что вина за войну, разруху и горе немецкого народа ложится на самих немцев — «на германский рейх, на его руководителей и его обитателей», а не на тех, кто победил гитлеризм: «У меня нет ни малейших оснований жаловаться на Советский Союз». Следует особо отметить его благоговейное отношение к русской классической литературе, прежде всего — к Достоевскому.

здесь было много друзей.

В то же время он резко говорил о «безумии» Сталина и отрицательно относился ко многому, что наблюдал в жизни и культурной политике, которая проводилась в нашей стране. Расхождение между Бёллем и официальными советскими властями особенно усилилось в начале 70-х годов, когда он принял деятельное участие в судьбе А. Солженицына и других изгнанников, лишенных советского гражданства. Бёлля перестали у нас издавать, и имя его практически исчезло из печати вплоть до 1985 года, года его смерти.

Наследие Бёлля очень велико; он выступал в самых разных жанрах: писал романы, рассказы, пьесы, радиопьесы, сатиры, памфлеты, стихи, занимался переводами, выступал как публицист, литературный критик, рецензент; наибольший вклад он внес, без сомнения, в искусство современной прозы. Еще при жизни вышло в свет многотомное собрание его сочинений, после чего последовали новые публикации, в том числе и из обширного архива писателя. Его произведения переведены почти на 50 языков; на всех этих языках существует и литература о нем, в том числе и сугубо научная, литературоведческая, которая стала появляться еще при жизни Бёлля — целое море статей, монографий, интервью, бесед, диссертаций и т. д. Нельзя сказать, однако, чтобы в критике существовало единое, отстоявшееся мнение о его творчестве и месте в литературе XX века; и, в Германии (там особенно), и в других странах он становился постоянно, с годами все больше, объектом острейших споров. Глубинная причина их лежала не в необычной творческой манере (хотя в рамках вполне «традиционных» он много и интересно экспериментировал), а в его нравственной и общественно-политической позиции, в неизменной актуальности его книг, острой постановке насущных проблем: недаром его называли «Бальзаком второй немецкой республики», «хронистом нашей эпохи».

Бёлль был прирожденным писателем; по его словам, сам процесс писания доставлял ему удовольствие. Ко времени первой публикации (уже после войны, в 1947 году) им было написано «четыре или пять, а то и шесть романов». При этом он говорил, что всю жизнь как бы пишет одну книгу. Эту мысль он высказывал не раз, понимая ее в самом непосредственном смысле: «Всё, что я написал,— в том числе проходные маленькие вещи, статьи, рецензии и так далее — представляет собой непрерывное писание». Он обладал замечательным даром рассказчика, у него был цепкий, зоркий взгляд на детали и поразительная память; при этом, по его мнению, писателю достаточно знать только «элементы человеческой жизни», да и те он должен постичь самое позднее до двадцати одного года, «в возрасте относительно невинном и наивном». Сам он не придавал жизненному материалу большого значения, как это ни покажется странным; он говорил, что эта «горсть праха, которая, если верить Библии, понадобилась Богу, чтобы создать человека», нужна и писателю; «но материал не очень важен, для меня — не очень».

Непосредственно автобиографических деталей в художественных произведениях Бёлля мало. Часто встречающееся в его романах и рассказах «я» повествователя скрывает за собой разные человеческие характеры и, в сущности, никогда не бывает самим писателем (в этом одна из его особенностей). Но в более общем смысле творчество Бёлля все биографично и многое в нем определено средой, которая его воспитала, умонастроением раннего детства и юности.

пивовары. В статье «О себе самом», откуда взяты эти сведения, Бёлль пишет: «Родился в Кёльне, 21 декабря 1917 года, в то время как мой отец, солдат ландштурма, стоял в карауле на мосту; в самый тяжелый и голодный год мировой войны у него родился восьмой ребенок; двое детей умерли еще в младенчестве; я родился в то время, как мой отец проклинал войну и болвана-кайзера, памятник которому он мне позднее показывал».

