В. БАЛАХОНОВ
ОБ ОДНОМ НЕОСУЩЕСТВЛЕННОМ ЗАМЫСЛЕ РОМЕНА РОЛЛАНА
Известия Академии наук СССР
СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА
Том XXVIII, СЕНТЯБРЬ - ОКТЯБРЬ ВЫПУСК 5
Москва, 1969 г.
http://feb-web.ru/feb/izvest/default.asp
Интерес Ромена Роллана к истории Французской буржуазной революции хорошо известен. Первые драмы «Театра Революции» были созданы писателем на рубеже двух веков; затем, через двадцать с лишним лет, он вернулся к своему замыслу. Вслед за «Игрой любви и смерти» были написаны «Вербное воскресение», «Леониды» и, наконец, как завершение всего цикла,— «Робеспьер». Принято считать, что значительный перерыв в работе над историко-революционными драмами был вызван поворотом Роллана преимущественно к вопросам искусства («Жан-Кристоф», «Героические жизнеописания», работы о музыке и живописи). Думается, однако, что это не совсем справедливо. Внимание писателя переключается на современность, а мысль о готовящейся революции настойчиво преследует Роллана еще с конца 90-х годов. Ей должен был быть посвящен оставшийся неопубликованным том «Жана-Кристофа», в котором герой романа бежит в Англию, где сближается с революционером, условно обозначенным в авторских набросках как «Мадзини». В романе, на замысел которого оказали влияние записки П. Кропоткина, а может быть, и мемуары Р. Вагнера,Роллан собирался исследовать сложные проблемы сознания, встающие в связи с осуществляемой революцией. Книга не была написана, как можно предполагать, прежде всего потому, что Роллан чувствовал, что его знания предмета недостаточны.
В сущности почти та же участь постигла и другое произведение — драму «Побежденные», посвященную революционному восстанию рабочих, которое происходит во второй половине 90-х годов. Правда, пьесу, за исключением нескольких сцен,Роллан написал в 1897 г., но опубликовал он ее только в 1922 г. 1На русский язык она была переведена лишь недавно и выпущена в свет издательством «Искусство» к 100-летию со дня рождения писателя с кратким послесловием Т. Мотылевой, которое избавляет нас от необходимости подробно останавливаться на проблематике пьесы2.
Следует лишь добавить два немаловажных обстоятельства. Во-первых, пьеса многими нитями связана с ненаписанным томом «Жана-Кристофа»; в обоих произведениях присутствует воспоминание об убийстве французского президента Карно итальянским анархистом Казерио. Мысль о современной революции, таким образом, не покидает Роллана на протяжении нескольких лет. Во-вторых, в «Побежденных» содержится как бы ответ да прочитанный Ролланом именно в 1897 г. роман А. Франса «Под тенью вяза» 3. Восстание рабочих — важнейшее событие истории, знак нового времени, чреватого социальными потрясениями. Герой же Франса ведет ироническую беседу о том, что кажется совершенными пустяками по сравнению с ожесточенной борьбой между жестоким «эгоизмом привилегированных классов» и «новыми классами», которые «знают, чего они хотят и добиваются этого любыми средствами, ни с чем не считаясь» 4. Интеллигенция не имеет права оставаться равнодушной; социальный индиферентизм — преступление перед историей. И когда Роллан в заметках к пьесе обличал «чудовищный эгоизм, который прикрывается псевдодоводами морального, интеллектуального, литературного, философского и политического характера или выставляется грубо напоказ, как это делают те, кому наплевать на все и кто открыто проповедует эгоизм» 5, то он отчасти метил в А. Франса и его героев.
о том, «какое решение должна принять благородная душа», писателю еще слишком многое оставалось неясным.
В «Мемуарах»Роллана можно найти запись, которая представляет для нас особый интерес. Вспоминая о 1898 г.,Роллан пишет: «В августе, на швейцарской Юре, в Вейссенштейне, я зачал сразу трех детей: драму страстей „Odi et Amo", произведение о Коммуне 71-го года и грандиозный фарс о Революции в духе Аристофана — „Лицемеры"6. Ни одно из этих произведений не было написано («аристофановская» пьеса «Лилюли» — произведение, лишь отдаленно напоминающее ранний замысел);, ни об одном из них практически ничего не известно. В парижском архиве Роллана есть, однако, несколько листков, помеченных летом 1898 г. и озаглавленных «Планы драмы о Коммуне». Эти листки, на наш взгляд, представляют огромный интерес для понимания мысли писателя в важный период его творческой деятельности.
