М. Аннинская
Творивший легенды
«Иностранная литература» 1999, №11
http://magazines.russ.ru/inostran/1999/11/annins.html
“Самые свободные люди в мире, — пишет о них один современный французский критик, — но дышать они могут только под сенью статуи, и даже не обязательно конной”.
У нас в России легенды если не создаются, то официально признаются, как правило, посмертно. Возможно, потому, что материала для них в избытке. Мы топчем его, как сорную траву. Французы же — нация небольшая и к своему культурному наследию относятся бережно.
Ничего удивительного, что Виан, человек умный, талантливый и чрезвычайно общительный, быстро оброс легендами. Он всю жизнь дразнил судьбу, сочинял небылицы и делал все не так, как другие. Он и внешне был подходящим объектом для мифотворчества: высокий, красивый и бледный, с больным сердцем, обещавшим безвременную кончину. И имя носил не вполне “французское” — то ли русское, то ли армянское... Так что одна из легенд касалась его якобы русского происхождения — хотя в действительности фамилия Виан корнями уходит в Италию. А вот об имени “Борис ” стоит рассказать отдельно. С этого и начнем.
Будущий скандальный творец мифов появился на свет 10 марта 1920 года в городке Виль-д ’Авре, что приютился между Парижем и Версалем. Его отец, Поль Виан, жил на доход с капитала, был человеком образованным и талантливым, знал несколько языков, переводил, писал стихи. Кроме того, он был мастером на все руки: в юности, следуя примеру своего родителя, лил бронзу, занимался спортом, с пятнадцати лет водил машину и даже имел собственный самолет.
Мать Бориса, урожденная Ивонна Вольдемар-Равене (собственные дети будут называть ее “матушка Пуш”) была восемью годами старше своего супруга и происходила из богатой эльзасской семьи, владевшей нефтяными скважинами в Баку и промышленными предприятиями во Франции. Она получила блестящее музыкальное образование, играла на фортепьяно и арфе, страстно любила оперу и четверых своих детей нарекла звучными именами: Ален, Лелио и Нинон; Борис получил свое имя в честь “Бориса Годунова”, ее самой любимой оперы.
на дом. Родители тоже занимались детьми — каждый по-своему. Мать пыталась привить малышам любовь к классической музыке и устраивала домашние концерты. Отец учил их мастерить и играл с ними в детские игры. Еще были чернокожий шофер, гонявший с мальчиками в футбол, и итальянец Пиппо Баррицоне — необыкновенный персонаж, почти член семьи: он служил садовником, метрдотелем, слыл специалистом по разделке мяса и, кроме того, участвовал в домашних концертах в качестве певца и гитариста. На лето семейство выезжало в Нормандию, к морю, где их ждала загородная вилла с пляжем и экзотическим садом.
Райская жизнь длилась до 1929 года. Грянул мировой экономический кризис. Вианы разорились. Семейство перебралось в домик привратника, особняк пришлось сдать, прислугу — распустить. Поль Виан вынужден был подыскать себе работу. Он перепробовал многое: переводы, рекламу гомеопатических средств... Кое-как удавалось сводить концы с концами.
Меж тем дети подросли и стали посещать лицей. Видимо, матушке Пуш нелегко было решиться на этот шаг, потому что ее главной заботой было удерживать своих чад дома. Больше всего, конечно, досталось Борису из-за его слабого здоровья: в два года он переболел ангиной, осложнившейся ревматизмом, а перенесенный в пятнадцать лет тиф привел к аортальной недостаточности.
Учился он легко. Сначала ездил в лицей в Севре, затем в Версале и, наконец, в Париже. В пятнадцать лет сдал экзамены на степень бакалавра по латыни и греческому, в семнадцать — по философии и математике. Из живых языков учил английский и немецкий. Много читал.
В 1939-м Борис поступил в Эколь сантраль — Высшую центральную инженерную школу. Началась вторая мировая. Школа эвакуировалась в Ангулем, к юго-западу от Парижа, и Борис надолго покинул родительский дом. Матери он исправно писал, в письмах шутил и дурачился, стараясь унять ее тревогу.
вынуждены были бросить дом; предупредив Бориса, они погрузились в старый “паккард” и через Ангулем отправились в Капбретон, курортный городок на берегу Бискайского залива. Это было в начале июня. А 14 июня немцы вступили в Париж.
На берегу моря в это время царило безмятежное лето. Семейство Вианов сняло в Капбретоне виллу. Молодежь купалась и читала, упрямо радуясь жизни. Здесь Борис познакомился с братом и сестрой Леглизами — Клодом и Мишель. Девушке в то лето исполнилось двадцать, она была ровесницей Бориса — невысокая пухленькая блондинка, которую все находили прелестной.
Вместе с Леглизами в компании появился еще один человек — их троюродный брат Жак Лустало. Он вошел в жизнь Бориса как живая легенда и впоследствии стал одним из ключевых персонажей многих его произведений. Лустало получил прозвище Майор. Вот кто творил мифы одним своим существованием! “Блаженный Майор, недавно из Индии”, — представлялся он при знакомстве. Майору было всего пятнадцать, но ростом он ничуть не уступал Борису и выглядел вполне взрослым. Внук депутата и сын мэра, Жак Лустало был тем не менее полностью предоставлен себе. Отца он ненавидел за то, что тот бросил мать, и старался с ним не встречаться. Этот эрудированный, хваткий и эксцентричный юноша, великолепный танцор и пламенный любитель джаза, смотрел на мир единственным (левым) глазом, рассказывая душераздирающую историю о неудавшемся самоубийстве (в действительности Жак потерял глаз в десять лет при более прозаических обстоятельствах). Так что один глаз у Майора был стеклянным, и с ним он любил проделывать всякие фокусы: бросал в рюмку, глотал, терял, предъявлял в качестве пропуска... К реальному миру Майор был демонстративно равнодушен — не учился и не работал, жил в своих фантазиях, сочинял небылицы, разговаривал с вещами, молчаливо и безнадежно обожал свою кузину Мишель. Еще он любил гулять по крышам. С вечеринок он редко уходил через дверь — обычно прыгал в окно. Один такой уход станет для него последним — это случится в январе 1948-го. Майору будет двадцать три года. Никто так и не узнает, был то несчастный случай или самоубийство.
В августе 1940-го, проведя два месяца на море, Вианы смогли вернуться домой. Уже было подписано перемирие с Германией, и повсюду хозяйничали немцы. Впрочем, присутствие оккупантов ощущалось лишь в Париже, а в Сен-Клу и Виль-д ’Авре немцев почти не было. Эколь сантраль тоже вернулась в Париж, и Борис готовился к новому учебному году.
В сентябре Мишель пригласили в “Фовет” (так называлось имение Вианов) на традиционный “свинг-ти” — в 40-е годы молодежные вечеринки именуются уже на американский манер. С этого “свинг-ти” и начинается романтическая история Бориса и Мишель.
С детьми были предельно строги, каждый их шаг контролировали. Мишель вспоминает, как отец в бинокль следил за ней из окна, когда на перемене она гуляла во дворе лицея. Девушка прекрасно знала английский, а также немецкий и итальянский. Но экзамены на степень бакалавра она так и не сдала. В свои двадцать лет она мечтала о независимости, любви и литературе.
В феврале 1941-го один из поклонников Мишель сделал ей предложение. Мишель ему отказала. Разразился семейный скандал, и мать пригрозила сослать ее в Бордо к теткам, если она немедленно не выйдет замуж — не за этого юношу, так хотя бы за своего нового друга из Эколь сантраль. Мишель пожаловалась Борису. “Ну что ж, в таком случае поженимся!” — решил Виан. 12 июня 1941 года состоялась помолвка, а 5 июля — свадьба с гражданской церемонией и венчанием. Биографы отмечают, что невеста опоздала к венцу, так как долго не могла справиться с накладными ресницами; ногти на руках и ногах ей все же удалось покрасить в белый цвет, что было с восторгом воспринято молодежью. Обе мамаши, однако, остались недовольны новобрачной: юбка у нее была до неприличия короткой — едва прикрывала колени.
А месяц спустя молодая чета уже ждала потомства.
Поселились они в доме родителей. Борис продолжал учиться, а Мишель вернулась к своему излюбленному занятию — она писала статьи о кино. Правда, печатались они за подписью главного редактора одного парижского журнала.
