Приглашаем посетить сайт

К. Камю, Р. Галлимар: «Одинокий и солидарный». Интервью по случаю публикации неоконченного романа «Первый человек» А. Камю

К. Камю, Р. Галлимар.

«Одинокий и солидарный». Интервью по случаю публикации неоконченного романа «Первый человек» А. Камю.

SpikeMagazine.Com, 04. 04. 2007

«Первый человек» была вытащена из разбитой машины. В 1957 году Камю получил Нобелевскую премию по литературе за наиболее известные произведения «Посторонний» и «Чума». Спустя 50 лет после публикации, «Посторонний» по-прежнему остается бестселлером во Франции. В октябре 1995 года «Первый человек» был наконец опубликован на английском, 30 лет спустя после смерти писателя. Его дочь Катрин решила издать неизвестную рукопись. Текст был реконструирован по наброскам автора, что позволило прояснить ход и развитие романа. По этой причине «Первый человек» наглядно показывает, как развивалось произведение, а это нечто, что можно увидеть очень редко. Сам по себе роман представляет собой глубокое автобиографическое размышление автора о бедном детстве в семье без отца в Алжире в начале века. И пусть он лучше остается незаконченным, ведь значительная часть текста обладает характерной для Камю ясностью и чувственностью, чем ясно показывает, что лучшая вещь еще должна была быть написана до его трагической и преждевременной смерти в возрасте 47 лет.

«Basil», где обсудили значение «Первого человека» для нашего понимания Камю как политического писателя и философа в конце двадцатого века.

— В ваших редакторских заметках к «Первому человеку» вы, кажется, отмечаете, что мы живем во время, которое наиболее восприимчиво к творчеству Камю. Вы считаете, что в последние годы Камю уделялось мало внимания?

— В читателях он никогда не испытывал нехватки. Камю читали чрезвычайно много. Среди всего, что издается «Галлимар», он является наиболее продаваемым автором, и он остается таковым и сегодня в течение последних лет. Продажи его книг никогда не падали, а значит, нельзя говорить об открытии его творчества заново, иначе может показаться, будто его больше не читают, что не так. Разве что, выпуская «Первого человека», я говорила себе: «это будет ужасно», − но ужасно с точки зрения критики. Меня не пугает то, как воспримут его читатели. Меня пугает то, что могут написать в газетах. Все-таки есть признаки того, что интеллектуалы сегодня возвращаются к Камю. Основание тому дала история вместе с падением коммунизма. На самом деле, именно по причине коммунистического вопроса всегда существовали противники Камю. И здесь всегда, главным образом, была замешана политика, лежавшая в основе этого недоразумения. Камю осуждал ГУЛАГ и сталинские процессы. Сегодня мы можем сказать, что он был прав. Но в то время заявлять что-нибудь о концентрационных лагерях в СССР было богохульством, чем-то чрезвычайно серьезным. Сегодня, думая о СССР, отдаешь себе отчет в существовании лагерей, а раньше это было просто запрещено, вот и все. Никто не имел права говорить или думать об этом, если он был левым. Камю всегда настаивал на том, что исторические критерии и аргументы истории являются не единственными, которые следует принимать в расчет. История не всеведуща, перед лицом отдельного человека она может совершать ошибки. И это то, о чем мы тоже начинаем думать сегодня.

— То есть для вас закономерно то, что произведения Камю переосмысляют и оправдывают по истечении периода интеллектуальной изоляции?

— Все зависит от времени. Сразу после войны, с приходом свободы в 1945 году, Камю был хорошо известен, его любили Сартр и все интеллектуалы того поколения. Есть одно интервью, которое Сартр давал в США. Там его спрашивали о том, каково будущее французской литературы, на что он ответил, что следующим великим писателем будет Камю. Но со временем стали доминировать скорее политические, чем литературные аргументы, и, начиная с того момента, когда в 1955 году Камю написал «Бунтующего человека», наступил перелом, и все или почти все интеллектуалы левого толка стали относиться к нему враждебно. А поскольку правые им не особенно интересовались, он оказался в полной изоляции. Затем в 80-х годах, те, кого называли молодыми философами Франции, в частности, Бернар и Глюксман, обнаружили, что Камю говорил вещи, которые на политической арене никто не обращал внимания. Они стали говорить, что именно Камю был прав, а вовсе не те, кто подпал вод влияние Сартра и был безоговорочно предан идеям коммунизма, как это было в Советском Союзе. С этого момента отношение в Камю продолжало меняться вплоть до сегодняшнего дня. Интеллектуалы его поколения, которые его не любили, сегодня начали его ценить. Возвращаясь к литературе, можно твердо сказать, что он всегда был великим писателем.