К 1898 г. Роллан написал девять так называемых итальянских драм, которые не опубликованы до сих пор, хотя с нашей точки зрения, весьма любопытны 7, кроме того — ряд пьес, позже вошедших в цикл «Трагедии веры». Наиболее интересен среди них, пожалуй, «Аэрт», заключительная сцена которого, как можно предполагать, является репликой на ибсеновского «Врага народа». В «Аэрте», близком по времени написания к «Побежденным», уже содержится идея народного восстания. Роллан уверенно шел к современности и близкой и еще живой истории. Тем более план пьесы о Коммуне, задуманной в годы сближения писателя с французскими социалистами и глубокого интереса к рабочему и социалистическому движению, является в творчестве Роллана чем-то закономерным и необходимым.
Поэтому, например, в 1892 г. в связи с выступлениями анархистов в Париже он пишет своей римской корреспондентке М. фон Мейзенбуг о скрытом столкновении двух сил: испуганный Париж опустел, и друг другу противостоят «невидимая Армия» и революционная коммуна, «также невидимая» (С. 1,78). Несколькими месяцами раньше тому же адресату: «Вы счастливы, что жили в эти дни надежды (1848). Тогда люди имели вкус к жизни! А что я видел со времени моего детства? Насколько я себя помню — родина, захваченная врагом, униженная; Париж, сожженный бандитами»(С. 1,52)8«Конвульсий Парижа», рассматривал коммунаров как жестоких и кровожадных преступников. Бандитами могли быть в его представлении и версальцы и коммунары, словом, все те, в ком испуганная интеллигенция видела разрушителей вековых ценностей и драгоценных памятников искусства. С другой стороны, снова отметим упоминание о 1848 г., который дляРолланаявляется великой вехой в истории XIX столетия.
В середине 90-х годов в сознании Роллана происходит значительная переоценка прошлого. Существенно меняется его представление о Возрождении, его искусстве и его людях, в которых молодой писатель до этого видел образец людей действия, решительных и полных жизни. По-новому рассматривает Роллан и период религиозных войн во Франции-XVI в. 9. Современники Роллана, пораженные неверием и скептицизмом, нуждаются в примерах, возбуждающих энтузиазм, стремление к действию, героизм. Эти примеры сам он искал в прошлом. Итальянские кондотьеры, святой Людовик и даже маленький принц из вымышленной Голландии XVII в. слишком далеки, однако, от проблем настоящего. Теперь Роллан приходит к очень важному для себя выводу: прекрасное, акты героизма, исполненных величия людей незачем искать в прошлом; они есть в настоящем, в близких к нам событиях истории, истории национальной. «Сколько героизма, часто скрытого под оболочкой худших мерзостей! Например — Коммуна 71 года. Я недавно читал ее историю и был поражен этой сверхчеловеческой смесью величия и низости»,— пишет он в июне 1898 г. М. фон Мейзенбуг (С. 1,236).