Времена были трудные, голодные, но французы есть французы. Молодежь веселилась бесшабашней, чем прежде. Вечеринки в танцевальном зале (его построил своими руками Поль Виан) следовали одна за другой. Медленные танцы сменялись быстрыми ритмами, партнеры демонстрировали чудеса гибкости и ловкости. Эти отчаянные увеселения с юношеским юмором описаны Вианом в “Сколопендре и планктоне”:
— Коко. Ее — Жаклин, прозвище — тоже Коко. Коко хватал партнершу за левую лодыжку, ловко раскручивал в воздухе и приземлял ее на левое колено, затем переносил левую ногу через голову Коко, быстро опускал, и партнерша, уже стоя, тыкалась лицом в спину Коко. Потом он внезапно резко опрокидывался, делал мостик и, просунув голову между ляжек девицы, быстро вставал, приподнимая ее над полом, — девица летела головой вперед между его ног, в результате чего он возвращался в прежнее положение: спиной к подружке. Поворачиваясь к девице, он издавал пронзительное “Йе!”, махал указательным пальцем, делал три шага назад, четыре вперед, одиннадцать в сторону, шесть кружась, два на брюхе, и все начиналось сызнова.
Сам Борис вел себя весьма спокойно на этих праздниках, зато слыл непревзойденным организатором.
Танцевальный зал “Фовет” начал пользоваться в округе небывалой славой. Там прочно укоренился новый молодежный стиль — “зазу”. “Зазу” — это не мода, это стиль жизни и отношение к реальности, особая эстетика, презрительное игнорирование нищеты, оккупации, политики нового правительства. Вполне естественно, этот стиль вызывал непонимание и раздражение: официальные круги видели в нем упадочничество, вредное для французской молодежи; простое население ненавидело его за инакость. JPF — Народный союз французской молодежи (их еще называли “синими рубашками”) — открыто призывал бить длинноволосых, предварительно обрив их наголо.
Внешние признаки “зазу” были описаны в журнале “Иллюстрасьон” за март 1942-го:
Мужчины носят свободный пиджак, полы которого болтаются где-то у середины бедра, узкие штаны гармошкой и грубые нечищеные башмаки; галстук — холщовый или из толстой шерсти. Мало того, что они уже отличаются от остальных парижан, так они еще мажут голову салатным маслом (за неимением других жиров), и их длинные патлы свисают на мятый воротник, заколотый спереди английской булавкой. Эту униформу обычно дополняет куртка, почти никогда не снимаемая и чаще всего мокрая — так как только под дождем они чувствуют себя в своей тарелке. Подчиняясь какому-то им одним ведомому ритуалу, они с наслаждением шлепают по лужам, заляпывая грязью штаны и подставляя под ливень длинные жирные пряди своих дремучих шевелюр. Что касается женщин, то под кожаными куртками или пальто они носят свитера с высоким воротом, очень короткие плиссированные юбки, чулки в резиночку и башмаки без каблуков на толстенной тяжелой подошве; вдобавок они вооружены огромными зонтами, закрытыми в любую погоду.
“Фовет”, можно судить по тексту “Сколопендра”:
На парне была курчавая шевелюра и лазурного цвета костюм, причем пиджак ниспадал до икр. Три разреза сзади, семь складок, два перекрывавших друг друга хлястика и одна-единственная пуговица. Из-под пиджака едва выглядывали узкие брюки, и из них, как из необычных ножен, непристойно выступали икры. Воротник прикрывал уши до самого верха, однако небольшие разрезы с обеих сторон позволяли ушам ходить тюда-сюда. Галстук состоял из единственной хитроумно завязанной шелковой нитки, а из верхнего кармана вылезал оранжево-синий платок. <...> Горчичные носки утопали в бежевых замшевых ботинках с уймой самых различных дырочек. Стильный парень, ничего не скажешь. На девице тоже был пиджак, из-под которого как минимум на миллиметр торчала широкая плиссированная юбка из маврикийского тарлатана. < ...> Не столь эксцентричного вида, как ее напарник: ярко-красная блузка, шелковые темно-коричневые чулки, светло-желтые из свиной кожи туфли на низком каблуке, девять позолоченных браслетов на левом запястье, кольцо в носу, — она не так бросалась в глаза.
Название “зазу” было изобретено негодующим журналистом и, как это обычно бывает, прижилось. Оно образовано от ликующего крика, коим эти молодые “дегенераты”, “бандиты” или “ультрасвинги” (именно так их еще величали в прессе) приветствовали друг друга при встрече.
Кроме вечеринок практиковались и более невинные развлечения. Так, еще в 1941-м Борис учредил в Виль-д ’Авре любительское общество авиамоделирования. Члены общества увлеченно конструировали и испытывали авиамодели. Обязанности строго регламентировались; существовала, например, должность испытателя; были еще “эконом”, “возвратники”, “флюгероносцы”. Все, что происходило, мгновенно превращалось в миф и впоследствии фиксировалось Борисом в одном из текстов (в данном случае — в романе “Осень в Пекине”).
На фоне вышеописанных развлечений в жизни Виана происходили следующие знаменательные события:
— знакомство с Клодом Абади, руководителем самодеятельного джаз-банда;
12 апреля 1942-го — рождение сына Патрика;
июль 1942-го — окончание Эколь сантраль и устройство на работу в AFNOR, Ассоциацию по нормализации (организация с этим загадочным названием занималась совершенствованием и стандартизацией формы разнообразных бытовых предметов).
Клод Абади окончил Высшую политехническую школу. В своем оркестре он играл на кларнете, причем весьма недурно — в том же 1942-м на конкурсе джазистов-любителей его оркестр завоевал кубок Hot-Club de France. Абади пригласил братьев Виан в свой оркестр. Музыканты выступали в парижских кафе, и это приносило дополнительный заработок. В 1943-м оркестр некоторое время даже назывался “Абади-Виан”. Постепенно он начал завоевывать популярность, хотя о его профессиональном уровне можно было спорить. Играли музыканты в новоорлеанском стиле, вдохновляясь примером Дюка Эллингтона. Сам Борис подражал Биксу Бейдербеку — знаменитому американскому джазисту, игравшему на рояле и корнете и умершему в двадцативосьмилетнем возрасте от воспаления легких (кстати, родился он тоже 10 марта). Имитируя манеру Бикса, Виан играл краешком губ, в лирическом стиле, твердо стоя на чуть расставленных ногах. Среди джазистов все это важно. Один из друзей Бориса, Клод Леон, так выражал свое восхищение:
В истории джаза было мало трубачей, которые бы играли так же: не копируя Бикса, а вдохновляясь его примером. Борис перенял у Бикса сладострастный, романтический стиль, сильно отличавшийся от жесткого стиля трубачей новой эпохи.
живым, история умалчивает, во всяком случае, он вернулся в Париж, участвовал в Сопротивлении, жил под чужим именем и работал в химической лаборатории Сорбонны. Что он там делал? Разумеется, взрывчатку. Он выносил ее в спичечных коробках. К Абади Леон смог вернуться только в 1944-м, после Освобождения. Тогда-то они с Борисом и познакомились. На одной из репетиций Виан попросил ударника Клода Леона играть погромче. Тот изумился — он к такому не привык. У них было много общего: оба — талантливые технари (тут необходимо “лирическое” отступление: на счету Виана несколько хитроумных, официально запатентованных изобретений, в том числе колесо с внутренней амортизацией), живут по соседству, сходятся во вкусах... За Клодом Леоном закрепилось прозвище Доди (вариант — Додди). Под этим именем, а то и под своим собственным, он войдет в книги Виана.
В 1943-м Виан еще не стал самостоятельной величиной; он делает первые шаги — и в литературе, и в джазе. В 1943— 1944 годах оркестр Абади принимает участие в нескольких турнирах джазистов-любителей Франции, но пальма первенства достается не им. Зато в 1945-м их ждет грандиозный успех: на международном турнире в Брюсселе оркестр завоевывает четыре кубка и главный приз. На следующий год в Париже, на IX конкурсе джазистов, оркестр Абади получает наконец Гран-при! За ними закрепляется слава самого старого любительского оркестра, по этому случаю музыканты приклеивают себе длинные белые бороды.
