Ефим Эткинд
Три эссе
«Иностранная литература» 2000, №6
http://magazines.russ.ru/inostran/2000/6/esse.html
Этой весной два француза русского происхождения взволновали парижскую критику: романистка Натали Саррот и философ-музыковед Владимир Янкелевич. Им обоим свыше восьмидесяти, они принадлежат к тому поколению, которое помнит дореволюционную Россию; оба сохранили русский язык — и не только, не смутные воспоминания о нем; оба играют значительную роль в культуре сегодняшней Франции. Натали Саррот с середины пятидесятых годов стала одним из наиболее влиятельных французских стилистов; Владимир Янкелевич еще в довоенные годы завоевал репутацию любимого профессора Сорбонны; ныне он хотя и не преподает уже (по возрасту), но по-прежнему влиятелен в кругах молодежи: философов и музыкантов.
В мае появилась новая книга Н. Саррот, “Детство”, — она удивила своей новизной даже давних поклонников ее таланта. Натали Саррот здесь впервые позволила себе открытую субъективность повествования — она не таясь говорит от собственного имени. До сих пор этого не бывало — Саррот стремилась к наиболее полной отрешенности от себя, к психологической отстраненности и к наивозможной, почти исследовательской точности. Так были построены ее романы — “Портрет неизвестного” (1948, 1957), “Мартеро” (1953), “Планетарий” (1959), “Золотые плоды” (1963), “Вы слышите их?” (1972), “Говорят глупцы” (1976). В книге “Детство” (1983) старая писательница со свойственной ей ошеломляющей естественностью речи и точностью слова возрождает эпизод своего далекого русско-французского прошлого, какие-то всплывающие в памяти картины и фигуры, которые, при всей случайности, послужили формированию того человека, что в будущем напишет “Золотые плоды”. Наталия, Наташа, Ташек — как маленькую девочку называл отец —та же ли это самая, которая в свои восемьдесят три года считает, что прожила несколько жизней? По ее признанию, в мемуарной книге она хотела рассказать о том, как “рождается страдание, сопровождающее богохульство”. Это богохульство — оно возникло внезапно в сознании ребенка, до сих пор истово привязанного к жизненным ценностям и вдруг взбунтовавшегося: увидев однажды в парикмахерской витрине завитую куклу, девочка принялась сравнивать ее со своей матерью и открывать ее, своей матери, несовершенства. Мать отличалась безграничной самовлюбленностью, считала себя существом вне сопоставлений с другими и близким к совершенству; именно мать была причиной и виной гибели семьи; дочь разглядела в ней отчужденность, равнодушие, холодный эгоизм. Впоследствии, во Франции, она так и не читала никогда сочинений своей дочери и только перечитывала — с энтузиазмом — собственные, по-русски для детей написанные, книги.
углубляет, остраняет французский. Впрочем, для Натали Саррот никакой язык не может быть полным выражением ее намерений, а тем более ее внутреннего мира; отмечая это свойство Саррот, ее биограф, критик и близкая подруга Вивиан Форестье сравнивает ее с Гёльдерлином, Кафкой, Фрейдом — каждый из этих трех ее предшественников не довольствовался языком как средством выражения: вещи порою говорят сами, без участия слов, и уметь заставить их говорить — в этом искусство писателя. Вивиан Форестье задает вопрос, который мы выше уже сформулировали: “Как рождается страдание богохульства?” И отвечает: “На протяжении всего своего творчества Натали Саррот, боец без претензии на боевые заслуги, без предвзятых идей, без изначальной партийности, развенчивает в самом зародыше все возможные тоталитаризмы...” Это справедливо: в прозе Саррот содержится освободительная энергия, которая, хоть она и не окрашена в какой-либо политический цвет, не может не пугать или, уж во всяком случае, не раздражать власть имущих, привыкших к беспрекословному повиновению. Вот важнейшая причина, по которой советские издательства не спешат публиковать ее сочинения: слишком вольно, ни на что не похоже, дьявольски умно и, наверное, таит в себе скрытые подрывные начала.