Установить, что именно за историю Коммуны читал Роллан, сравнительно нетрудно. Если отбросить различные воспоминания современников» в подавляющем большинстве резко враждебные по отношению к ней, единственное систематическое изложение истории Коммуны к этому времени Роллан мог найти только в книге Лиссагаре 10
Книга Лиссагаре, участника героических дней Коммуны, дает обстоятельное и в целом правильное освещение событий. Одобрительно отзывался о ней К. Маркс. Под пером Лиссагаре оживали великие страницы недавнего прошлого. Автор книги увидел важнейшую особенность XIX в. в постепенном, но неуклонном подъеме трудящихся классов. «В 1830, 1848 и в 1870 гг. — писал он,— народ берет приступом ратушу с тем, чтобы почти тотчас же уступить ее людям, которые крадут победу; в 1871 г. он остается в ней, отказывается ее сдать и в течение более чем двух месяцев управляет городом и ведет его в бой. Как и кем он еще раз был низвергнут — нужно, чтобы он знал это; он может это выслушать, запастись терпением перед лицом истины, ибо он бессмертен» 11
Почему же в этом бессмертном народе Роллан увидел«смесь величия и низости»? В чем он мог упрекнуть коммунаров, если основным источником для него была книга Лиссагаре? Убийство Клемана Тома? Но оно было результатом почти случайности, делом рук справедливо возмущенной толпы. Расстрел архиепископа Дарбуа и нескольких других заложников? Но это был акт отчаяния и вместе с тем справедливости в тот момент, когда улицы Парижа были залиты кровью коммунаров, в дни бесчеловечно жестокой расправы, которую чинили озверевшие версальцы. Здесь могут быть, пожалуй, лишь два возможных объяснения. Роллан не был и не мог быть участником или непосредственным свидетелем Коммуны и как историк (он часто любил это подчеркивать), стремящийся к объективной оценке фактов, продолжал ставить на одну доску свидетельства Лиссагаре и клеветавшего на Коммуну М. Дюкана. Такое объяснение отчасти подтверждается более поздним письмом Роллана к Софии Бертолини, которая хотела бы глубже понять дух Франции, ее историю, ее культуру: «Я посоветовал бы также, когда у вас будет время, прочесть некоторые книги о больших современных социальных движениях, в особенности — о последнем и самом ужасном: Коммуне 71 года. Чтобы быть беспристрастным, я адресовал бы вас к одному из врагов Коммуны Максиму Дюкану („Конвульсии Парижа"), который всеми силами ненавидел ее и все-таки не мог не показать величие некоторых из ее людей. Это ваши враги; но знать их полезно, и вы, быть может, увидите, что они часто ближе вам, нежели ваши друзья» (С. 10,14)12. И все же, думается, более правильно другое: оценивая события, происшедшие с марта по конец мая 1871 г.,Роллан берет их в целом, охватывает оба лагеря, всю борьбу, в которой столкнулись величие и, благородство коммунаров снизостьюи мерзостью буржуазной Франции. Такое понимание сказанного Ролланом находит подтверждение в одном из эпизодов «Жана-Кристофа». Ситуация, близкая к той, которая вызвала письмо Роллана к С, Бертолини, только на этот раз француз Оливье Жанен хочет рассказать немцу Кристофу, что же такое истинная Франция, в чем величие ее истории. Он говорит: «Интересовался ли ты когда-нибудь нашими героическими подвигами, начиная от крестовых походов и до Коммуны? Вдумывался ли ты в трагедию французского духа? Склонялся ли когда-нибудь над той бездной, над которой склонялся Паскаль? Как можно позволить себе клевету на такой народ, который вот уже более десяти веков творит и действует, народ, создавший целый мир по своему образу и подобию — в готике, в творениях семнадцатого века, в делах Революции» 13. Здесь, несомненно, речь идет только о коммунарах, и ни о какой «низости» нет ни слова. Парижская Коммуна поставлена в один ряд со всем, что было самого высокого и благородного в истории Франции.
«Планам драмы о Коммуне». В них Роллан прежде всего формулирует главную идею будущей пьесы «Вчерашний революционер, подавляющий сегодняшнюю революцию, не будучи в состоянии ее понять, ненавидящий ее — ее самый смертельный враг.
Можно представить драму следующим образом:
1) Республиканец 48 г., изгнанник 2 декабря, осужденный на смерть, возвращается после падения Империи в республиканский Париж; он встречен с большими почестями, энтузиазмом толпы» 14 и т. д. Идея, действительно, интересная и, с точки зрения сценической, несущая в себе зерно настоящей большой драмы. Однако ни в предшествующих произведениях Роллана, ни в его письмах или дневниках она вплоть до 1898 г. никогда не появлялась. Остается предположить, что это — мысль, заимствованная из книги Лиссагаре, внимательное чтение которой дает огромное количество подтверждающих такое предположение фактов. В сущности, вся книга — обвинительный акт против старых «республиканцев», «левых» болтунов и фразеров 1848 г., которые ничего не поняли в новой обстановке, в новой революции и погубили ее. Особенный гнев Лиссагаре вызывают Луи Блан и Феликс Пиа, о предательском поведении которых в ряде работ говорит К. Маркс. Резюмируя соответствующие страницы книги, Роллан пишет: «Когда около 10 апреля Лига республиканского союза прав Парижа, сформированная из бывших мэров и их помощников, пытается примирить партии, получив от Версаля его претензии к парижанам, она не встречает более решительных противников, чем радикалы — депутаты Парижа, оставшиеся в Версале,— Луи Блан, Шельшер, Эдмон Адан, Мартен Бернар». И далее: «Провинция была бы готова поддержать Коммуну. Она обманута старыми республиканцами, на которых опирался Тьер. „С кем разговаривать в Париже?-— говорит Луи Блан.— Люди, которые там оспаривают власть,— фанатики, дураки или мошенники; не говорю уже о бонапартистских или прусских интригах»»15. Тщетно Париж заклинает левых хотя бы опровергнуть распространяемую всюду клевету о грабежах и убийствах в Париже, помешать жестоким репрессиям, объяснить истинное положение вещей департаментам. «Левые отделываются лишь лицемерными жалобами, заявляя, что были бы счастливы пролить свою кровь, чтобы предотвратить сражение... Арнольд справедливо говорит на заседании Коммуны 9 мая (по поводу Феликса Пиа): „Снова эти люди 48 г. погубят Революцию"»16. «Коммуна и ее распри. Пиа, который дезорганизует ее, предпочитая гибель ее дела успеху тех, кого ненавидит, то есть тех, кто ранят его гордыню. Меньшинство, которое не сделало бы никаких уступок даже ради победы... Яростные сторонники законности, которые отказывтаются вооружить соседние коммуны ради Парижа» 17.