В юности Борис не мечтал стать писателем. Стихи, правда, он сочинял лет с двадцати, но в семье, где любимой игрой было буриме, никто не воспринимал стихосложение всерьез. Работая в AFNOR, Борис составил сборник, который назвал “Сто сонетов”. Он включает туда сто двенадцать стихотворений и десять виртуозных сонетов-баллад, написанных в 1940— 1944 годах. Сохранившийся рукописный вариант сборника украшен цветными иллюстрациями Петера Нья (он же Клод Леглиз).
В 1942-м Борис пишет для болеющей Мишель “Волшебную сказку для не вполне взрослых”, затем “Разборки по-андейски”. Мишель быстро все перепечатывает, и тексты становятся достоянием многочисленных друзей. Войдя во вкус, Виан сочиняет “Сколопендр и так далее”, позднее озаглавленный “Сколопендр и планктон”. Скучая в своей конторе, составляет “Стандартизированный перечень ругательств среднего француза”.
Одним из первых слушателей “Сколопендра” стал Жан Ростан. (Этот известный французский биолог, сын драматурга Эдмона Ростана, жил в своем имении по соседству с “Фовет” и охотно позволял своим детям дружить с молодыми Вианами). Он настолько благосклонно отнесся к виановскому юмору, что передал рукопись уже очень известному Раймону Кено, своему другу. Мастер пародии, вербальных игр и черного юмора сразу полюбил и книжку, и ее автора и предложил “Сколопендра” к публикации в издательстве “Галлимар”, где служил литературным консультантом.
Вилла пошла с молотка. Борис и Мишель перебрались на улицу Фобур-Пуассоньер, в квартиру родителей Мишель, и делили ее с сильно пьющим Клодом Леглизом, а в дальнейшем — с парализованной мадам Леглиз. Перед тем как навсегда покинуть “Фовет”, Борис заперся в танцевальном зале, который в далекие счастливые времена построил его отец, и долго играл там один на трубе.
Когда человеку в реальном мире плохо, он сочиняет себе другой мир. Не потому ли Борис все больше и охотней пишет? Из-под его пера появляются первые новеллы. Публиковать их Виан не стремится. Мишель их перепечатывает. Кено, возможно, читает. Во всяком случае, с его подачи Виан заключает с “Галлимаром” договор на сборник рассказов “Часики с подвохом ”. Но эта затея так ничем и не кончится.
В феврале 1946-го Виан перешел наконец из ненавистного AFNOR в Государственное управление бумажной промышленности, куда устроил его Клод Леон. Но и там Борису не сиделось спокойно: он все время что-то писал и с загадочным видом прятал. Даже Мишель была не в курсе. Через пару месяцев выяснилось, что Виан сочинил новый роман. Это была ныне знаменитая “Пена дней”. Мишель рыдала, перепечатывая текст. А Борис надеялся получить за него премию “Плеяды” от издательства “Галлимар”. Но судьба оказалась благосклонной к другому автору: премию присудили поэту Жану Грожану. Виан, разумеется, отвел потом душу и насочинял про своих обидчиков таких легенд, что теперь они скорее известны как его персонажи, нежели как поэты и литераторы.
В марте 1946-го Кено представил Виана Симоне де Бовуар. Знаменательная встреча произошла в баре гостиницы “Пон руаяль”. Поначалу Симона держала себя настороженно и недоверчиво; она отметила, что Виан с удовольствием слушает самого себя и любит шокировать окружающих парадоксальными утверждениями, к тому же бравирует своей аполитичностью. Впрочем, ко второй встрече, когда она прочла “Сколопендра” и наслушалась о “Пене дней”, лед растаял. Вскоре на “торто-пирожной вечеринке” у Бориса и Мишель новые друзья проговорили на кухне всю ночь напролет. Потом в Париж из Соединенных Штатов вернулся Сартр, и Симона с гордостью “подарила” ему очаровательную пару: талантливого молодого писателя-джазиста и его прелестную молчаливую жену, пишущую о кино. Правда, к Мишель Симона долго еще присматривалась, находя ее скучной и пресной. Сартр же оценил ее иначе. Мишель и в самом деле говорила мало — ее забивал Борис,— зато обладала редким талантом слушать.
Виан был в самом расцвете своих творческих сил; он много знал, великолепно рассказывал, мог часами говорить о джазе и Америке, которую изучил по книгам. Он со всеми держался дружески-сердечно, но независимо, был уверен в себе и уже заявлял: “Я не рассуждаю о литературе, я ее делаю”.
“Тан модерн”, провозвестник экзистенциалистской мысли, распахнул перед Вианом свои страницы. Сартр даже специально открыл новую рубрику: “Хроники лжеца”. Главной задачей хроникера было развлекать читателя и, не говоря ни слова правды, прозрачно намекать на реальные события — то, что Борису лучше всего удавалось. “Лжец” острил по поводу несуществующих фильмов, подтрунивал над популярностью кинозвезд и знаменитостей, сочинял невесть что про Америку. За год с небольшим Виан написал для “Тан модерн” пять хроник и одну статью (правда, опубликовано было не все); кроме того, на страницах журнала увидели свет отдельные главы “Пены дней” и новелла “Мурашки ”, полюбившаяся Сартру своей антивоенной идеей и кровавым юмором.
День Бориса начинался обычно с присутствия в Управлении бумажной промышленности, где украдкой от начальства и Клода Леона, который сидел напротив, он писал “Осень в Пекине”. Вечера после восьмичасового рабочего дня были сплошь заняты выступлениями в ресторанах и кафе — теперь уже в самом популярном квартале Парижа, Сен-Жермен-де-Пре. Дома Виан постоянно что-то мастерил, по ночам (когда не мог спать из-за сердечных приступов) писал статьи для журналов, переводил. Нередко ему помогала Мишель. Борис торопился все успеть. “Каторжник — не тот, кто работает по принуждению, а кто не делает того, что обязан делать”, — записано в его дневнике. С окружающими он тем не менее оставался весел и приветлив, не умел отказывать, когда о чем-то просили. Говорят, у него была особая манера дружить: каждый был уверен, что именно его отношения с Борисом окрашены каким-то неповторимым теплом и смыслом. Он жил и дружил взахлеб.
За что бы Виан ни брался, он все делал талантливо и немного не так, как все. Это создавало его индивидуальный стиль. Вот пример: в декабре 1946-го литературный журнал “Нувель ревю франсез” организовал в галерее “Плеяды” выставку картин и рисунков французских писателей. “Если вы умеете писать, значит, умеете и рисовать”, — гласил девиз. Галерея заполучила рисунки и картины Верлена, Аполлинера, Арагона, Бодлера, Кено и других. Кено предложил участвовать Виану. И вот за несколько недель Борис, никогда не державший в руках кисти, написал специально для выставки с полдюжины картин. Это удивительно, но в них соблюдены законы композиции, есть глубина пространства, бинокулярная перспектива, движение... Все уравновешенно, значимо, талантливо. Правда, из шести работ галерея приняла только одну: “Железных человечков”.
К этому же времени относятся первые киноопыты Бориса: вместе с оркестром Клода Абади он снимается в фильме “Мадам и ее любовник”. Как музыкант-джазист Виан становится все более популярен, чему немало способствует слава Сен-Жермен-де-Пре.
Об этом квартале, где бурлит светская жизнь, ходят легенды. Именно там они рождаются легче всего. Потому что легенды во Франции создаются для того, чтобы в них участвовать. Сен-Жермен-де-Пре — один из центральных кварталов Парижа, расположенный на левом берегу Сены. В 30-е годы парижане творческих профессий, до того предпочитавшие Монмартр, затем Елисейские поля и Монпарнас, облюбовали сен-жерменские бистро и кафе для встреч и общения. Это перемещение отчасти объяснялось тем, что здесь, по соседству с Латинским кварталом, расположились переплетные мастерские, книжные магазины и солидные издательства, такие, как “Грассе”, “Сток”, “Фламмарион”, “Галлимар”. Некоторые писатели даже снимали квартиры в этом районе. На улице Дофин жил одно время Жак Превер, на улице Бонапарт — Сартр, на улице Сен-Бенуа — Маргерит Дюрас. Еще там проживали Робер Деснос, Раймон Кено, Леон-Поль Фарг и другие.