Однако не только советский режим не поощрял Н. Саррот — французский “истеблишмент” тоже долго от нее сторонился, а также от всего течения “нового романа”, которое в середине пятидесятых годов возникло при участии Алена Роб-Грийе, Клода Симона, Робера Пенже, Клода Мориака, Натали Саррот. Теперь, по мнению Роб-Грийе, Натали Саррот пробила лед — ее приняли в хорошем обществе, а других еще держат в проклятых. Роб-Грийе пишет: ”Разделяй, чтобы властвовать, — таково золотое правило критики, скрывающей свои реакционные пристрастия под маской импрессионизма и свободы... Неужели теперь весь ужасающий “новый роман” сводится к одному жуткому Роб-Грийе, гангстеру и инквизитору?” — И Роб-Грийе продолжает: — “Неужели вы в самом деле полагаете, — вы, уцелевшие после ГУЛАГа, что после четверти века литературного террора, колючей проволоки и часовых на вышках я один мешаю вам спать?” Роб-Грийе настаивает на том, что “новый роман” по-прежнему жив, и не как особая литературная техника, а как изображение современного человека, мир которого, составленный из бесчисленных обрывков и фрагментов, лишь намекающих на прежнюю целостность, требует новой литературы. Натали Саррот — мастер этой новой литературы. Критики и литературоведы единодушны в утверждении, что Натали Саррот достойна тех же почестей, каковые получила Маргерит Юрсенар: избрание во Французскую академию, издание в серии “Плеяда”.
— новым изданием вышла его книга “Музыка и невыразимое” (1961) и впервые — ее второй том “Далекое присутствие”, о трех малоизвестных композиторах Альбенисе, Севераке и Момпу. Янкелевича научила играть на рояле одна из его теток, русская эмигрантка, она же внушила ему любовь и интерес к русской музыке, которой В. Янкелевич посвятил ряд исследований. На вопрос журналистов, ценит ли В. Янкелевич новейшую музыку, он отвечает, что в ней преобладают шумы, и далее: “Современный человек боится молчания, боится пустоты. Вот почему он запускает музыку в лифтах, в залах ожидания, в магазинах... Мы заполнены лжемузыкой, лжеконцертами. Человечество охвачено каким-то неврозом, каким-то коллективным помешательством, и оно взыскует шума. Это все очень серьезно”.
Журналист [журнал “Магазин литтерер”] спрашивает В. Янкелевича: “Последняя глава вашей книги “Музыка и невыразимое” называется “Музыка и молчание”. Как это понимать?”
“Музыка нуждается в молчании. Родившаяся из тишины, она возвращается в тишину. Дух музыки творит не шум, а некое пианиссимо: послушайте Дебюсси, он обращается ко всему, что в вас есть тайного, ночного... В пианиссимо — вся сила музыки, как и поэзии. Чем она проще, тем таинственней. Чем она противоречивей, тем в большей степени она несет мечтания и эмоции. Музыка, которая сама производит столько шума, — это молчание всех иных звуков, она свергает удручающее господство дидактической речи. Еще Бэкон говорил: “Тишина — это сон, питающий мудрость”.
Натали Саррот, Владимир Янкелевич: таковы два пришельца из России, которые обогащают культуру современной Франции. К чести французов надо заметить, что им безразлично и то, что они оба — не французского происхождения, и то, что они родом из России, и то, что они не только русские, но еще и евреи. Скоро ли мы доживем до такой высокой демократической культуры?
Две смерти Ромена Гари
— выходцев из России. К ним относятся Натали Саррот, Эльза Триоле, Владимир Познер, Владимир Волков, Ален Боске (недавно прославившийся автобиографическим романом “Русская мать”), Ромен Гари и Эмиль Ажар. Вот о двух последних и пойдет речь.