Семья Бёлля жила то состоятельно, то бедно; об атмосфере господствовавшей в ней, Бёлль говорит как о смеси мелкобуржуазного, богемного и пролетарского, причем слово «буржуазный» («burgerlich») всегда звучало в ней как ругательство. Семья была католической, но религию Бёлль с детских лет воспринял скорее как систему нравственных норм, как бытовую повседневность. Позднее он писал: «Католицизм как материал проистекает из моего географического происхождения. Я родился здесь, на этой земле. Все мои предки происходили из треугольника Клеве, Аахен, Кельн, а это, если угодно, католический ландшафт. Земля тут католическая, и куры католические, и собаки тоже, и брюква, что тут растет, и все остальное, что тут растет. Я вижу это в очень материальном, даже материалистическом духе».

«Рейнско-католическая» среда была в основе своей оппозиционной по отношению к гитлеризму, который воспринимался на Рейне как порождение прусской государственности. (Даже в речи по случаю получения им Нобелевской премии Бёлль подчеркивает это обстоятельство, противопоставляя звонкое «д» рейнского выговора характерному глухому прусскому произношению «т»). Бёлль с детских лет был воспитан в антифашистском духе, хотя и не участвовал в какой-либо активной антигитлеровской деятельности; ужасы гитлеровского террора в непосредственном проявлении его миновали, он смог, будучи гимназистом, уклониться от вступления в гитлерюгенд, но любые проявления фашизма, даже чисто внешние (об этом Бёлль говорил неоднократно), всю жизнь внушали ему страх.

Участия во второй мировой войне Бёлль не смог избежать. Он прошел ее, стремясь уклоняться от любой формы насилия, не раз был ранен, дезертировал за несколько дней до ее конца. Незадолго до смерти он написал большой автобиографический рассказ об истории своего дезертирства, который назвал «Письмо моим сыновьям, или Четыре велосипеда» — своего рода духовное завещание молодому поколению немцев из времени последних дней войны.

Все раннее творчество Бёлля развивалось под знаком войны, как и у других его сверстников, которых часто объединяют общим понятием «поколение вернувшихся» (рано умерший В. Борхерт, Г. В. Рихтер, А. Андерш, В. Шнурре и др.). Герои военных рассказов Бёлля — всегда жертвы; эти люди в мундирах гитлеровского вермахта не совершают преступлений на чужих землях, в бою мы их почти не видим. Действие некоторых рассказов происходит в Советском Союзе, в них есть и русские названия, и русские люди, и это всегда добрые русские, сострадающие немецким солдатам. Как жертвы предстают перед нами и герои романа «Где ты был, Адам?» (1951), самого значительного произведения Бёлля о времени войны, действие которого происходит в последние месяцы боев, когда уже стало ясно, что Германия войну проиграла.

«Где ты был, Адам?» Бёлль возвращался к военным годам («Когда началась война», 1961; «Когда кончилась война», 1962, и др.), но от случая к случаю и уже вовсе не касался фронтовых событий. Вообще Бёлль скоро отошел от непосредственных военных сюжетов (хотя до последних лет жизни сохранял трагическую память о войне и резко выступал против любых проявлений милитаризации; это — одна из сквозных тем всего его творчества). В сущности, в отличие от многих других писателей «поколения вернувшихся», он всегда смотрел на войну через современность. Первую литературную премию Бёлль получил в 1951 году от «Группы 47» за рассказ «Паршивая овца», где бурная хозяйственная деятельность в Германии того времени была обрисована в сатирических тонах.