— это “Липп”, “Дё маго” и “Флора”. Перед второй мировой “Флора” привлекла к себе внимание благодаря шумным сходкам “компании” Жака Превера, то есть театральной группы “Октябрь”, которая в 1933-м участвовала в московской Олимпиаде рабочих театров и заняла первое место. Кроме того, по соседству находился театр “Вьё Коломбье”, так что во “Флору” приходили не только литераторы, но и актеры, режиссеры, художники.
Зимой 1942-го во “Флоре ” появился Жан-Поль Сартр в сопровождении своей подруги, молоденькой учительницы Симоны де Бовуар. Они расположились как дома и погрузились в работу. Шли дни; Сартра во “Флоре” стали навещать ученики, знакомые начали звонить в кафе по телефону. Постепенно “Флора” превратилась в географический центр экзистенциализма.
В этом мире Виан-джазист вскоре воцарился как “принц Сен-Жермен-де-Пре”. Но сначала должна была родиться главная и самая скандальная легенда.
Среди новых друзей Бориса было два брата: Жорж (он же Зозо) и Жан д ’Аллюэн, оба — без ума от джаза; Жорж играл на контрабасе и жаждал попасть к Абади; Жан (по прозвищу Скорпион) мечтал раскрутить собственное издательство. Для хорошего старта требовался захватывающий американский роман — единственное, чем можно было в ту пору удивить Париж. Но где же такой взять? И Скорпион обратился за помощью к Борису: он все на свете знал, все книги читал и в американской литературе разбирался как никто другой. Июльским днем Жан разыскал Бориса на Елисейских полях в очереди перед кассами кинотеатра и попросил подыскать что-нибудь для издания. После десятиминутного разговора судьба еще не родившегося издательства была решена: Борис сам напишет роман, да такой, какого никто никогда не читал.
В августе Виан, Мишель, Патрик и несколько их друзей отправились отдыхать на море в Вандею. Там Патрик немедленно подхватил коклюш. Взрослые по очереди дежурили у его кроватки. Черед Бориса наступал ночью, когда можно было спокойно писать. Он сочинял мрачный и кровавый “американский” роман, который собирался назвать “Я приду сплясать на ваших могилах”. Через неделю Патрику стало хуже, Мишель повезла его в Париж, а Борис остался работать. По вечерам он играл на гитаре и читал готовые главы Зозо. Имена он заимствовал из уже нашумевших романов, географические названия выдумывал, хотя и держал все время перед глазами карту Америки.
имя автора. Мишель предложила назвать роман покруче: “Я приду плюнуть на ваши могилы”. Вариант приняли единогласно. С именем обошлись по-свойски: писателя нарекли Верноном в честь Поля Вернона, музыканта из ансамбля Абади, а фамилию ему дали Салливен — в память о Джо Салливене, знаменитом джазовом пианисте. Сочинили интригующую легенду: будто Салливен был начинающим писателем, “белым” негром, то есть потерявшим видимые признаки негроидной расы; будто на родине ему грозил суд Линча и потому роман можно было издать только за границей, да и то под псевдонимом. Как переводчик и специалист по американской литературе Виан даже проанализировал в предисловии литературные корни нового американского прозаика, уловив влияние Генри Миллера, Джеймса Кейна, Фолкнера и Колдуэлла. С издательством “Скорпион” был заключен официальный договор, согласно которому Виан как будущий переводчик всех будущих произведений вышеупомянутого автора являлся также его официальным представителем во Франции.
К моменту выхода романа атмосфера в Париже и без того была накалена: два издателя, Галлимар и Робер Дёноэль, обладали правами на “Черную весну” и “Тропик Рака” Генри Миллера. Запустить обе книги одновременно им не удалось, так как в конце 1945-го Дёноэля убили. Сначала вышел только “Тропик Рака”, вызвавший негодование официальной общественности, которая в те годы очень пеклась о моральном облике французского гражданина. Тут выяснилось, что издательство “Шен” раздобыло права на “Тропик Козерога” Миллера и собирается его печатать. Против трех книг Миллера выступила организация с устрашающим названием Картель социального и морального действия. Во главе этой организации стоял протестант Даниэль Паркер. В противовес ей образовалось Общество друзей Генри Миллера. Книги раскупались на ура. Вот на эту почву и упали зерна, посеянные Вианом. “Кто посеет ветер, пожнет бурю”, как известно. Так оно и вышло.
Очень скоро критики и журналисты стали догадываться, что Виан не переводчик, а автор скандального романа и что речь идет о беспардонной мистификации. Кто-то кому-то намекнул, а иные сами додумались, сравнив диалоги “американской” книги с “Хрониками лжеца” и “Сколопендром”, который к тому времени уже вышел, ни у кого, правда, не вызвав особого интереса. Сам Борис с лукавым видом увиливал от прямых ответов: “Я не могу доказать, что Салливен существует, как вы не можете доказать, что его нет. Вы вольны верить во что хотите”. Сартр в подлог не верил и хвалил “американца” за блестящую картину противоречий буржуазного общества. Жан Ростан огорчался, предполагая, что его юный друг мог сам написать столь грубую и неприличную вещь. Галлимар не скрывал радостного удовлетворения по поводу заметно выросшей популярности открытого им молодого автора. Кено был заинтригован и все допытывался, правда ли то, о чем пишут газеты. А газеты писали следующее:
Насколько можно судить, ни один американский издатель не рискнул публиковать этот горячечный бред метиса, что делает им честь. Мы вынуждены с горечью признать, что во Франции нашлись-таки переводчик и фирма, решившие обнародовать эту непотребную галиматью.
Если уж плевать, то на книгу. (“Депеш де Пари ”, 21 ноября 1946 г.)
“Я приду плюнуть на ваши могилы”, ошеломляющего романа, подписанного Верноном Салливеном, о котором мы знаем только то, что он негр. Определенная схожесть стиля и ряд совпадений уже давно наводят на мысль, что переводчик и автор — одно и то же лицо. Борис Виан отпирается, не желая признавать за собой авторство столь компрометирующей книги. У него со своими-то произведениями хлопот по горло. Возьмите, например, его роман о вечеринках, озаглавленный “Сколопендр и планктон”. За сим туманным названием скрывается подтвержденное документально исследование (поскольку Борис Виан сам был организатором немалого количества вечеринок) своеобразных обычаев, принятых на такого рода увеселениях. Книгу эту можно давать в руки не каждому и меньше всего — родителям, которые, если бы знали, что на самом деле происходит на праздниках у их отпрысков, запретили бы им там появляться и отправились бы туда сами. (“Пуэн де вю” , 8 мая 1947 г.)
В феврале 1947 года Картель Даниэля Паркера подает в суд на автора романа “Я приду плюнуть на ваши могилы”, обвиняя его в нанесении ущерба общественной морали и нарушении закона о семье и браке. Виан пытается убедить читателей в реальном существовании Салливена и пишет новый роман о белокожем метисе — “Мертвые все одного цвета”. Главный герой (ну как тут не удержаться от мести?) — Дэн Паркер. Кроме того, Виан переводит “Я приду плюнуть...” на английский. Все напрасно: он уже разбудил фурий. Имя Виана становится одиозным. 29 апреля происходит событие, в котором косвенно опять оказывается замешан Виан: в одной из парижских гостиниц мужчина убивает свою любовницу, а потом скрывается, чтобы покончить с собой. Все бы ничего, но молодая женщина задушена, а рядом на кровати лежит роман Салливена, раскрытый на сцене аналогичного убийства. Парижане мгновенно забыли про Миллера и бросились читать ужасную книгу. “Скорпион” затеял переиздание. Картель Паркера возобновил судебное преследование, сумев привлечь на свою сторону Ассоциацию ветеранов войны 1914 года. В невиновность Бориса не верит даже его адвокат. Не действует и написанная Вианом статья “Я не убийца”, в которой он, подкрепляя свои доводы примерами из литературы, доказывает, что всякий писатель имеет право на вымысел и не в ответе за возможную реакцию читателей.
Скандальная слава, похоже, пришлась Борису по вкусу. Ни на какое “разумное” поведение он, вероятно, способен не был. Поэтому, продолжая дразнить Паркера, в 1948 году он пишет трехактную пьесу “Я приду плюнуть на ваши могилы” и подписывает ее своим именем. Пьеса оживает на сцене в апреле того же года. Акценты в спектакле смещены от эротики в сторону бесправного положения негров в Америке, но ярлык “порнографии” настолько прочно прирос к названию, что в афишах название пьесы стыдливо опускается, указаны только автор и тема.