физических и творческих сил и в зените славы. Начиная с 1945 года, в особенности после 1960-го он почти ежегодно публиковал по роману, начиная с книги, появившейся в первый послевоенный год, “Европейское воспитание”, до последней, вышедшей тридцать пять лет спустя, — “Летающие змеи”. В 1956 году он получил высшую литературную награду Франции — Гонкуровскую премию — за роман “Корни неба”, потом с успехом прошло несколько его фильмов, в которых играла молодая жена писателя американская киноактриса Джин Сиберг; особенно прославился фильм 1968 года “Птицы умирают в Перу”. Литературная судьба Ромена Гари сложилась как нельзя лучше: этот русско-литовский еврей, Роман Кацев, родившийся в 1914 году в Вильно, приехал в двадцатых годах в Ниццу вместе с матерью, актрисой французского театра в Москве, учился во французских лицеях и университетах, получил диплом юриста в Сорбонне и филолога-слависта в Варшавском университете. В конце тридцатых, когда началась война, Ромен Гари стал летчиком-истребителем и после капитуляции присоединился к генералу де Голлю, с которым сблизился и даже подружился. “Де Голль, — говорил он впоследствии, в книге 1974 года “Ночь будет тихой”, — де Голль для меня это человек [...] который вопреки своей одинокой слабости говорил нет величайшим державам мира, нет — уничтожению, нет — капитуляции самого человека; отказ от капитуляции — это, пожалуй, единственная форма человеческого достоинства, на которую мы можем претендовать”.
Юрист. Писатель. Летчик, герой Сопротивления. Кинематографист. Это еще далеко не все грани его личности. Шесть из двадцати романов написаны этим русским евреем по-английски и затем им же самим переведены на французский. Он, подобно поэту Сен-Жон Персу, был дипломатом: сотрудником французских посольств в Софии, в Берне (1949), в Лондоне (1955), генеральным консулом Франции в Лос-Анджелесе (1956 — 1960), где четыре года близко наблюдал Голливуд, нравы и функционирование американской кинопромышленности. Ромен Гари был удивительно талантлив, и это проявлялось во всем, за что он брался: лингвистика, романы, сценарии, авиация, дипломатия. Как писатель он затронул важнейшие проблемы времени. “Все мои книги насыщены нашим веком до бешенства”, — говаривал он. Мы найдем в них и польское сопротивление фашизму (“Европейское воспитание”), и гибель природной среды (“Корни неба”), и концентрационные лагеря (“Брат Океан”), и американский расизм (“Белая собака”), и многое другое. Некоторые черты сближают Гари с Хемингуэем: страсть к путешествиям и открыванию новых миров, культ мужественности и мужества, страстная заинтересованность в судьбе доверенной людям и уничтожаемой ими природы, солдатская самоотверженность и вера в честь как высшую доблесть человека. Своему другу, известному критику Франсуа Бонди, он как-то сказал: “По-русски гори — это повелительное наклонение глагола гореть; от этого приказа я никогда не уклонялся ни в творчестве, ни в жизни”. И вот 2 декабря 1980 года он услышал этот приказ — услышал на своем родном языке это повелительное наклонение — и сгорел: прострелил себе горло. Почему? Может быть, это связано с тем, что за год до того любимая женщина, актриса Джин Сиберг покончила с собой в день выхода на экран фильма Гари и Коста-Гавраса “Clair de femme” (“Свет женщины”). Все это покрыто тайной, и, вероятно, критик газеты “Монд” Жаклин Пиатье была права, когда в декабре писала: “Эти сильные натуры, живущие перенасыщенной жизнью и необузданными требованиями, нередко таят в себе тревогу, глубокие трещины, трагическое сомнение в смысле бытия, и вдруг неожиданно для всех они должны рухнуть. Тогда их исчезновение создает ничем не восполнимую пустоту”.
