А. Д. Михайлов
(ИМЛИ РАН)
РОССИЯ И РУССКИЕ В КНИГАХ МАРСЕЛЯ ПРУСТА.
Материалы "круглого стола" в ИМЛИ им. А. М. Горького РАН (5 декабря 2006 года
2007, № 2
http://www.nrgumis.ru/articles/archives/fullart.php?aid=52&binnrubrikplarticles=253
Мы знаем, что Пруст никогда не был в России и не собирался туда съездить. Русского языка он не знал и не пытался его учить. Знания русской культуры, особенно старой (то есть относящейся к первой половине XIX века и тем более еще более ранней) у него были самые минимальные. Не меняет картины и тот факт, что, например, имя Гоголя было ему известно, его упоминает Рассказчик в разговоре с Альбертиной в романе “Пленница” (где также речь идет, более проблемно и подробно, о книгах Толстого и Достоевского), а в 1920 году он благодарит известного критика того времени Камилла Веттара (1877–1947) за его статью о Гоголе. Но уверенности в том, что Пруст читал гоголевские произведения у нас нет, хотя многие из них были переведены на французский язык.
Вообще “русская тема” остается в творчестве Пруста (в том числе и в его переписке) – что вполне естественно – на далекой периферии. Но пребывая на периферии, она тем не менее неизменно присутствует в его книгах. Это как бы непременный “фон”, на который время от времени обращают внимание персонажи. Это присутствие приобретает самые разные формы. Так, второстепенный, но очень значимый персонаж прустовской эпопеи, дипломат маркиз де Норпуа, отправлен автором в качестве посла Франции в Санкт-Петербург. Уже во время его первого появления на страницах книги, в доме героя, с родителями которого он дружен, Норпуа рассуждает о русской политике, что отражает все более возрастающий интерес в широких кругах французского общества к России, благодаря политическому сближению Петербурга и Парижа в последние десятилетия XIX века. Отметим попутно, что одним из прототипов маркиза де Норпуа мог быть известный французский дипломат Морис Палеолог (1859–1944), который был французским послом в Болгарии (с 1907 г.), а затем, на протяжении Первой мировой войны, послом в России (о чем он подробно рассказал в своих мемуарных книгах).
– литература, музыка, театр, изобразительное искусство. Думается, последнее – в меньшей мере, чем три первые. Русское изобразительное искусство (то есть прежде всего живопись) Пруст знал только благодаря театру, где работали такие замечательные художники, как Лев Бакст и Александр Бенуа, которых Пруст очень ценил. С театром была связана для него и музыка – он был непременным посетителем оперных и балетных спектаклей, особенно устраиваемых в Париже Сергеем Дягилевым. Вот откуда упоминания имен Бородина, Римского-Корсакова, Мусоргского и конечно же Стравинского.
Интересно отметить, что Пруст, будучи уже с ранней молодости страстным любителем музыки и театра, на первых порах не проявил особого интереса к балету (в отличие, скажем, от его старших современников Эдгара Дега или Стефана Малларме); лишь начало гастролей труппы Дягилева изменило его отношение к балету (первоначально под влиянием его друзей и знакомых Рейнальдо Ана, Люсьена Доде, Робера де Монтескью). Таким образом, Пруст увидел на сцене и Фокина, и Карсавину, и Нижинского, и Иду Рубинштейн (с двумя последними он был знаком и неоднократно встречался, как и с Дягилевым и Стравинским).
(1844–1899), постановка пьесы которого “Данишевы”, переработанной для сцены Александром Дюма-сыном, закончилась скандалом.