Из сказанного выше следует сделать вывод, что Роллан прочитал книгу Лиссагаре и полностью согласился с автором. Однако это по меньшей мере странно, ибо находится в решительном противоречии со всем, что он до этого времени думал и писал. Тем более странно, что писателю никогда не была свойственна подобная изменчивость под влиянием какой бы то ни было книги, под влиянием какого бы то ни было авторитета.
В самом деле, можно без преувеличения сказать, что Роллан был воспитан на глубоком уважении к идеям и деятелям революции 1848 г. В 1890 г. происходит его сближение с М. фон Мейзенбуг, видной участницей революционных событий в Германии середины века. В 1936 г., отвечая немецкому студенту Гросхаузу, собиравшемуся писать дипломное сочинение о творчестве Роллана, он говорит «М. фон Мейзенбуг приобщила меня главным образом к революции 1848 г. и умонастроению духовной жизни этого великого периода европейского идеализма и к личностям своих революционных друзей: Мадзини, Герцена, Бакунина, Вагнера эпохи его мятежа» 18. Вспоминая в книге «Внутреннее путешествие» о своих посещениях дома М. фон Мейзенбуг,Роллан писал следующее: «Да, эта гостиная видела много трагедий. И трагедии личных судеб, и трагедии народов, войн, революций, жестокое крушение великих надежд 1848 г., разбитые мечты Мадзини и не столь откровенную гибель вагнеровскои мечты, ибо я узнал тогда то, что позднее исказила ванфридская легенда,— все это были трагедии, но трагедии, не сломившие их героев. Великая школа героизма. Без поучений, без красивых фраз. Здесь я постиг тайну учителей жизни: великил Побежденных. Людей действия и людей мысли»19.
Мадзини — не только один из источников образа революционера для неопубликованного тома «Жана-Кристофа». Фигура этого деятеля итальянского освободительного движения постоянно привлекает внимание Роллана; ему он собирается посвятить книгу цикла «Героические жизнеописания». Еще в 1896 г. перечитывая письма Мадзини к мадам д'Агу, Роллан восторгается величием ума и сердца Мадзини: «Какая потребность жертвовать собою ради других без всяких условий, постоянно! Как я хотел бы сделать этого человека героем драмы современной и универсальной одновременно!.. Как я хотел бы быть знакомым с ним!» (С. 1, 173). Мечтая о настоящих людях, в которых горят великие страсти, и которых Роллан не встречает среди своих современников, он снова обращается к людям 1848 г.: их заставили появиться из «глубин Океана» «таинственные силы»(С. 1,175).
«республиканца 48 г.», возвращающегося в революционный Париж, Роллан следующим образом продолжает его характеристику. «Этот человек должен объединить в себе нечто от Мадзини, Гюго, Луи Блана; это — якобинец, мистик, немножко сентиментальный, отчасти обманутый красноречивой и поэтической фразеологией, мало реалистичный и кроме того упрямый, застывший в своем прежнем облике. Он начинает наслаждаться приветствиями со стороны народа: дело республики сливается для него с его собственным. Он расположен вкушать отдых в победе. Велико его удивление и неудовольствие, когда он замечает, что то, что он считал пунктом прибытия, для других — только отправной пункт. Он думает, что это — недоразумение, и тешит себя надежной быстро его рассеять» 20.