Такова одна из ярких писательских судеб русских эмигрантов во Франции. Теперь расскажем о другой. Речь пойдет об Эмиле Ажаре, молодом авторе, прогремевшем осенью 1974 года, когда появился его роман “Gros Сalin”(“Толстяк”) — философско-художественное сочинение о человеке, который, чтобы уйти от гнетущего одиночества, живет в обществе питона. Имени Ажара никто не слышал до того; говорили, что рукопись пришла в издательство “Галлимар” из Бразилии почтой. Год спустя, в 1975-м, другой роман Эмиля Ажара, “Жизнь впереди”, был награжден Гонкуровской премией; речь идет об арабчонке Момо, которого воспитала недавняя проститутка, Madame Rosa, французская еврейка, — в кино ее роль с блеском исполнила Симона Синьоре. Эмиль Ажар от премии отказался, и при этих обстоятельствах выяснилось, что Ажар — псевдоним, за которым скрывался некий Поль (Павел) Павлович, двоюродный племянник Ромена Гари. Его биография похожа на дядину: литовский еврей, очень молодым эмигрировал во Францию с матерью, которая была ювелиршей в Ницце, разорилась и сошла с ума. Сам Эмиль Ажар, то есть Поль Павлович, не выдержав нервного потрясения, вызванного историей с Гонкуровской премией, попадает — по следам своей матери — в психиатрическую лечебницу в Дании и там пишет в 1976 году автобиографическую книгу “Псевдо”, где в некоем Макуте читатели узнают Ромена Гари: племянник сводит счеты с нелюбимым дядюшкой, самовластным, вздорным, даже тираническим стариком. Критики пишут об Ажаре с растущим восхищением, и в конфликте “дядя — племянник” сочувствуют молодому, стилистически более изощренному и поражающему блеском воображения писателю — особенно в романе “Страхи царя Соломона”, появившемся в 1979 году. Поль Павлович, то есть Ажар, — автор бестселлеров; он богат и почитаем; издательство “Меркюр де Франс” приглашает его литературным директором (то есть главным редактором), и Павлович, оценивая рукописи уже молодых авторов, определяет издательскую политику. И вдруг...
Вдруг французы узнают, что дядя и племянник, Ромен Гари и Эмиль Ажар — одно и то же лицо. В какой-то момент Ромену Гари стала невтерпеж его уже сложившаяся литературная репутация, и он решил начать сначала, от нуля. Под псевдонимом “Ажар” он послал рукопись в издательство из Бразилии. Рукопись отстояла себя сама, и тогда же, в сентябре 1974 года, в газете “Монд” появилась статья Ж. Пиатье под заглавием “Замечательное открытие”. И Эмиль Ажар стал существовать сам по себе, отдельно от Ромена Гари; когда же по случаю Гонкуровской премии ему пришлось материализоваться, Гари убедил своего племянника взять на себя эту роль. Так появился Поль Павлович, сотрудник и друг Гари, который согласился на псевдоним “Ажар”. Французы только теперь заметили, что обе фамилии по-русски связаны образом огня: первая от “гореть”, вторая от “жар”. Могло ли им прийти в голову, что один и тот же человек, как бы он ни был яростно талантлив, за пять лет написал семь книг от самого себя и еще четыре от выдуманного автора, итого одиннадцать — не говоря о других формах деятельности.
“Апостроф” появился Поль Павлович, теперь наконец написавший и собственную книгу под заглавием “L’homme que l’o n croyait ” (“Человек, которому верили”), — это история отношений племянника с дядей и, следовательно, история одной из удивительнейших литературных мистификаций. Поль Павлович смущенно отвечал на вопросы собеседников: Почему он согласился на ложную роль? Много ли денег принесли ему книги Ажара? Зачем он написал теперь книгу с разоблачением истины? В ходе беседы были высказаны интересные мысли об этом эпизоде. Друг Ромена Гари — Франсуа Бонди сообщил о том, с каким равнодушием французы читают известных авторов: одна из книг Гари вышла дважды под разными заглавиями, и читатели этого не заметили; Гари хотел разбить лед инерции и читательского безразличия. А Мишель Турнье, сам крупный прозаик, сказал: “Меня восхищает удача Гари. Он играл до конца. Думаю, что самоубийство с этой историей связано. А книги Эмиля Ажара превосходны: Ромен Гари превзошел самого себя. Конечно, это мошенничество; но ведь мошенничество — это свойство художественной литературы: писатель непременно сочиняет и персонажей, и самого себя”. Еще один из участников беседы, профессор-психиатр Мантель, назвал Ромэна Гари большим прозаиком, а Эмиля Ажара — великим писателем.
Критик журнала “Нувель обсерватёр” Ги Дюмор вторил ему: “Можно полагать, что Эмиля Ажара запомнят лучше, чем Ромена Гари”.
Таков этот эпизод современной французской литературы, уходящий корнями в Россию. Как видим, к французским писателям русской культуры и русского происхождения прибавился еще один: Эмиль Ажар.