Если верить газетам, постановка спектакля тоже не обошлась без курьезов. “Самди суар” от 16 марта 1948 г. пишет следующее:
В третьем акте “Я приду плюнуть на ваши могилы”, как известно, речь идет о сексуальной мести чернокожего. Так вот, этот третий акт пропал бесследно. Сожалеть приходится не только об исчезновении текста, но и об исчезновении машинистки, которая его печатала. <...> Паскуали (режиссер ) вызвал автора. Борис Виан прибежал на зов в полной растерянности.
— Финал пьесы пропал! — посетовал он. — Я передал рукопись третьего акта знакомой. Она должна была его перепечатать. И все никак не отдавала. Тогда я пришел к ней сам, и ее муж рассказал мне, что она сбежала с негром. А мой текст исчез.
Устав сопротивляться, Борис в конце концов сознался, что автор скандального романа он сам, и даже повторил это в суде. Ему грозили два года лишения свободы, штраф в триста тысяч франков и запрещение книги. Дело передали опытному адвокату, и тот сумел свести наказание к уплате ста тысяч франков штрафа; правда, тянулось все это до мая 1950 -го. Ничего удивительного, потому что Салливен не успокаивался: в 1948-м он написал “Уничтожим всех уродов” (самая талантливая вещь этого мифического писателя), а в 1950-м — “Женщинам не понять”. Через три года состоялся новый суд, на этот раз Виана приговорили к двум неделям лишения свободы... с тем чтобы тут же объявить о помиловании.
“Осень в Пекине” была опубликована “Скорпионом” в 1947-м, но отклика никакого не вызвала: на фоне Салливена она выглядела пресной.
Артистическая судьба Виана складывалась куда счастливей писательской. Во-первых, литературные скандалы привлекли к нему внимание и симпатию публики и у него появилось большое количество поклонников и поклонниц. Во-вторых, в Сен-Жермен-де-Пре обнаружились подвалы — обыкновенные подвалы, в которых когда-то хранили вино или старую мебель и про которые давно все забыли. Не желая участвовать в претенциозных и скучных развлечениях “взрослого” общества, молодежь облюбовала эти погребки, чтобы развлекаться по-своему.
История сен-жерменских подвалов 45— 50-х годов, — читаем мы во французском путеводителе по кварталу, — это история нескольких десятков заведений, неотделимая от легенды целого поколения. Завсегдатаи кафе, баров и ресторанов в те годы находили джаз слишком шумным, и молодым музыкантам пришлось спрятаться в подвалы. Собственно говоря, подвалов как таковых было совсем немного: “Табу”, “Клуб Сен-Жермен”, “Квод либет”, “Клуб Вьё Коломбье”, “Красная роза” и еще несколько. История одного из них, “Табу”, особенно замечательна и богата событиями.
“Лорианте” и находился он не в Сен-Жермен, а в Латинском квартале. Официальное открытие состоялось в июне 1946-го; хозяин пригласил к себе Виана и кларнетиста Клода Лютера, и в течение нескольких месяцев они играли там каждый вечер; потом Борис ушел в “Табу”, а Лютер остался и превратил прежний винный погреб в “храм новоорлеанского джаза”.
Подвал в доме № 33 по улице Дофин, будущий “Табу”, согласно преданию, открыла Жюльет Греко. Как-то она сидела в бистро, повесив пальто на перила лестницы; пальто упало, и она, отправившись его искать, обнаружила заброшенное подвальное помещение.
Вдохновившись успехом “Лорианте” и уступив уговорам своих именитых клиентов, среди которых были Сартр, Камю и Кено, хозяин “Зеленого бара” решил устроить в этом подвале танцевально-музыкальный клуб. Так 11 апреля 1947 года открылся знаменитый “Табу”. В качестве музыкантов туда были приглашены братья Виан, Клод Абади и контрабасист Ги Монтассю.
В “Табу” вела длинная крутая лестница, небезопасная для новичков. Под низкими сводами, в глубине узкого, длинного зала, на некотором возвышении располагался оркестр. Для танцев в середине зала было отведено небольшое пространство, остальные посетители сидели за столиками в густых клубах табачного дыма. Пили в “Табу” в основном кока-колу (летом). Поскольку напиток был еще внове, он вызывал самые противоречивые эмоции и жаркие споры. В холода пили горячий кофе. Когда оркестр отдыхал, на помост выходили молодые поэты и, перекрывая шум, выкрикивали свои стихи. Одним из них был Ален, младший брат Бориса, человек энергичный, одаренный и старавшийся ни в чем не уступать брату. Он читал свои рискованные сатирические поэмы, которые потом подписывал непереводимым приличными словами псевдонимом Никола Вержанседр. Еще там был Габриэль Померан, последователь Изидора Изу, изобретателя летризма как поэтического жанра. Была “молчаливая муза экзистенциализма” Жюльет Греко и ее “ангел-хранитель” журналистка Анн-Мари Казалис. Обращал на себя внимание Марк Дёлнитц, мим и актер, прибалтийский барон, большой друг Греко и организатор ночных празднеств, вошедших в историю под названиями “Ночь невинности”, “Ночь кино” и так далее.
В “Табу”, само собой, можно видеть экзистенциалистов, хотя Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар показываются достаточно редко. Зато там частенько встречали Альбера Камю с его командой из “Комба”, Жана Кокто с Жаном Маре, сыновей Клода Мориака, Орсона Уэллса, Марселя Ашара <...>. Так что теперь считается “хорошим тоном” туда захаживать, хотя вы и рискуете, выходя, получить на голову содержимое помойного ведра. (Из статьи в одной газете 1947 года, подписанной Раймоном Янкером.)
“Табу” начиналась вечером и затихала ранним утром, когда открывалось метро. С наступлением сумерек сюда стекалась молодежь со всего Парижа. Здесь вершились судьбы, рождалась мода. Шестнадцати—двадцатилетние “подвальные крысы” копировали тех, кто стоял у истоков сен-жерменского стиля. Для мужчин стали модными американские клетчатые рубашки, часто на шнуровке, если не хватало пуговиц; носки в яркую полоску и кеды — пожертвования американцев. У Виана молодежь “заимствовала” вельветовую куртку и галстук-бабочку; у художника Ива Корбассьера и режиссера Александра Астрюка — кудрявую нечесаную шевелюру, а у Майора — “английский стиль”. Для женщин роковым сделался образ Жюльет Греко: облегающий черный свитер, черные брюки, сандалии на босу ногу, длинные прямые волосы и оттененные усталыми кругами миндалевидные глаза, не тронутые косметикой. Еще одна деталь: “Поскольку у экзистенциалиста нет стола, то свою настольную книгу он постоянно носит под мышкой: это “Я приду плюнуть на ваши могилы” Салливена”. (Б. Виан. “Учебник по Сен-Жермен-де-Пре”). Газета “Франс диманш” расценивала “подвальных крыс” как последователей направления “зазу” и называла их “bobby-soxers”, подчеркивая, что это название непереводимо на французский.
В 1949-м в “Табу” побывали два советских журналиста, Г. Петров и В. Полторацкий. Какова была их реакция, можно себе представить. Вот что пишет по этому поводу “Самди суар” от 15 января:
Они посетили Сен-Жермен-де-Пре, самый невинный квартал Парижа, по мнению Изидора Изу, но увидели в нем злачное место. “Табу” их просто шокировал.
Вы встретите там, пишут они (в “Литературной газете”. — М. А. ), девиц в штанах и клошаров в рубахе, зато без штанов. Это нищая молодежь. Она живет в грязи и разврате и клянчит, чтобы вы угостили ее выпивкой. Это молодежь парижского дна: диковинная плесень ненависти, зависти, глупости и самой вульгарной распущенности. Таково лицо экзистенциалистов. Таково их кредо. <...> Суть литературных произведений и сам стиль экзистенциалистов, пишут они, полностью выражен в клеветнической пьесе Сартра “Грязные руки” и книге Бориса Виана “Я приду плюнуть на ваши могилы”, представляющей собой самую гнусную и извращенную порнографию.