Если упоминавшиеся выше имена Феликса Пиа и Луи Блана нигде раньше у Роллана не встречаются и, следовательно, появились в заметках к пьесе только в связи со знакомством писателя с книгой Лиссагаре, то с Мадзини и Гюго дело обстоит сложнее. Отрицательная роль Ф. Пиа и Л. Блана в революции 1871 г. очевидна. Роллан вполне мог довериться свидетельству Лиссагаре, но имя Мадзини появляется лишь один раз на страницах, посвященных дням, которые последовали за поражением Коммуны: «Мадзини заклеймил этих повставнцев, которые не хотели ни бога, ни господина» 21 Ф. Пиа, но также и с Делеклюзом, Милльером и даже Гарибальди («8 марта В. Гюго, защищавший Гарибальди, подвергся оскорблениям»). Лиссагаре передает и известный эпизод похорон Шарля Гюго, сына великого поэта: «Федералисты салютуют оружием и открывают баррикаду, чтобы пропустить славу и смерть». Совершенно очевидно, что этого недостаточно, чтобы соединить имена Гюго и Мадзини с именами Л. Блана или Ф. Пиа, предаваемыми осуждению чуть не на каждой странице книги. Гюго навсегда останется в сознании Роллана олицетворением гражданского мужества и преданности идеям республики: вспомним, например, статью, написанную в 1935 г. «Старый Орфей». К Мадзини, правда, Роллан позже несколько охладел и в конце концов отказался от мысли посвятить ему специальную книгу, но сохранил уважение к этому «республиканцу 48 г.» до последних дней.
Следовательно, причины странного, на первый взгляд, объединения Гюго и Мадзини с Пиа и Луи Бланом в одном персонаже, который не понял новой революции и способствовал ее гибели, нужно искать не только в книге Лиссагаре.
Уже на рубеже 1890—1900-х годов Роллан твердо убежден, что современное общество находится накануне грандиозных перемен. Книга Лиссагаре лишь помогла ему понять, хотя и не до конца, смысл этих перемен. На смену идеалистическому, отчасти мистическому свободолюбию поколения 1848 г. с его благородными стремлениями и бескорыстной любовью к человеку, готовностью к самопожертвованию приходят более суровые, но и более жизнестойкие силы. Старые рецепты постепенных преобразований, гуманистическая вера в добро рушатся под напором социальных конфликтов, рожденных еще в конце XVIII в. Мысль Мадзини, Гюго или Мишле кажется теперь бессильной и бесполезной 2223.
Уже через несколько лет Роллан придет к более глубокой и объективной оценке «духа XIX века» и деятельности таких идеологов буржуазного республиканизма, как Мадзини, хотя мысль о неизбежной и безвозвратной гибели старых идей по-прежнему будет казаться ему правильной. 29 апреля 1903 г. через несколько дней после смерти М. фон Мейзенбуг, он напишет С. Бертолини: «С нею угасло целое могущественное столетие, столетие духа и сверхчеловеческих страстей» (С. 10. 111).
Значение книги Лиссагаре для Роллана не исчерпывается тем, что было сказано выше. Она оказала известное влияние и на определение Рол-ланом роли личности в истории. Мы увидим дальше, что рядом с драмой «республиканца 48 г.» в пьесе должны были быть развернуты картины народного движения. Причины поражения Коммуны кроются не только в поведении тех нескольких старых республиканцев, которые не сумели отрешиться от прежних взглядов и понять смысл происходящей революции, но и в ошибках самих коммунаров, неопытности их руководителей, их неспособности довести до конца необходимые преобразования, в отсутствии единства. Роллан отмечает внутренние раздоры Коммуны, «легкомыслие», которое заставляет коммунаров 19 мая проводить время в дискуссиях по поводу вмешательства государства в жизнь театров, выслушивать диатрибы Пиа, направленные против Академий. 21 мая — концерт в Тюильри, в то время, как версальцы входят через ворота Сен-Клу; театры полны тогда, когда «резня идет уже в Пасси». И сила, и слабость Коммуны — внутри ее самой, а не в действиях отдельных личностей, даже вдохновляемых великой идеей; но именно так представлял себе Роллан революцию 1848 г., в которой он видел лишь вершины — Мадзини, Гюго, Герцена, Вагнера...