Вслед за романом «Где ты был, Адам?» в свет выходят три прозаические книги Бёлля, непосредственно посвященные современности, той послевоенной жизни в побежденной Германии, которую Гиров в речи при вручении Бёллю Нобелевской премии назвал «существованием среди развалин, где время овдовело, а будущее потеряло отца»: «И не сказал ни единого слова» (1953), «Дом без хозяина» (1954), «Хлеб ранних лет» (1955). Гиров рассматривает эти книги как своеобразную трилогию, хотя и замечает, что сам автор вряд ли думал об этом.

Наиболее значителен среди них «Дом без хозяина» — одно из самых сильных произведений Бёлля. Это большой роман о современности со множеством героев, событий, проблем. Сложность его построения объясняется тем, что в него (впервые в творчестве Бёлля) широко вошла немецкая история; но дело еще, конечно, в том, что на вопросы, которые ставила немецкая действительность 50-х годов, Бёллю не так легко было найти ясные ответы. Хотя роман написан «объективно», от имени невидимого повествователя, действительность дана в нем через восприятие многих и разных персонажей — прежде всего, двух подростков, военных сирот, и их матерей, военных вдов. Средоточием их мыслей и чувств неизменно остается память о кровавом насилии в годы гитлеризма и о смерти молодых «хозяев дома» на войне. Для Неллы и ее близких годы, прошедшие после войны,— это «десять лет, полные неугасимой ненависти» к лейтенанту гитлеровской армии Гезелеру, виновному в гибели ее мужа, поэта Раймунда Баха. Метафорическому выражению «неумирающее прошлое», уже существовавшему в те годы для характеристики реставрационных тенденций в западногерманской жизни, Бёлль придает конкретный сюжетный смысл: Гезелер не только остался жив после войны, но и превратился в ярого демократа и специалиста по поэзии, он прославляет стихи Раймунда Баха и начинает домогаться благосклонности его вдовы, красавицы Неллы. Но месть, которую Нелла лелеяла все эти годы, ненавидя тех, кто «рассыпает забвение над убийством», не состоялась. При встрече с Гезелером се охватывает отчаяние, ибо она понимает, что мстить мелкому карьеристу нет смысла, поскольку эта месть ничего не изменит в жизни.

Ни в одной из предыдущих книг Бёлля не было такого множества самых разных действующих лиц и такого разветвленного действия. Конечно, это не модель всего западногерманского общества (проблемы, связанные с ГДР, Бёлль, как и в других романах, тщательно обходит), но, несомненно, «проверка» основной идеи книги в самых разных условиях. Особую глубину придает ей вторая сюжетная линия, не менее важная, чем главная,— история работницы кондитерской фабрики Вильмы. В ее судьбе и судьбе ее сына Генриха повторяется судьба Неллы и ее сына Мартина, но на простонародном уровне, среди нищеты и постоянной заботы о хлебе насущном. Одни и те же проблемы тогдашней немецкой жизни преломляются в разных условиях по-разному, но они не противопоставлены, а дополняют друг друга, причем все буржуазное, все, что связано с деньгами, заботой о престижности, показным блеском, оказывается злом и в прошлом, и в настоящем. Тем, кто пострадал и осиротел на войне, тем, кому в годы фашизма жилось плохо, плохо и сегодня, а те, кто при фашизме процветал, процветают и сейчас. Войну невозможно забыть из-за потерь, но от нее нельзя отрешиться и потому, что развитие ведет к новым преступлениям и катастрофам, и как избежать их — неизвестно. Нелла больше не желает выходить замуж и иметь детей, чтобы снова не становиться вдовой и не рожать будущих солдат. Таков реальный, страшный для Бёлля, пугающий вывод из его книги, заставляющий его любимых героев застывать в страдании и горе. Ощущение невозможности что-либо изменить — ни вернуть погубленное счастье, ни начать новую жизнь, ибо старое зло торжествует все больше, замораживая и завораживая все живое,— составляет основу трагической интонации этого романа.