Виан занимал в “Табу” особое место. Поэтому в октябре 1949-го издательство “Тутен” заказало ему путеводитель по Сен-Жермен-де-Пре для тех несчастных туристов, которые, “заблудившись ночью в переулках квартала, просыпаются утром на помойке какого-нибудь двора или тупика”. То, что сделал Виан, сильно отличалось от первоначального плана и превратилось скорее в “детскую сказку, в которой неизвестно, происходит все наяву или во сне” (Ноэль Арно. Предисловие к изданию 1997 г.). Во всяком случае, легенда о Сен-Жермен-де-Пре, во многом придуманная и оболганная журналистами, была очищена и поэтизирована силой таланта “сен-жерменского принца”. Издатели книги уведомляли:
— хоть он в этом и не признается — играл наиглавнейшую роль в организации сен-жерменских погребков, осаждаемых сумасшедшими красотками и кинозвездами из всех стран мира. Он собрал там богатейший урожай анекдотов и баек, порой достаточно фривольных, проиллюстрировал их сотней рисунков лучших французских юмористов, и получился этот вот учебник, ставший катехизисом истинного сен-жерменца.
Символом “Табу” Виан был около года. Потом неповторимая атмосфера изменилась, появилось много посторонних, и организаторы подвала решили учредить новый клуб, совсем рядом с первым, — “Клуб Сен-Жермен”. Торжественное открытие состоялось в июне 1948-го и вызвало небывалое столпотворение в узких улочках квартала.
Громкая слава парижского джаза докатилась до Америки, и заокеанские джазисты зачастили во французскую столицу. Здесь побывали Рекс Стюарт, Чарли Паркер, Коулмен Хокинс, Эррол Гарнер, Майлс Дэвис и другие. Встречал их, сопровождал, развлекал и угощал Борис Виан вместе со своей неизменной спутницей Мишель. Приехал даже “великий” Дюк Эллингтон, главный кумир Виана. На вокзале его встречала ликующая толпа, а Мишель даже привезла с собой четырехмесячную дочь (Кароль Виан родилась 16 апреля 1948 года) и дала ее подержать Дюку. Эллингтон пробыл в Париже около недели, в течение которой Борис и Мишель не оставляли его ни на минуту, затем торжественно отбыл на гастроли в Германию. Через несколько дней он вернулся инкогнито и около трех ночи позвонил в дверь на бульваре Фобур-Пуассоньер. Остаток ночи прошел в разговорах обо всем на свете; в половине восьмого утра Борис доставил Дюка на вокзал и посадил в поезд. А история эта вошла в легенду.
В 1947— 1948 годах Виан много работает: переводит с английского, организует вечера и концерты, готовит и записывает радиопередачи (всего пять), пишет новеллы, киносценарии (как правило, “в стол”), статьи о джазе, пьесу “Всеобщая живодерня”, роман “Красная трава”. Он по-прежнему в центре внимания, у него множество друзей и поклонниц. Но он все больше устает, чувствует себя неважно, реже играет в оркестре, хотя и принимает самое живое участие в парижской Неделе джаза в мае 1948-го. Все, за что он ни берется, отмечено печатью его абсурдно-провокаторского гения, пронизано особым юмором. Все талантливо, все на грани допустимого.
В 1949-м в “Клубе Сен-Жермен” Борис появляется в основном как почетный гость и постепенно отказывается от роли “принца”. Зато много пишет, становится главным редактором журнала “Джаз ньюс”, где до июня 1950-го под разными псевдонимами сочиняет все статьи. Кроме того, он сотрудничает в журнале “Сен-Синема-де-Пре”, защищая киновымысел от нападок неореализма.
с Сартром (со временем эта дружба перерастет в нечто большее, их отношения продлятся не одно десятилетие). Борис становится раздражителен, нетерпим с близкими. Периоды апатии чередуются у него с приступами ярости, он отшатывается даже от старых друзей. И чувствует себя очень одиноко.
На этом печальном фоне произошло одно событие, которому никто сначала не придал никакого значения. На коктейле у Галлимара Борис повстречал Урсулу Кюблер.
конец безнадежному роману дочери с учителем танцев. После Швеции Урсула попала в Париж под опеку своего дяди, американского дипломата; ее взял в свою труппу Морис Бежар. С ним она гастролировала в Германии, а вернувшись, перешла к Ролану Пети. Урсула была хороша собой, независима и решительна. Кроме того, она предпочитала изысканный круг общения, к которому привыкла с детства.
Борису и Урсуле понадобилось несколько случайных встреч, чтобы обратить друг на друга внимание. Как-то она зашла к нему на бульвар Фобур-Пуассоньер, потом прочла “Пену дней”. Постепенно они привыкли друг к другу и стали чаще бывать вместе. У Бориса к тому времени появился новый, но вполне допотопный и экзотический автомобиль “бразьер” 1900 года. На нем он возил свою новую подругу по барам и клубам. Правда, довольно часто приходилось его чинить, но Урсула быстро научилась помогать Борису. Весной 1951-го они решили жить вместе и сняли крошечную мансарду на бульваре Клиши. А еще некоторое время спустя Борис, который до этого и слышать не хотел о разводе, сам предложил Мишель официально расторгнуть их брак.
Насколько сильно Борис любил Урсулу, можно судить по записям в его дневнике. Сам дневник пока не опубликован, но хранители Фонда Виана позволили французским биографам ссылаться на него. Однажды Урсула уехала в горы лечить осложнение после гриппа. Борис остался один. Он так тосковал, что не мог писать. Сразу обострилась болезнь сердца, начали отекать руки, болели плечи. По нескольку раз в день он отправлял любимой письма. Дождавшись ответа, ненадолго успокаивался. “Получил от Урсулы сразу три письма, — записывает он в дневнике. — Ангел. Повторяю, я обожаю ее”. И дальше: “Вечер, я опять страшно устал, но нельзя не написать о звуке ее шагов, о том, как я узнавал ее по этим шагам, когда она поднималась на седьмой этаж своей чеканящей походкой”. Он даже написал “Колыбельную для медведей, которых нет рядом”. Урс, медведь, — уменьшительное от Урсулы; так он называл свою подругу. У них был даже любимый танец — Медведя и Бизона, — когда Урсула становилась ему на ноги и они, раскачиваясь, топтались на месте.
“Я их очень люблю , — пишет он. — Они такие милые. И кажется, тоже очень меня любят” . Он мечтает, чтобы восьмилетний сын жил с ним, но это пока невозможно. С грустью размышляет он и о своих литературных неудачах: “Я пытался рассказывать людям истории, которых они никогда не читали. Полный идиотизм, более чем идиотизм; им нравится только то, что они уже знают. А я — наоборот, от того, что уже знаю в литературе, не получаю никакого удовольствия”.
“Полдник генералов”, затем одноактная комедия “Голова кругом”, потом роман “Сердцедёр”. Галлимар, хоть и подписал договор на публикацию всех произведений Виана, от права своего отказался, и виановские тексты выходят в малоизвестных издательствах, не раскупаются и вообще остаются незамеченными. “Интересно, — замечает Борис в одном письме, — когда я пишу всякую дурашливую галиматью, это выглядит искренне, когда же пишу правду, все думают, что я шучу”. “Сердцедёр” — это была правда о впечатлениях детства. Борис подарил книгу матери, надписав: “Матушке Пуш, вот исчо одна на растопку”.
Идет время, жизнь постепенно входит в новое русло. Борис участвует в создании сценария для грандиозного представления в кабаре “Роз руж”. Это “Киновраки”, сборник скетчей на тему кино. Спектакль имеет оглушительный успех. “Люди визжали от восторга, а я стоял весь сине-зеленый, до того мне было страшно, — признается Борис в письме к Урсуле, которая опять уехала на гастроли. — Представляешь, даже не было генеральной репетиции! Я впервые видел их всех на сцене и скоро сам начал хохотать. Марсель держался за живот и жутко сдрейфил, когда дошло до скетча про Air Force, который и вправду такая умора, что дальше некуда! Я думал, американское посольство его запретит...” Но посольство ничего не запретило, и спектакль выдержал около четырехсот представлений. После этого Виана продолжают приглашать для постановки спектаклей, и его материальное положение слегка поправляется. Они с Урсулой переезжают в квартиру побольше, где Борису все приходится строить и перестраивать своими руками. Новое жилище находится у подножия Монмартра в живописном тупике Сите Верон, дом 6- bis. Окна одной из комнат выходят на террасу под открытым небом, откуда открывается вид на крыши и торчащие меж ними лопасти “Мулен Руж” (теперь в этой квартирке находится Фонд Бориса Виана).