Конечно, не стоит преувеличивать глубину анализа Ролланом событий Коммуны; его заметки — очень краткий конспект книги Лиссагаре, но важно уже то, что в этом конспекте писатель отметил многие действительно существенные и важные вещи.
Значительный интерес представляют заметки Роллана, непосредственно относящиеся к драме; они помогают понять творческий процесс Роллана-драматурга, ряд особенностей его работы, которые, по-видимому, сохранились и тогда, когда он создавал свой «Театр революции». Основное, как уже было сказано,— некая центральная идея, определяющая все произведение; один или несколько главных образов — носителей этой идеи (или идей), как в «Побежденных» — Бертье и Жарнак. В драме о Коммуне таким организующим пьесу персонажем должен был стать «республиканец 48 г.». Если в его характеристике Роллан не отступает от представлений, подсказанных ему книгой Лиссагаре, то судьба героя определяется самим писателем не только в историческом, но и в сценическом плане. Роллану нужна была трагическая развязка, которой он не нашел в истории. Судьба «компонентов» его республиканца (Мадзини, Гюго и др.) известна; она не давала необходимого для пьесы материала:Роллан предлагает свой собственный вариант, совершенно переосмысляя один из рассказанных Лиссагаре эпизодов. Вот что говорится в книге: «В утреннем выпуске „Мстителя" Феликс Пиа кричит: „К оружию!". Он надел на себя маску патриарха. „Ну что ж, друзья! Пришел наш последний час. О! Что касается меня, это не важно! У меня седые волосы, моя карьера окончена. Мог ли я рассчитывать на более славную смерть, чем смерть на баррикаде! Но когда я вижу вокруг себя столько белокурых голов, я трепещу за будущее Революции"» 24«Коммуна окружена. Она должна пасть в огне и крови. Человек 48 г. внезапно прозревает, ему становится ясным весь ужас совершенного им. Он бежит к последней горсточке повстанцев и предлагает умереть вместе с ними». Можно лишь догадываться, что он погибает на последней баррикаде, ибо в заметках Роллана о нем больше ничего не говорится. Как видим, разница существенная; в одном случае — недостойное лицемерие, маскирующее предательство («старый комедиант бежит прятаться в какой-нибудь погреб, затмевая этой последней трусостью всю низость своего прошлого»), в другом — акт раскаяния и самопожертвования.
Таково «центральное действие», по словам Роллана, «как бы ядро большого эпического действия». Это замечание весьма существенно. Мысль об идеях умирающих и тормозящих движение истории оказалась бы лишенной выразительности без широкой картины, предвещающей новый век, грядущие социальные конфликты. Роллан — в центре сложнейшей проблемы, решение которой позволило бы соединить прошлое (Французская революция XVIII в.), недавнее прошлое (Парижская Коммуна) и современность (его «Побежденные»—реальность Франции 90-х годов). Все яснее становится для него роль народных масс в историческом процессе, роль народа, загадочного и пугающего и вместе с тем героического и бессмертного. Ни в одной из своих ранних пьес Роллан не был так близок к «Четырнадцатому июля» как в драме о Коммуне. Здесь уже ведутся настойчивые поиски новых художественных средств для изображения действующих в истории масс народа, прокладываются новые пути в драматургии.
Деяния народных масс как бы выстраиваются в одну непрерывную и нерасторжимую цепь — от крестовых походов и Жанны д'Арк к новым, тревожным, но утверждающим бессмертие народа временам. В цепи не хватало существенного звена — Французской буржуазной революции; Роллан находится лишь в самом начале ее изучения и, может быть, в этом причина того, почему драма Коммуны в 1898 г. так и осталась ненаписанной.
В заметках Роллана «эпическому действию» отведено немного места. Писатель лишь очертил контуры нескольких картин, которые должны были показать драматическое напряжение ряда событий Коммуны и характеризовать действия и поведение народа. Приблизительно так строилась и пьеса «Четырнадцатое июля» — в сознании Роллана возникали один за другим яркие эпизоды первого дня революции, подсказанные ему такими историками, как Минье и Мшпле.
Картины не объединены общим сценическим действием или какими-нибудь персонажами. Они еще разрознены. Это то, что показалось Роллану наиболее выразительным, то, что он увидел прежде всего. «Временное прекращение военных действий 25 апреля. Беззаботный Париж на развалинах Нейи. Две армии лицом к лицу». (У Лиссагаре эти события изложены в главе XVII.)