Единственный герой, который не отказывается от веры в будущее,— это Альберт, друг детства и юности Раймунда Баха, а сейчас друг его семьи, помогающий всем, кому он может помочь,— характерный образ из числа самых любимых бёллевских героев. На последних страницах романа он увозит обоих мальчиков в деревню и книга завершается почти идиллическим описанием островка не искаженной сегодняшними противоречиями жизни. Но эпилога в книге нет. Ее подлинный конец заключен в мыслях самих повзрослевших мальчиков, которые оба — по-разному — думают о будущем. «Открытый» финал был выражением оптимистической надежды Бёлля в этом необычно построенном и необычно написанном романе.

— он много и легко работал, слава его быстро росла, слово его приобретало все большее значение. Он продолжал верить в доброе в человеке и в его будущее, но оптимизм по отношению к окружающей его действительности быстро таял, краски его книг становились мрачнее. Следующий роман Бёлля «Бильярд в половине десятого» (1959) построен на устойчивых лейтмотивах, разделяющих людей на «добрых» и «злых» — на «принявших причастие агнца» и «принявших причастие буйвола». Это извечное, Богом данное деление очень привлекательно, ибо для Бёлля «причастие агнца» всегда связано с честной трудовой жизнью, а «причастие буйвола» — с кровавыми преступлениями и войной; привлекательно, но мало что могло объяснить в сложной немецкой истории XX столетия. Позднее Бёлль отказался от него, как от «вспомогательной конструкции, примененной к вполне определенному политико-историческому фону». Более того, Бёлль говорил, что «резко дуалистическое» отношение к людям не свойственно даже его военным рассказам и он не понимает, как в критике могло возникнуть подобное представление о нем.

Особенность этого романа — как и «Дома без хозяина» — состоит в отсутствии истинного эпилога и в множестве развязок отдельных сложно переплетенных частных сюжетных линий. Три поколения архитекторов по фамилии Фемель, история которых составляет костяк повествования, в один и тот же день приходят к пересмотру своей жизненной позиции, пониманию гибельности союза художника с тупой националистической стихией (старший Фемель), гибельности для творчества ухода от противоречий реальной жизни (его сын), гибельности участия в реставрации старых реакционных порядков (его внук). Каждый из них принимает решение в меру своих сил активно действовать против «зла». Условная символичность этих действий несомненна, но именно они определяют смысл этого, самого символизированного и самого критичного по отношению к действительности Западной Германии романа из всего, что было до него написано Бёллем.

Но следующий роман Бёлля «Глазами клоуна» (1963), в котором раскрылись новые грани его таланта, оказался с этой точки зрения еще более непримиримым. Роман написан от лица комического актера, клоуна, и на его страницы словно хлынул поток зловещих героев его многочисленных сатирических рассказов: лицемеры, выдающие себя за «совесть немецкого католицизма», богачи, ворующие церковную утварь, вожак гитлерюгенда, перекрасившийся в демократа, фальшивые «борцы Сопротивления» и т. д. Среди них и отец героя, миллионер, имеющий долю чуть ли не во всех предприятиях страны, но не дославший нуждающемуся сыну даже милостыни; мать героя, чья скупость вошла в поговорку, при Гитлере фанатичная нацистка, а ныне — глава комитета по примирению расовых противоречий. Лицемерие Бёлль атакует в лоб, без оговорок, по-плакатному прямо, и прежде всего — лицемерие церковников. Здесь все — ложь, все — обман.

строго датировано, и мы всегда можем найти в них точные приметы времени. В свойственной ему ассоциативной манере письма эти приметы никогда не случайны, их воздействие па читателя строго рассчитано; и страх Ганса Шнира перед встречами с «полупьяными немцами определенного возраста», которые «не находят ничего плохого ни в войне, ни в убийствах», и голосующий за правящую партию «почтенный супруг», который говорит всегда так, словно командует: «Огонь!»,— все это знаки, приметы, по которым сразу же можно определить время — начало шестидесятых годов. Никогда еще социальная критика Бёлля не подымалась на такие высокие этажи официальной жизни страны, вплоть до окружения канцлера, до Аденауэра и Эрхарда, пародировать которых, как сказано в романе, «до уныния просто».