— Это как нарочно подводит нас к выходу «Первого человека». Как эта книга изменит наше восприятие творчества Камю?

К. К.— Надо заметить, что он написал только третью часть от того, что хотел. «Первый человек» его последняя вещь, посмертная. Но, по правде говоря, в некотором смысле и первая, поскольку в ней можно найти указания на его позицию и взгляды и одновременно увидеть манеру его письма в целом. Эту смесь строгости и чувственности, желания говорить для тех, кто не хочет говорить сам для себя.

— В его письмах Луи Жермену (Louis Germain) (преподавателю Камю по философии в Алжире, письма опубликованы в приложении) есть несколько моментов, когда у него возникает ощущение недовольства работой над «Первым человеком». Чувствовал ли себя обязанным создать итоговое произведение после получения Нобелевской премии?

что подлинного художника побуждает к творчеству только внутренняя необходимость. Мы не можем судить о книге, которую он хотел написать, потому что у нас едва есть только ее наброски. Он не очень много написал из нее, однако написать ее было для него необходимо. Мне кажется, что, когда наблюдаешь за стилем «Первого человека», он сильно напоминает того, кем Камю был как человек, этот стиль напоминает его чрезвычайно.

Р. У— Даст ли прочтение этой книги нам более ясное понимание его философских идей?

К. К.— Возможно, нет, так как она предстает в несколько сыром виде. Но с другой стороны, это позволит увидеть больше, ведь в ней нет всяких художественных уловок, ничто не вычеркнуто. Возможно, что она в то же время более правдива. Я думаю, что он хотел написать такую вещь, которая объясняла бы, кем он был и что именно его отделяло от того времени, в котором ему пришлось жить. Его часто воспринимают как строгого моралиста, но свою «мораль» он вынес из футбольного поля и театра. Это нечто чувственное, выраженное не только посредством мысли. Иначе быть не может. Он начал думать через чувства. Он никогда не мог размышлять в терминах каких-либо культурных объектов или образцов, поскольку там у него их не было. Поэтому верно, что его мораль была предельно «прожитой», основанной на конкретных вещах. Она никогда не бралась из абстракций. Это были собственные опыт и манера говорить. Кого-то будут привлекать его размышления об абсурде, кого-то — описанные в книге солнечные берега Алжира, жара и т. д.

Р. У. — Поскольку в «Первом человеке» рассказывается о рождении Камю и его детстве в Алжире, мне кажется странным, что его глубокое и личное отношение к националистическому кризису в Алжире игнорируется при составлении его традиционного портрета как французского писателя. Как вы думаете, заставит ли «Первый человек» оценить важность Алжира в наших представлениях о Камю?

К. К.— Надеюсь. Камю родился в Алжире и был французом по национальности. Он ассимилировался во французском обществе, хотя выходцы из французских колоний полностью отвергались из-за их нищеты. В политическом отношении он был приверженцем идеи федерации и действительно считал, что, подобно тому, как это происходит сейчас в Южной Африке (или как это пытаются сделать), нужно иметь смешанное население с равными правами, одинаковыми для арабов и французов, и для всех остальных, проживающих там.

— Как вы считаете, видел ли он себя первым человеком расы переселенцев, если принимать во внимание, что у него не было отца и что его образование было двойственным в культурном смысле?