Урсула часто уезжает на гастроли, оставляя Бориса одного. Когда она в Париже, они редко сидят дома. Оба, несмотря на денежные затруднения, красиво и изысканно одеваются. Это одна из самых элегантных пар артистического и интеллектуального Парижа.
Лето они проводят в Сен-Тропез. У моря Борис оживает: загорает, плавает, ныряет, несмотря на запреты врачей; утром, до восхода солнца, ходит на прогулки, беседует с рыбаками. Урсула не дает ему заботливых советов, она прекрасно понимает и разделяет его жажду жизни.
Ален Рене, еще не успевший стать известным режиссером, взял на себя монтаж. В одной из главных ролей снимался Мишель Пикколи. Жюльет Греко и Марк Дёлниц изображали самих себя и целовались перед камерой под комментарий (текст Виана) следующего содержания: “Греко и Марк Дёлниц посвятили свой отпуск совершенствованию дотоле неведомой эротической практики, которую только истинные знатоки сумеют оценить по достоинству. Научное название того, что они делают, дал Франсуа Мориак: “Поцелуй прокаженного”. Виановский “бразьер” тоже фигурировал в этом фильме на правах полноценного действующего лица.
Приблизительно та же роль была отведена ему на фотоприглашении, которое Борис с Урсулой разослали своим друзьям, решив наконец пожениться. Правда, женился Борис неохотно, уступая уговорам друзей и настояниям самой Урсулы. Урсула в свою очередь поддалась увещеваниям матери. После свадебной вечеринки, состоявшейся на террасе в Сите Верон 8 февраля 1954 года, Борис две недели с женой не разговаривал.
В начале 50-х Виан увлекся научной фантастикой. Это было в некотором роде поветрие: его интересы разделял Раймон Кено и многие другие известные люди того времени. Любители фантастики учредили закрытый клуб “Савантюрье” (от слияния “ savants” — “ученые” и “ aventuriers” — “искатели приключений”). Виан сочинял теперь сценарии скетчей и фильмов на фантастические темы, переводил фантастику и даже написал статью для “Тан модерн” “Новый литературный жанр: научная фантастика”. Движение “савантюристов” опиралось на твердый научный базис: теорию философа Альфреда Кожибского. Польский инженер и гражданин Соединенных Штатов граф Кожибский был основоположником лингвистической философии, которую назвал “общей семантикой”. Это своего рода теория относительности, согласно которой убеждения человека неизбежно вступают в противоречие с системой лингвистических знаков, усвоенных в детстве. Кожибский предлагал оздоровить человечество и выработать новые нейролингвистические навыки, для чего выдвинул принципы этического перевоспитания людей.
В июне 1952 года Виан был торжественно принят в ряды другой таинственной организации, которая пристально следила за его творчеством и оказывала ему моральную поддержку. Это была Коллегия патафизиков, основанная в Париже в 1948 году неким доктором Сандомиром. Целью Коллегии было исследование тех областей человеческого знания, на которые не обращали внимания физика и метафизика. Члены Коллегии почитали себя детьми “короля абсурда” Альфреда Жарри и отсчитывали новую эру со дня его рождения, то есть с 8 сентября 1873 года. Все дела Коллегии окружались строжайшей тайной, так что посторонние видели в этой организации лишь клуб шутников и любителей абсурда. Членами Коллегии в 50-е годы были Раймон Кено, Жак Превер, Макс Эрнст, Эжен Ионеско, позже — Жоан Миро, Рене Клер и другие. Коллегия патафизиков присвоила Виану звание Живодера первого класса и опубликовала “Полдник генералов” в своих “Тетрадях”. В мае 1953-го Виан был принят в ряды Сатрапов Коллегии, что являлось следующей ступенью к вершинам патафизики.
“Снежный рыцарь” (музыка Жоржа Делерю). Театральный фестиваль, на котором разыгрывается грандиозное представление, проходит в Нормандии, в городе Кан, в августе 1953-го. Представление длится четыре часа и поражает богатством декораций, костюмов, количеством статистов. В спектакле задействованы даже живые лошади... За август “Снежный рыцарь” был дан семь раз и имел неизменный успех у публики и критики.
“бразьера” произвело неизгладимое впечатление на мэра города. Он подружился с Борисом и ждал только одного — хоть на миг оказаться за рулем сногсшибательного автомобиля.
Жанр французской авторской песни еще только утверждался в это время. Еще только начинали звучать голоса Шарля Трене, Лео Ферре, Жоржа Брассанса, Феликса Леклера, Мулуджи. Всерьез заняться песнями Бориса уговаривали многие — Урсула, которой захотелось петь, композитор Жак Дьеваль. Наконец в 1954-м Борис принес в Союз авторов и композиторов текст и музыку песни “Дезертир”. Гармонизацию сделал Гарольд Берг. Правда, первоначальная версия “Дезертира” была достаточно воинственной, а вовсе даже не антимилитаристской, и Мулуджи, заинтересовавшийся песней, заставил Бориса изменить текст. Впоследствии, когда “Дезертир” сделался популярным, Мулуджи пытался оспорить у Виана авторство окончательного варианта, но, кажется, так в этом и не преуспел.
Виан предложил свои песни певице Рене Лёба. Она отказалась, но познакомила Виана с молодым композитором Джимми Вальтером. Через несколько месяцев было готово около тридцати песен. Сначала дело как будто заладилось и песни разошлись по исполнителям. Но следующую серию никто брать не хотел. Жак Канетти, знакомый Виана по “Киновракам” и владелец театрального зала, нескольких театральных компаний и радиопрограмм, а кроме того, директор парижского отделения фирмы “Филипс”, посоветовал Борису петь самому. (Французы были и остаются на редкость терпимы и внимательны к проблескам таланта и с готовностью помогают молодому дарованию. Уже одно то, как дебютировала не умевшая петь Жюльет Греко, приводит в изумление.)
“Труа боде” (“Три осла”). Он страшно волновался перед каждым выходом, от смущения порой не слышал музыку, сбивался с ритма. Ему не хватало дыхания. Это было даже не вполне пение, скорее декламация под музыку. Но публика с интересом ходила слушать, как поет автор скандального романа, знаменитый сен-жерменский трубач, хотя восторга не проявляла и вообще реагировала вяло. Один только Серж Гензбур оценил тогда песенный стиль Виана и в 1984-м написал в журнале “Ар”: “Только потому, что я услышал Виана, я решил попытать счастья в этом непритязательном жанре”.
Однако фирма “Филипс”, угадав виановский стиль и его будущий успех, предложила Борису напеть пластинку. Сначала он напел правила дорожного движения, положенные на мотив популярных песен, чтобы изучающим было легче запоминать, потом записал с дюжину собственных песен под аккомпанемент оркестра. Эта первая пластинка в 45 оборотов называлась “Невозможные песни”. В том же году появилась вторая “сорокапятка” — “Возможные песни”. Третья, в 33 оборота, вышла в 1956-м и называлась “Возможные и невозможные песни”. На конверте была напечатана небольшая заметка об авторе. Если раньше Виан писал о Брассансе, то теперь Брассанс написал о Виане:
— это одинокий странник, бросившийся на поиски новых песенных миров. Если бы этих песен не было, нам, без сомнения, не хватало бы их. В них есть то необъяснимое, что делает любое произведение искусства нужным и важным. Кому-то они не нравятся, пусть так, на это у всех есть право. Но придет время, сказал мне один человек, и песни Виана будут нужны всем.
Летом 1955-го Борис гастролировал со своими песнями по Франции. Сопровождал его друг и аккомпаниатор Ален Гораге. В Париже Виана хорошо знали, многие его любили. Провинция же о нем слыхом не слыхала, в лучшем случае уловила смутное эхо скандала с Салливеном. И вдруг является какой-то человек со странным русско-армянским именем и распевает со сцены непривычные для слуха песни про дезертиров. Сначала публика недоверчиво прислушивалась, затем стала возмущаться и свистеть. Группа пожилых мужчин из Нанта, следуя за Вианом из города в город, пыталась сорвать его выступления. Исполнение “Дезертира” всякий раз сопровождалось криками “Убирайся в Россию!” и угрозами. Позже выяснилось, что это были ветераны второй мировой, которые почему-то приняли песню на свой счет, хотя писалась она по следам событий в Индокитае. Однажды едва не дошло до драки, и Борис пошел ва-банк, пригласив лидера группы выпить и поговорить по душам. После разговора все недоразумения были улажены, и собеседники расстались почти друзьями.