«Публичное собрание в церкви Сен-Никола-де-Шан около 20 мая». Об этом эпизоде в «Истории Парижской Коммуны 71 г.» говорится немного, но автору удается точно передать ощущение революционной атмосферы: «Открываются десять церквей, и революция восходит на кафедру. В старом Гравилье церковь Сен-Никола-де-Шан наполняется мощным гулом голосов. Свет нескольких газовых рожков дрожит среди толпящихся людей: вдали, в тени арок,— Христос, украшенный перевязью коммунаров. Единственное освещенное место, стол перед кафедрой, также задрапирован красным. Орган аккомпанирует толпе, поющей Марсельезу. Мысль оратора, подогретая этой фантастической обстановкой, прорывается в словах, которые эхо подхватывает как угрозу» 25. Сцена выразительная, и, может быть, внимательное ухо писателя-музыканта, уже давно тяготевшего к драме, слитой с вдохновенной и мужественной музыкой, уловило здесь прежде всего звуки органа и хора, который поет героический гимн республиканцев. Не исключено, что Роллан был знаком и с известной гравюрой 1871 г. «Заседание „коммунального клуба" III округа в церкви св. Николая».
«Площадь Согласия в дни сражений (22 и 23 мая). Неистовые танцы народа под снарядами». 22 и 23 мая, конечно, никаких танцев на площади Согласия не было и не могло быть. Это — вольная интерпретация эпизодов одной из наиболее интересных глав книги Лиссагаре, описывающей Париж за несколько дней до решающей атаки версальцев. «В первые дни мая к нам приехал робкий друг из тихой провинции. Близкие проводили его со слезами на глазах, как будто он спускался в ад. Он сказал нам: „Что во всем это правда? Что ж, пойдем, заглянем во все уголки"» 26. Автор проводит своего вымышленного (или реального) друга по улицам осажденного города. Тут пылкая фантазия писателя не нужна, а драматические контрасты возникают на каждом шагу. «За столиками кафе сидят посетители, открыты театры, на берегу Сены — теплый воздух, сияющее солнце, мирная тишина, окутывающая реку, прерывается летящими в одиночестве снарядами». «Моцарт, Мейербер сменили музыкальные непристойности Империи. Через большое центральное окно гармонические звуки долетают в сад. Веселые лампионы, фонари окружают газон, пляшут среди деревьев, окрашивают струи фонтанов», но рядом — погруженные в темноту Елисейские поля, на скульптурных фигурах Триумфальной арки — бледные отсветы разрывающихся снарядов.
Последующие картины также связаны с книгой Лиссагаре. Это «Погребение Домбровского. Тело у подножия Июльской колонны. Федералисты один за другим приходят поцеловать в лоб своего убитого генерала». «Мэрия XI округа в четверг 25 мая (смерть Делеклюза), Статуя Вольтера около мэрии, поражаемая осколками снарядов». «Сражение на кладбище Пер-Лашез в субботу 27 мая». «Площадь Бастилии, закаленная во всех революциях, отмеченная ранами 89, 48 и 71 гг.» 27
Даже эти краткие заметки Роллана позволяют яснее представить себе путь писателя к созданию народного революционного театра, таких пьес, как «Четырнадцатое июля». В 1898 г. Роллан еще не смог реализовать свой замысел, но мысль о Парижской Коммуне навсегда осталась в его памяти. Революция 1871 г. перестала быть в сознании писателя только актом народного возмущения, вызванного несправедливостью. Роллан увидел в ней одну из исторически необходимых ступеней в процессе освобождения трудящихся от гнета и насилия со стороны эксплуататорских классов. «Есть поражения пролетариата,— писал он,— которые были его победами, ибо они были этапами на пути к победе. Таковы Коммуна 1871 года и революция 1905 года, без которых Октябрь 1917 года не мог бы одержать победы» 28.
Примечания
«Я вновь обнаружил современную социальную драму, которую совершенно забыл и которая мне показалась одним из лучших моих произведений. Уже там, в 1900—1902 гг. (Роллан называет ошибочную дату написания произведения.— В. В.) — Клерамбо avant la lettre, оказавшийся между большевиками avant la lettre и членами Action Française. К сожалению, если в основе вещи и люди не очень изменились за 20 лет, некоторые детали общественной ситуации принадлежат прошлому» (цит. по рукописи).