К. К.— В политическом смысле нет. Он «первый человек» в том смысле, что он беден, а в человеческом сообществе этому никогда не придавалось большого значения. Он хорошо знал Алжир. В своей стране он был изгнанником, однако он по-прежнему живет в языке. Одинокий и солидарный. Это не то же самое, когда тебя ссылают в страну, где говорят не на твоем языке. Он не очень-то надеялся, что все образуется само собой, однако хотел этого. В Алжире было много насилия, а когда вокруг столько насилия, места для размышлений больше не остается. Не остается места для посредника. Когда наблюдаешь за событиями в Боснии и видишь, сколько ужасных вещей сделали хорваты, боснийцы и сербы, то начинаешь спрашивать себя, а как вообще эти люди могут жить вместе после всего того, что они сделали? Насилие уже достигло той степени, когда все живут в ненависти, нет возможности ни мыслить, ни занимать примирительную позицию. Нет никого, кто мог бы сказать, что «такие-то люди виновны здесь и правы здесь». А это могло бы дать шанс народам жить вместе или даже двум людям. Мы решим проблемы, только признав наши различия, тем самым и обогатившись.

Р. У. — Значит, Камю пытался претворить в жизнь парадокс, будучи одновременно «одиноким и солидарным»?

К. К.— Я думаю, что Камю ощущал себя очень одиноким. Это видно во всех его книгах. «Посторонний» не является Камю, однако в нем есть что-то от Камю. Есть ощущение изгнания. Он изгнан не из Парижа и не из других мест, он изгнан из интеллектуального мира — по причине происхождения. Это изгнание абсолютное. И происходит оно как раз из-за того, что его чувства предшествуют мыслям. Он жил там, откуда часто хотел сбежать. Как бы то ни было, нужно понимать, как много значит кровь. Нужно, чтобы все представало рациональным и понятным. И в этом смысле он чувствовал себя изгнанным и одиноким.

Р. Г.— В то же время очевидно, что Камю никогда не мог занимать нейтральную позицию. Он по-настоящему, физически был вовлечен в движение Сопротивления. Таким образом он участвовал в борьбе против нацизма. И он всегда был глубоко вовлечен в борьбу, в сопротивление любому тоталитаризму. Часто забывают, что Камю занимал чрезвычайно непримиримую позицию по отношению к режиму Франко, и до самого конца. Он отказался от поездки в Испанию и покинул ЮНЕСКО, потому что ЮНЕСКО поддержало франкистскую Испанию и позволило ей стать своим членом. Камю был совершенно непреклонен, это совсем не нейтральная позиция. Когда человек вовлекается в борьбу — это борьба. Разумеется, он не был экзистенциалистом, однако он участвовал в борьбе и был бойцом. Ведь не зря же он издавал журнал Сопротивления, озаглавленный как «Борьба».

— Как тогда можно объяснить различие между его участием в борьбе и участием экзистенциалистов?

— Он не был экзистенциалистом.

Р. Г.— Он всегда открещивался от этого.

— Есть ли другой пример того, как можно быть «одиноким и солидарным», быть другом Сартра и при этом сохранять дистанцию по отношению к убеждениям экзистенциалистов?

К. К.— Да. Сегодня начинаешь видеть, как это было. Хотя обычно происходит так, что эти вещи, которые вы начинаете понимать, сами накатывают со всего размаху. У любого есть много своих надежд на лучшее человечество, и многие, включая Сартра, вначале обратились к коммунизму. В надеждах людей было место для великодушия и щедрости. Камю, однако, замечал, что для этого придется переступить через многое. Все придется принять еще до того, как оно станет лучше. Когда Сартра спросили, хочет он жить при коммунистическом режиме или нет, он сказал: «Нет, для других это подойдет, но для меня нет». Он так сказал! Значит, трудно определить, до какой степени его позиция оставалась позицией интеллектуала. Как можно думать, что никогда в своей жизни ты не будешь жить при коммунистическом режиме и в то же время утверждать, что он подходит остальным? Сложная ситуация, однако Сартр к ней пришел. Камю — нет. Именно с этим мы и сталкиваемся сегодня. Я хочу сказать, что то, чем является чистая идеология, не принимает во внимание контекст отдельной человеческой жизни. То же справедливо и в отношении экономики. Экономика стремится все рассматривать с позиции теории, не принимая во внимание человеческих критериев, самого понятия «человек». Кончается все тем, что начинаешь биться головой о стену, все рушится. Потому что человека оставили в стороне. Вот почему Камю все больше входит в моду сейчас. Он всегда говорит: «Да, но еще есть и человек. С этого и надо начинать, потому что я являюсь человеком». В этом его солидарность.

— Является ли, таким образом, «Первый человек» его «мостом» между опытом и философией?