Шнир одинок: с обществом он находится в состоянии войны; у него нет оснований забывать о своей ненависти к родителям — убийцам, которые не задумываясь отправили бы и сегодня детей убивать и умирать за неправое дело. Что касается тех, кто его окружает, то одна мысль об этих «христианнейших матерях» приводит его в состояние бешенства.

— странное дело — Ганс Шнир думает о том, как он расправится со своими врагами, но пощечины получает он сам. Его протест всегда выражается в действиях неожиданных, истерических, не опасных для его врагов. Опереться ему не на кого, помощи ждать неоткуда. Поэтому его отрицание ми-ра столь всеобъемлюще и горько. Поэтому он клоун.

Клоун — это значит, что он не принимает всерьез и отвергает все то, во имя чего живут и к чему стремятся окружающие его «добропорядочные» люди; это значит также, что в его отрицании есть издевка над самим собой, над своим бессилием; это значит, наконец, что он артист, художник, человек искусства.

—это спор между «человеческим» и «античеловеческим», поверхностным, наносным. Именно клоун Ганс Шнир со своей неприкаянностью, неумением жить как все, с любовью к детям и нежеланием воспитывать их по общепринятым правилам противостоит тому «царству зверя», которое изобразил Бёлль в своей книге.

И последний шаг Ганса Шнира, приводящий его в канаву, а не во дворец, намного раньше намеченного им самим срока,— это не только предел его падения, если мерить законами общества, в котором он живет, это еще и вызов, более того — единственный шанс для него победить, вырваться из замкнутого круга, вернуть Мари и себе и ей самой.

Этот гневный и горький роман имел громкий читательский успех, но большей частью западногерманской критики был принят буквально в штыки. Высокое католическое духовенство стало предавать Бёлля анафеме, в печати утверждалось, что он «исписался». Расхождения между Бёллем и обществом, в котором он жил, становилось все больше.

— художника. Даже большой роман «Групповой портрет с дамой» (1971), вышедший накануне присуждения ему Нобелевской премии, о котором писали, кажется, больше, чем о каком-либо другом произведении Бёлля, рассматривался прежде всего с точки зрения его политического содержания, хотя и в формальном отношении он представлял собой явление очень неожиданное. Сам Бёлль подходил к этому роману с публицистической стороны и говорил, что «у книги есть в самом широком смысле политическое измерение».

— страны, внимательно следил за накатывавшейся волной терроризма, которая позднее захлестнула Запад. Самым непосредственным образом вмешался он в дело Баадера-Майнхоф (один из самых трагических эпизодов терроризма), опубликовав статью, в которой пытался противостоять всеобщему разгулу насилия, употребив в ней по отношению к хорошо известной бульварной газете «Бильд» выражение «откровенный фашизм». Последовала форменная травля Бёлля, ему грозили расправой, у него был произведен обыск, в его дом была подложена бомба, дом был подожжен. Все это отразилось (хотя сам Бёлль и отрицал непосредственную связь) в повести «Потерянная честь Катарины Блюм, или Как возникает насилие и к чему оно может привести» (1974). Эта небольшая, близкая к публицистике повесть— одно из самых трагических произведений Белля, точный анализ общественной болезни.

«Малая» проза составляет существенную часть наследия Бёлля. Он писал рассказы, великим мастером которых был всю жизнь, причем они отличаются редкостным разнообразием и богатством настроений.