2 Еще раньше «Побежденным» посвятила несколько страниц Т. Вановская в статье «Ранние драмы Ромена Роллана» (Уч. зап. ЛГУ, 1957, № 234).
«Ивовый манекен», появился в отдельной издании в 1897 г., но еще в 1895 и 1896 гг. публиковался в ряде номеров «Echo de Paris».
4 Р. Роллан. «Побежденные», М., 1967, стр. 5.
5 Там же.
6 Р. Роллан. Воспоминания, М., 1966, стр. 497.
7 Наиболее интересный, хотя в не вполне удовлетворительный материал об этих пьесах можно найти в книге польской исследовательницы С. Карчевской-Маркевич «Teatr Romain Rollanda». Wrocław, 1955.
«Мемуарах»: «Через четырнадцать лет после Коммуны и через пятнадцать после Седана в бескрайнем Городе до меня временами доносился трупный запах из могил расстрелянных (под твоими лужайками, Люксембургский сад!), подавленная ярость, клокочущая в темных массах, повсеместное недоверие и классовая вражда, а на пороге дома — тень Бисмарка в каске...» (Воспоминания, стр. 412—413). (С. 1,78; С. 1,52 и далее по всей статье означает том и стр. «Gahiers Romain Rolland», 1930).
. 9 «Благодаря Савонаролле я узнал Двор Лоренцо „Великолепного", а несчастья Жанны Пьеннской позволили мне увидеть двор Генриха II, в истории Монморанси — одну из самых трусливых подлостей, средоточие самой отвратительной Лжи, на какую когда-либо было способно общество»,— пишет Роллан в 1896 г. «... Я был слишком наивен и невежествен, чтобы понять изнанку сердца какого-нибудь Цезаря Борджиа, Каструччо Кастракани, Малатеста, Джованни Медичи, чтобы не наделить их эпическим величием, которого теперь стыжусь. Широкие жесты, хищные аппетиты, мелочные интриги, деятельность, лишенная величия,— только это я признаю в них сегодня; разве то еще, что они большею частью были прекрасны внешне; да и то их художники лгали, а Тициан не раз рисовал людей, которых не видел» (С. 1,168).
10 Lissagaray. Histoire de la Communede 1871. Е. Dentu. P. 1896. В дальнейшем все ссылки будут даваться по этому изданию. Есть основания полагать, что с книгой Роллан познакомился еще в предыдущем 1897 г. Один из героев «Побежденных» в ответ на упрек жены, что его называют «коммунаром», говорит;; «Через сто дет, может быть, это будет наивысшей похвалой».
11 Lissagaray, стр. 111.
12 Ваши, а не наши враги, говорит Роллан. Необходимо помнить, что С. Бертолини принадлежала к старинному дворянскому роду Италии, вышла замуж за крупного правительственного чиновника, позже министра, и уже тогда, в 1901 г. не разделяла ни демократических симпатий Роллана, ни его интереса к социализму.
14 Здесь и дальше план пьесы цитируется по рукописи (архив Р. Роллана в Париже).
15 Приведенные здесь Ролланом слова Луи Блана — цитата из книги Лиссагаре (стр. 284).
16 Снова цитата из книги (см. стр. 272).
17 В устах Роллана примечательно это явное осуждение «законников», противящихся вооруженной борьбе.
«Литературная газета» от 29 января 1936 г. Материал по интересующей нас проблеме можно найти в статье А. Л. Григорьева «Ромен Роллан о Терпене» (Уч. зап. ЛПГИ им. А. И. Герцена, 1963, т. 237).
19 Р4 Роллан. Воспоминания, стр. 132—133.
20 В этой характеристике можно было бы отметить некоторую близость к образу Дантона, над которым Роллан станет работать в следующем, 1899 г.
21 Lissagaray, стр. 409.
«Ne pas rester enarriere du temps». Europe, 1965, № 439—440.
почерпнутыми из других источников. Основная же работа над книгой велась в начале 1900-х годов, когда Роллан изучал переписку Мадзини, книги о нем, воспоминания современников.
24 Lissagaray, стр. 324—325.
25 Lissagaray, стр. 306.
26 Там же, стр. 299.
27 В этой картине Роллан снова возвращается к главной идее драмы: «Революционер 48 г.», оказывающийся по другую сторону баррикады.