К. К.— В статьях, уже вышедших по случаю публикации «Первого человека», предлагается называть это смирением. Признанием противоречий. Поиск объяснения ведет к смерти. Ложь у Камю является смертью. Именно из-за этого, из-за лжи в драме «Недоразумение» погибает герой, которого убивают сестра и мать. Этот человек никогда не говорил им, кем являлся на самом деле. И те убивают потому, что не узнают его. Но Камю также говорит, что все, что способствует исключению, неверно. Это значит, что мы обязаны принимать противоречия, если не хотим отвергать определенные и явные вещи, имеющие место в жизни. Когда создают какую-либо систему и затем говорят, что «здесь находится истина», это означает, что для нее предлагается определенный путь, а все остальные пути закрываются. Это ведет к убийству жизни. Все зависит от человека. Камю нападал не совсем на строй или устройство общества. Он говорил: «Если это подходит, то прекрасно». Его задачей было помогать людям жить. Вот что важно. Я думаю, что наиболее важно для художника — это затронуть как можно больше сердец.

— Поскольку «Первый человек» посвящен матери, думаете ли вы, что он позволит яснее понять его размышления о женщинах и женственности?

К. К.— Это правда, что в других его произведениях женщины появляются очень мало. Они занимают второстепенное положение. Но в том, что касается женщины и женственности, то да, эта тема в «Первом человеке» представлена куда больше, и отношение она имеет не только к женщинам, но и к стилистике, деталям, заметкам, которые он оставил. Там можно увидеть настоящую историю любви, историю детской любви, первой в жизни Камю. В жизни Мерсо (протагонист «Постороннего») и Мари никогда не было ничего по-настоящему значительного. Есть Дора из «Праведников» и другие персонажи его из его пьес, но они не так хорошо известны. Я думаю, что для Камю мать была кем-то большим. Она была любовью, высшей любовью. Именно поэтому «Первый человек» написан для нее и посвящен ей: «Тебе, которая никогда не сможет прочитать эту книгу». И любовь очень важна в этой книге, потому Камю любит все те вещи, которые никогда не выбирал, любит детский опыт и любит по-настоящему. Жизнь в бедности означала, что его семье не оставалось ничего, кроме как думать о том, что поесть и как одеться. Для остальных вещей просто не было места. Другим трудно поставить себя на их место. В их жизни было не до выдумок. Французские интеллектуалы в большинстве своем являются мелкими буржуа, однако трудно сказать, придает ли это большее значение книгам Камю. Я бы сказала, что он просто отличался. Неизбежно. Его жизненная позиция была прочувствована на опыте. Поэтому естественно, что интеллектуалы, не имевшие подобного опыта, испытывали трудности в попытках его понять. Я думаю, что это сделало Камю более терпимым, он видел обе стороны вещей, в то время как остальные только одну. Остальные представляют себе, что такое бедность, но они ее не знают. У них было даже что-то вроде нечистой совести по отношению к рабочему классу. Они никогда не могли принять подобную точку зрения, как хотел принять ее Сартр, ведь его они не знали. И никогда не знали, как обращаться к бедным, не понимая, каково это, что и порождало в них нечистую совесть. Камю был куда ближе к бедным.

— Означает ли это, что подобная близость пришла из его смирения, как это можно увидеть по его письмам старому учителю Жермену, опубликованным в конце «Первого человека»?

«Первом человеке» занимает значимое место. Камю в точности показывает нам, как все происходило. «Первый человек» полностью автобиографичен. В образе матери, который он описывает, я вижу человека, которого знала, она была именно такой, как он пишет. И учитель существовал в действительности. Также это показывает, что знаменитым людям публика придает большое значение, и поэтому Камю пишет Нобелевскую речь в знак благодарности своему учителю. Существуют и признание, и оценка. Поступая так, Камю показывает, что все достигнутое им — результат того, что сделал для него учитель. И что таких как Жермен много во всем мире. Поэтому я и опубликовала письма, чтобы дать учителю место в книге. Я никогда не смогла бы сделать или сказать что-то во имя того, о чем говорил или что делал мой отец. Он был художником и считал себя художником, и поэтому брал на себя ответственность говорить для тех, кто был лишен для этого средств и возможности.

...