Возвращение Великого Астролога
— время особое, торжественное: школы возобновляют занятия, студенты сдают отложенные экзамены. На улицах и в магазинах толкается множество людей — толпа особенно поражает после августовского затишья, когда в отпуск одновременно отправляются почти все. Это время называется “la rentrеe”, буквально — возвращение, фигурально — возобновление занятий, работы. К этим дням фабриканты и торговцы готовятся долго: за кратчайший срок разойдутся миллионы тетрадей, авторучек, фломастеров, резинок. Но к этим же дням издатели приурочивают выпуск в свет книг — в пору rentrеe могут быстро разойтись издания, которые в другое время залеживаются на полках: скучные, академические, дорогие. Издатели знают, что книги периода rentrеe, сентябрьские, совсем не то же самое, что июльско-августовские, которые французы покупают для чтения на пляже: детективы, облегченные повести, романы ужасов, фантастика, пикантные псевдоисторические сочинения из серии “Дамы в истории Франции”.
пляжах, и в строгие дни сентября — в пору rentrеe. Эта книга называется так: “Нострадамус, историк и пророк”. Автор ее — дотоле неизвестный Жан-Шарль де Фонбрюн. К началу сентября было продано 230 тысяч экземпляров — издатель Кристиан Бургуа ожидает растущего интереса к этой книге, он намерен до конца года продать не менее полумиллиона. Даже для Советского Союза, привыкшего к астрономическим тиражам, 500 тысяч — это много; следует помнить, что наше население в пять раз превосходит французское. Значит, 500 тысяч французских книг равно двум с половиной миллионам советских.
Нострадамус — лицо историческое. Его настоящее имя Мишель де Нотрдам (Нотр Дам — Богоматерь), был он врачом, в свое время, в XVI веке, прославившимся мужеством, — лечил чумных больных, не боясь заразиться; и врачом был, видно, неплохим, если судить, в частности, по тому, что Екатерина Медичи призвала его ко двору и назначила личным медиком Карла IX, на каковой должности Нострадамус пробыл, впрочем, всего два года, — в 1566 году он умер. Его имя дожило до нашего времени, преодолев четыре столетия, но не оттого, что Нострадамус хорошо лечил, а оттого, что он был астрологом, предсказывал будущее по звездам. Свои предсказания он облекал в стихотворную форму — в середине XVI века, в 1555 году, появились пророческие четверостишия, которые составили книгу под темным заглавием “Астрологические центурии”, то есть века. Современники толковали как могли загадочные строки Нострадамуса и приходили в ужас от предстоящих катастроф. О достоверности пророчеств Нострадамуса можно судить хотя бы вот по какому эпизоду: его сын, тоже писавший астрологические сочинения, поджег город Ле-Пузен и спалил его — только для того, чтобы оправдать собственное предсказание, сулившее Ле-Пузену пожар.
Прошло четыре века. Нострадамуса не забыли — время от времени филологи и историки возвращались к его текстам, пытаясь их расшифровать. Все чаще они приходили к заключению, что “Астрологические центурии” не что иное, как ехидная шутка какого-то довольно способного стихотворца. Иначе говоря, пророческие стихи Нострадамуса относятся не столько к истории литературы, сколько к истории литературных мистификаций.
“Центурии”. Так Беранже, знаменитый песенник, в сороковых годах сочинил песню, озаглавленную “Предсказание Нострадамуса на 2000 год”, которую на русский язык перевел — не странно ли это? — Александр Иванович Куприн; кажется, это у Куприна единственный опыт стихотворного перевода. Песня эта начиналась так:
Свидетель Генриха Четвертого рожденья
Однажды предсказал: “Большие превращенья
В Париже в этот год близ Луврского чертога
Раздался жалкий стон средь радостных людей:
“Французы добрые, подайте, ради бога,
”.
Беранже написал свою шуточную песню, когда французы жили при королях и еще только готовились к очередной революции; в песне отразилась мечта о республике. Русский же писатель А. И. Куприн перевел ее в 1917 году, когда Россия стояла на пороге республики и припев Беранже — “Подайте правнуку французских королей” — воспринимался как аллюзия, как намек на российские обстоятельства.
Ну а почему полумиллионный тираж Нострадамуса в 1981 году?