“Труа боде” на Виана. Его признали как автора оригинальных песен, но совершенно не желали воспринимать как писателя. Не помогала даже рекламная кампания Коллегии патафизиков.
Сценическая карьера Бориса продлилась чуть больше года. Каждое выступление стоило ему такого нервного и физического напряжения, что сердечные приступы участились. В результате он надолго слег с отеком легких.
Виан много сотрудничает с фирмой “Филипс”, составляет каталог записей джаза, пишет комический рок-н-ролл — первый французский рок, становится заместителем художественного директора парижского филиала.
и его другу, молодому композитору Анри Сальвадору, новая музыка не понравилась: она звучала как пародия на джаз. Тогда они написали четыре комические песни с издевательскими названиями типа “Рок-н-ролл мопс” или “Рок-икота” и выпустили пластинку якобы по американской лицензии, обозначив Анри Сальвадора как Хенри Кординга, Виана как Вернона Синклера, а обладателя прав Жака Канетти как Джека К. Нетти. Сотрудники фирмы “Филипс” веселились от души. Кроме того, Виан сочинил очень популярную до сих пор во Франции песенку “Сделай мне больно, Джонни” (музыка Алена Гораге) и записал ее сам вместе с актрисой Магали Ноэль. Это была пластинка женского рока — в противовес мужскому, американскому. Рок у них получился очень эротическим и агрессивным, так что пластинка произвела шокирующий эффект. Канетти пришлось объясняться в высоких инстанциях.
вопрос об операции. Увы, во Франции искусственные клапаны на сердце тогда еще не ставили. Единственное, что можно было сделать, — это “беречь себя”. Борис не умел. К тому же сын Патрик успел вырасти и превратился в трудного подростка. Мишель отдала его отцу. Несходство характеров и привычек приводило к конфликтам. Неустроенность быта, теснота, неуверенность в завтрашнем дне не могли не угнетать Бориса.
Отношения с кино у Виана складывались сложно и неровно. Сценарии, которые он писал, так и не нашли своих режиссеров. Тем не менее в середине 50-х Борис снимается в фильме Анри Грюэля “Джоконда” и пишет закадровый текст к этому фильму. На кинофестивале в Туре (1957) фильм занял первое место, затем получил Золотую пальмовую ветвь в Канне (1958). К настоящему моменту от ленты сохранился лишь маленький кусочек, где Борис изображает учителя загадочной джокондовской улыбки. Тогда же его приглашает Жорж Деланнуа, и Виан играет кардинала в “Соборе Парижской Богоматери”. Затем он снимается у Пьера Каста в фильмах “Карманная любовь” и “Прекрасный возраст”. А в 1958-м про Виана снимают документальный фильм по заказу канадского телевидения (режиссер — друг Бориса Марсель Дельям). И наконец, в год своей смерти, Виан сыграет в полнометражном фильме Роже Вадима “Опасные связи”.
В сентябре 1957-го у Бориса случился новый отек легких. Урсула отказалась от работы и все время проводила у постели мужа. Они оба понимали, что жить Борису осталось немного. Январь следующего года по совету врачей они проводят на курорте в Гури, на берегу Ла-Манша. Наступает некоторое улучшение. Они возвращаются в Париж, снова принимаются за работу. Договор о взаимной независимости дает им возможность дышать свободно и не тяготиться семейными узами. Поэтому увлечение Бориса немецкой актрисой Хильдегард Нефф Урсула воспринимает спокойно.
С Хильдегард Виан познакомился, когда писал песню к фильму Ива Аллегре “Девушка из Гамбурга”, в котором Нефф исполняла главную женскую роль. Молодая женщина была талантлива, красива и невероятно похожа на Урсулу: цвет волос, прическа, волевой подбородок, очертания рта, легкий немецкий акцент. И тот же огонь во взгляде. Сходство поражало всех, кто знал обеих женщин. Роман недолго оставался тайной, тем более что Борис отправился вслед за Хильдегард в Берлин. Потом он, разумеется, вернулся, супруги выяснили отношения... и остались жить вместе, потому что Патриком занималась в основном Урсула. Борис про его выходки слышать уже не мог.
“Фонтана” (это был филиал фирмы “Филипс”), где с апреля 1958-го исполнял обязанности художественного директора. Продолжал переводить с английского, писал, снимался в кино. В апреле согласился на должность художественного директора в музыкальной фирме Эдди Баркле. В мае подготовил радиопередачу, посвященную Коллегии патафизиков и их “Тетрадям”. 11 июня отпраздновал на террасе в Сите Верон избрание нового Куратора Коллегии и продемонстрировал своим друзьям изобретенный им прибор для изготовления ордена Спирали (отличительный знак Сатрапов)...
... потом настало 23 июня. И сочиненная Вианом легенда настигла его. Она подкралась издалека, когда с Салливеном, казалось, было покончено.
Еще в 1948 году Бориса попросили написать киносценарий “Я приду плюнуть на ваши могилы”, он нехотя согласился, решив изменить роковое название, и заключил контракт. Фирма-заказчик сначала надолго исчезла, потом продала права другой фирме, которая, словно свалившись с неба почти через десять лет, предложила Борису перезаключить контракт и сохранить за фильмом название романа. Вторая фирма в свою очередь исчезла, и ей на смену неожиданно явилась третья. Виан взялся написать диалоги, но к сроку не успел; фирма стала угрожать иском. Это длилось довольно долго, пока 22 июня кто-то не сказал Борису, что фильм не только уже готов, но просмотр назначен на завтра. Виан успел предупредить, что хочет снять свое имя. Накануне у него так сильно стучало сердце, что Урсула, сидя в другом углу комнаты, отчетливо слышала его удары. Он не знал, идти ли. Урсула молчала. Он позвонил Мишель; та сказала “не ходи”. Борис пошел.
Просмотр начался около десяти утра в зале “Пети Марбёф”. Несколько минут спустя Борис уронил голову на спинку кресла и потерял сознание. Умер он по дороге в больницу, не приходя в себя.
’Авре. Среди родственников и друзей, одетых в траур, ярким пятном выделялась фигура упрямой Урсулы: синий костюм, белый шарф вокруг головы, букет пунцовых роз. И совсем в духе виановских историй: могильщики объявили в этот день забастовку...
* * *
начали спрашивать друг друга: “Слушай, а ты читал “Пену дней”?” Потом прошло еще несколько лет, лицеисты стали студентами и во время майских выступлений 1968 года своим кумиром объявили Виана. С этого момента французы говорят о “виановском буме”. Вышел специальный номер “Магазин литтерер”, посвященный “вероятно, величайшему из мифов, который породила французская литература за последние двадцать пять лет”. Виана начали издавать в карманной серии. “Аксьон”, официальная газета студенческих майских выступлений, напечатала кое-какие неизданные тексты. Публикацию неизданных произведений взяла на себя также Коллегия патафизиков (“Досье” № 12). У Виана появились постоянные и серьезные издатели: Эрик Лосфельд, Жан-Жак Повер, Кристиан Бургуа. И масса исследователей: Ноэль Арно, Жак Бенс, Франсуа Карадек, Жак Дюшато, Филипп Божжио, Паскаль Ори и многие другие. В сферу массового интереса попала не только проза Виана, но и все, что он делал: пьесы, сценарии, песни, джаз.
О природе “виановского бума” рассуждать можно много. Сами французы склонны считать, что его причина — в появлении слоя населения, который называется “молодежью” и который воспринимает мир иначе, чем его “должны” воспринимать взрослые и серьезные люди. Теперь эта самая “молодежь” уже давно достигла зрелого возраста, но продолжает любить Виана. Новые поколения разделяют это пристрастие, тут антагонизмов не возникает. Так что, может, дело вовсе не в возрасте, а вообще в изменении человеческой психологии?