Что касается интереса Пруста к творчеству Толстого и Достоевского, то об этом много написано, как у нас, так и во Франции (Владимир Трубецкой, Филипп Шарден, Жюльетт Ассин и др.). Отметим, что французский писатель знал далеко не все произведения его русских “учителей”; так, из книг Достоевского, он наверняка читал “Преступление и наказание”, “Идиота”, “Братьев Карамазовых”, интересовался “Бесами”, но, видимо, так их и не прочитал (при жизни Пруста был опубликован только сокращенный перевод романа Достоевского, в 1886 году, до полного перевода Пруст не дожил). Из произведений Толстого он был знаком с “Войной и миром” и “Анной Карениной”, а также со “Смертью Ивана Ильича”, с “Крейцеровой сонатой” и рассказом “Три смерти”. Известно, сколь большое значение имел для Пруста опыт Бальзака (недаром автора “Человеческой комедии” хорошо знают у него и любят герцог Германтский, и барон де Шарлюс); тем не менее Пруст ставил Толстого выше Бальзака; так, он писал в наброске незавершенной статьи: “В наше время Бальзака ставят выше Толстого. Это безумие. Творение Бальзака неприглядно, полно гримас и нелепостей; судит человечество в нем литератор, стремящийся создать великое произведение, тогда как Толстой в этом смысле – невозмутимый бог. Бальзаку удается создать впечатление величественного, у Толстого по сравнению с ним все само собой выглядит грандиозней, как помет слона рядом с пометом козы”.
Помимо произведений двух великих русских писателей Пруст читал и посвященные им работы. Речь идет прежде всего о вызвавшей в свое время всеобщее внимание книге Эжена-Мельхиора де Вогюэ (1848–1910) “Русский роман” (1886); впрочем, не со всеми суждениями и оценками Вогюэ Пруст был согласен, но все-таки во многом опирался на эту работу, заимствуя из нее необходимые сведения. Было бы интересно узнать, не читал ли Пруст художественных произведений Вогюэ, в которых тот, проведя в России около семи лет и хорошо зная русский язык, изобразил русскую жизнь (сборник рассказов “Русские сердца”), или посвященных русской истории (драмы “Сын Петра Великого”, “Мазепа”, “Смена царствования”).
–1964). Дочь русского адвоката, она вышла замуж за сына известного художника Шарля Каролюса-Дюрана, переселилась во Францию, но скоро с мужем разошлась, оставшись жить в Париже. Пруст познакомился с М. Шайкевич в августе 1912 года и с тех пор поддерживал с нею дружеские отношения, постоянно переписываясь и встречаясь. В 1918 году он написал ей: “Я всегда останусь верен России Толстого, Достоевского, Бородина и госпожи Шайкевич”.
Нелли (Еленой), дочерьми видного русского чиновника и придворного Николая Дмитриевича Бенардаки (1838–1909). Из-за скандального брака на “даме полусвета” он был отстранен от двора, лишился должности и был вынужден покинуть с семьей Петербург и поселиться в Париже на улице Шайо, в двух шагах от Елисейских полей (о нем пишет А. С. Суворин в своем “Дневнике”, о его жене и дочерях – Сергей Маковский в воспоминаниях). Во Франции Бенардаки занялся журналистикой (печатался в газете “Шут” под псевдонимом Ник Бернар) и выпустил юмористические книги вместе с карикатуристом Каран д'Ашем (Эмманюэль Пуаре; 1859–1909) “Открытие России” (1895), «Князь Козамаков» (1896), “Семейный театр” (1898). Его дочери, славившиеся красотой и элегантностью, родились в России, в Павловске, и могли знать русский язык. Пруст познакомился с ними на Елисейских полях не позже лета 1887 года (мы, к сожалению, не знаем, когда точно они переселились в Париж). В год знакомства с будущим писателем Марии было 13 лет, а Прусту едва исполнилось 16. Пруст пылко влюбился в юную Бенардаки, и эта подростковая любовь была им описана не только в его эпопее, но и в раннем незавершенном романе “Жан Сантей”. Жильберта Сван из “Поисков утраченного времени” характером и особенно внешностью отличается от своего прототипа – Марии Бенардаки. Иначе – в первом романе. Там она носит “русскую” фамилию Косищева (интересно, каким способом Пруст сконструировал эту фамилию, уж не от русского ли просторечного “косищи”, то есть толстые и длинные косы), там она яркая брюнетка (в отличие от Жильберты, которая рыженькая), высокая, стройная, с сияющими глазами. Судя по сохранившимся фотографиям, Мария Бенардаки была именно такой. Показательно, что в романе “Жан Сантей” сказано, что она “русская”. Мария Бенардаки вышла в 1898 году замуж за князя Михаила Фердинандовича Радзивилла (1870–1955), который до 1913 года состоял в русской дипломатической службе. Когда Мария с ним разводилась, в 1915 году, то потребовалось разрешение не только папской курии, но и каких-то российских властей – значит у четы Радзивиллов связь с Россией сохранялась, возможно, они сохраняли русское подданство, хотя и жили во Франции.