Жан-Шарль де Фонбрюн, новый автор-издатель “Центурий”, рассказывает в газетах, по радио и по телевидению, что он четырнадцать лет готовился к изданию этой книги, потом три года вставал в четыре утра и писал свои толкования; значит, на воскресение Нострадамуса он потратил семнадцать лет. Это еще не все, утверждает он: его отец, Фонбрюн-старший, всю жизнь положил на ту же работу; итого новое издание стоит сорока четырех лет жизни отца и сына. Фонбрюны вчитывались в таинственные четверостишия, поэтому на заключительной стадии младший связался с CNRS (Национальным центром научных исследований), который предоставил в его распоряжение компьютеры. Фонбрюн ввел в машину все тексты Нострадамуса и составил их частотный словарь; согласно этому словарю, глагол venir (приходить) появляется у Нострадамуса 460 раз. Такова научно-филологическая база этого труда в 600 страниц. Все это пускание в глаза научной пыли похоже на вторичную мистификацию или на пародию.
Запад будет завоеван арабами и русскими. И еще многое в этом роде.
Можно ли не верить Нострадамусу? Фонбрюн изумляется: как же не верить пророку, предсказавшему все главные события нашей эпохи? В одном из своих четверостиший он предрек измену маршала Петена (измена для Фонбрюна — это не сотрудничество с немцами, а капитуляция перед союзниками). В другом Нострадамус говорит о пришествии розы, а ведь роза в кулаке — эмблема французских социалистов. В одном из интервью Фонбрюн категорически утверждает: “То, что Нострадамус предвидел социалистов у власти, это факт. И потом, было покушение на Папу, об этом помалкивают; между тем это вполне точно, точнее, чем роза у власти... Нострадамус говорит, что Иоанн Павел II будет убит, когда придет роза... Значит, имевшее место покушение лишь предрекает дальнейшее... К сожалению, я уверен, что Папу убьют, до конца этого года убьют. Людей смущает точность моих данных — но это не моя вина...”
О чем свидетельствует взрыв интереса к Нострадамусу, над которым смеялись отцы и деды? Люди X VIII века, современники Вольтера и Дидро, люди ХIX века — Беранже и Гейне, Бальзак и Золя — видели в Нострадамусе мистификатора или сумасшедшего. И вдруг сегодня его принимают всерьез и покупают грубую подделку за 120 франков — то есть за цену, в четыре — пять раз превышающую цену любой хорошей книги.
Французские социологи и писатели видят в успехе Фонбрюна симптом невероятного взлета иррационализма. Да, конечно, к власти пришли социалисты и принесли с собой свойственный им здравый смысл. Но чем материалистичнее здравый смысл левых, тем агрессивнее иррационализм правых. Может быть, никогда за сто пятьдесят лет — после реставрации Бурбонов — во Франции не было столько гадалок и астрологов, определяющих судьбу по созвездиям, не было такого суеверного страха перед привидениями и дурным глазом, такой веры в талисманы и гороскопы. В наши дни предрассудки получают научный облик — вместо “призрак” говорят “ovni” ( objets volants non indentifies , “неустановленные летающие предметы”). Кажется, если Нострадамуса пропустить через компьютер, то его предсказания получат научное подтверждение. Это зловещий признак — хуже всего то, что растущей волне иррационализма ничего не противостоит. Марксизм, казавшийся надежным барьером, давно сам стал философией иррационализма, или, точнее, он стал религией, системой догм и табу. Одну из причин фантастического успеха Нострадамуса в наши дни вскрывает Жан Делюмо, в интереснейшей книге “История страха на Западе”; Делюмо видит сходство между ХVI веком и нашим. Тогда были Столетняя война, эпидемия чумы, церковный раскол. Теперь — экономический кризис, растущая опасность ядерной войны, раскол мира на два враждебных лагеря, способных в мгновение ока уничтожить друг друга. Западный обыватель ищет спасения в пророчествах, гороскопах, спиритизме, талисманах. Он склонен во всех несчастьях современности обвинять науку, породившую технику, и противопоставлять науке веру. В конце концов — не все ли равно во что? Веру в вождей-спасителей, в национальный дух, в сатанинскую роль инородцев, в династию. Этот трагический взлет иррационализма нашего века иногда принимает фарсовые формы, и тогда возрождается древний мистификатор — маг и астролог Нострадамус.