Бёлль сохранил неутомимую творческую активность до последних дней жизни. Об этом говорят не только многочисленные публицистические выступления конца 70-х — начала 80-х годов, но и два его поздних романа — «Заботливая осада» (1985) и «Женщины на фоне речного пейзажа» (издан посмертно в 1986 году). Новое в этих книгах — и в известном смысле неожиданное для Бёлля — заключается, не в последнюю очередь в том, что действие их происходит на высоких этажах социальной жизни, среди людей богатых и занимающих ответственное положение в обществе. «Заботливая осада» — это роман о главе крупной издательской фирмы и его семье, книга во многом близкая проблематике «Катарины Блюм…»; речь в этом романе идёт о деформирующей и разрушительной роли насилия, ареной которого стала повседневная жизнь Германии. Что касается «Женщин на фоне речного пейзажа», то темой этого романа стали боннские «коридоры власти», в которых большую роль, как показывает Бёлль, играют высокопоставленные генералы старой гитлеровской выучки. Бёлль до конца остался верен решительному неприятию войны и военщины, остался верен себе.

* * *

Творческое наследие Генриха Бёлля еще не собрано, еще публикуются рукописи из его обширного архива, полного собрания сочинений еще не издано. Мало кто из писателей был так тесно связан с историей своей страны и всего мира и так часто менял творческую манеру от одной значительной книги к другой, как Бёлль (он даже обосновал этот необычный феномен: «Я ощущаю каждую книгу как расширение инструментария, способов выражения, композиции и в известном смысле также и опыта»). В то же время его наследие обладает несомненной цельностью и законченностью.

«бёллевскими» героями, людьми, всегда достойными участи лучшей, чем та, которая выпала им на долю, тяжело зарабатывающими свой хлеб насущный, добрыми в прямом и непосредственном смысле слова, вынужденными защищать свое достоинство и честь, свое право на жизнь. Своеобразный психологизм Бёлля, не претендующий на исследование диалектики души, но вызывающий у читателя необычайно сильную эмоциональную реакцию, опирается на нравственные законы, непреложно действующие в созданном им мире. Герои Бёлля не меняются, только по-разному раскрываются перед читателями в разных ситуациях, и это определяет особое место бёллевского повествовательного искусства среди главных течений литературы XX века. Лирическое преимущественно по способу выражения его творчество основывается на ясных постулатах, в которых чувствуется связь с фольклорными, нравственными и эстетическими ценностями, народным мироощущением. Бёлль не терял веры в завтрашний день своих любимых героев, никогда не впадал в цинизм отчаяния, умел видеть «смехотворность» фашизма и войны, «скуку» бесчеловечия. В этом глубинном сознании непобедимости добра надо искать глубинный секрет его популярности.

Понятие «эстетика гуманного», данное им самим, многое объясняет в творчестве Бёлля. Критика подхватила и стала применять по отношению к нему произнесенную им однажды формулу: «теология нежности». Правильнее было бы сказать: гуманности как своего рода категорического нравственного императива. Мало кто из писателей и общественных деятелей нашего времени ценил человеческую жизнь и понимал единство и непрерывность человеческого рода так, как Бёлль. Мало кто так верил в нравственную, побуждающую к действию сущность искусства, как он.

В традиционной Нобелевской лекции, прочитанной им в Стокгольме 2 мая 1973 года (она называется «Опыт о разуме поэзии»), Бёлль говорил о том, что в живой жизни всегда есть некий «зазор», «остаток», не поддающийся логическому объяснению и рациональной регламентации и потому всегда враждебный неподвижности, косности, слепому фанатизму. В этой «нелогичной малости» заложены огромные животворные силы: «Как же нам обойтись без этого зазора, без этого остатка, который мы можем назвать иронией, а можем — поэзией, а можем — Богом, ирреальностью, сопротивлением?»

Однажды у Бёлля спросили, наступит ли когда-нибудь смерть последнего писателя. Отвечая, он вернулся к мысли о «непрерывном писании», но не в личном, а всеобщем плане: литература никогда не перестанет существовать, ибо это значило бы, что человечество лишилось памяти и истории.

— М.: Панорама, 1994 (Серия «Лауреаты Нобелевской премии»)