Мать Марии и Нелли Бенардаки в первоначальных набросках “Поисков” тоже присутствует. Там сказано, что Одетта напоминала полную красивую русскую даму. Именно такой описал жену Н. Бенардаки Сергей Маковский, чей отец, Константин Маковский, написал очень удачный ее портрет.
Но и другие “русские дамы” в эпопее Пруста присутствуют.
“русских сезонах” Дягилева, он упоминает молодую русскую меценатку, княгиню Юрбелетьеву; он называет ее “юною крестной матерью” “всех этих новых великих людей”, но пишет о ней с явной иронией (но, если можно так выразиться, с иронией доброжелательной): она носит “на голове громадную колыхающуюся эгретку, о какой парижанки прежде не имели понятия”, “можно было подумать, что это чудесное создание привезли вместе с бесчисленным множеством вещей, как самое драгоценное свое сокровище, русские танцовщики” (“Содом и Гоморра”, часть вторая, глава первая). Этот персонаж, конечно, придуман Прустом, но он мог вобрать в себя отдельные черты богатых русских дам-меценаток, в начале века активно содействовавших различным художественным и театральным начинаниям, например, М. К. Тенишевой (1867–1928), собирательницы картин, устроительницы выставок и т. п., тесно связанной с группой “Мир искусства”. Не очень ясно, каким образом Пруст сконструировал фамилию этой дамы (тюркские корни в ней ощутимо проглядывают).
“княгине” – Щербатовой. Такой русской аристократки, посещавшей салон Вердюренов, видимо, не существовало; этот персонаж придуман Прустом. Но в первые годы XX века в Париже жил князь С. А. Щербатов с женой; они были близки к художественным кругам французской столицы. Сам Щербатов занимался живописью, портрет его жены написал В. А. Серов. Возможно, Пруст знал этих супругов или слышал о них от общих знакомых, что и подсказало ему фамилию его персонажа.
У Пруста княгиня Щербатова тоже изображена с нескрываемой иронией, которая, однако, затем переходит в жалость. При первой встрече, в пригородном поезде, герой принимает ее за вульгарную сводню, “мадам”, и удивлен, что сводня читает литературный журнал. Затем оказывается, что она весьма богата, к тому же княгиня, но парижское общество ее сторонится, ее принимает у себя только живущая в Париже великая княгиня Евдокия (лицо тоже вымышленное, и к нему мы еще вернемся), да и то лишь в часы, когда не бывает других посетителей. Бедная Щербатова страдает от одиночества и прибивается к “кланчику” Вердюренов, где ее охотно привечают (тем более, что она обычно абонирует большую ложу бенуара в Опере, куда набиваются все “верные”). Ее принимают у Вердюренов охотно, но особо теплых чувств к ней не питают. Так, когда разносится весть о ее смерти, никто из Вердюренов не выражает сожаления в связи с этой утратой. В этом образе Пруст очень проницательно и точно, при этом самыми скупыми средствами, изобразил достаточно печальную участь русских аристократок, в парижском светском обществе принятых, но плохо в него вписавшихся, остро переживающих эту невписанность, добрых, щедрых, немного смешных и в этой своей незавидной роли даже трогательных.
Как уже говорилось, бедную княгиню Щербатову принимает, помимо четы Вердюренов, одна великая княгиня Евдокия, персонаж вымышленный. В черновых набросках романа она названа иначе – Анастасией. Тут Пруст упомянул вполне реальное лицо – великую княгиню Анастасию Романову (1860–1897), двоюродную сестру императора Николая II. Почему писатель выбрал именно это лицо, откуда он мог знать о ней, французские комментаторы не поясняют, это еще предстоит выяснить. Пока укажем лишь на то, что Пруст и в данном случае отталкивался от реального лица и уходил от него, создавая того или иного персонажа. Если этот персонаж был заведомо второстепенен, как например, встречающиеся на страницах романа русские, то “расстояние” между прототипом и персонажем могло быть незначительным. Это не относится, конечно, к Марии Бенардаки, отношения которой с писателем в пору их ранней юности легли в основу одной из главных сюжетных линий книги Пруста – “линии” Жильберты.