Марк САРТАН
Швейк здесь и сейчас
журнал «Литература» №8/2008
http: //lit.1september.ru/viewarticle.php?ID=200800806
«Похождения бравого солдата Швейка», когда учился в шестом классе. Согласен, возраст не самый подходящий, но я родом из учительской семьи с хорошей домашней библиотекой, книг от меня не прятали, читал всё подряд.
Впрочем, нет, не всё. А только то, что читалось. Книжки с полок доставал иногда наугад, но часто быстро возвращал назад — скукота. А вот «Швейк» в руках задержался и был с аппетитом проглочен. Тогда, двенадцатилетним мальчишкой, я не мог оценить глубины и иронии, но увлекательности воздал должное.
С тех пор «Швейка» перечитываю регулярно, чуть ли не по паре раз в год. И каждый раз с удивлением обнаруживаю, что он остаётся абсолютно актуален. Либо отдельные эпизоды, либо целые линии написаны как будто про “здесь и сейчас”.
“кретинизм которого явствует из заявления «да здравствует император Франц-Иосиф Первый», какового вполне достаточно, чтобы определить психическое состояние Йозефа Швейка как явного идиота”. И в самом деле, случись кому в те времена, проходя мимо портрета генсека, вслух произнести здравицу из утренней газеты, то окружающие как минимум покрутили бы пальцем у виска.
Сходство бросалось в глаза. С одной стороны, стареющий герой бесчисленных анекдотов, не выходящий из Кремля и осмеянный народной молвой за неспособность связать пару слов или осмыслить происходящее вокруг. С другой стороны, австрийский император, “эта развалина, «старик Прогулкин», которого нельзя выпустить из сортира без того, чтобы он не загадил весь Шёнбрунн”. Привычка читать между строк наводила на явные аналогии, и «Швейк» казался остроумной пародией на советский строй, лукаво прикидывающейся книжкой о совсем другой стране и совсем другом времени.
— на военные сборы: у тогдашней власти, в отличие от нынешней, почему-то хватало ума не призывать студентов на срочную службу в обязательном порядке. Швейк, казалось, был с нами в одной казарме, во всяком случае, мы вспоминали цитаты каждый день.
Пьяный лейтенант строил нас посреди улицы провинциального городка и заплетающимся языком произносил длинные угрожающие монологи, пока столичные студенты стояли навытяжку и тешили его самолюбие. Вечером мы спорили, кого он больше напоминает: вечно хмельного фельдкурата Отто Каца или подпоручика Дуба с его знаменитым “Вы меня ещё не знаете, но вы меня ещё узнаете!”.
“винтовка стоит у правой ноги так, что конец приклада находится на прямой линии с носком. Правая рука свободно согнута и держит винтовку так, что большой палец лежит на стволе, а остальные сжимают ложе”. В контексте нормальной жизни, к которой мы готовились, многостраничные армейские наставления выглядели действительно идиотизмом.
Мы вернулись домой, защитили дипломы и отправились работать. Атмосфера в стране была душной, казалось, что так будет вечно, и одновременно чувствовалась необходимость перемен, о которых нельзя было говорить вслух. И «Швейк» по-прежнему откликался на происходящее вокруг: “Факт, что когда-нибудь всё это лопнет. Такое не может вечно продолжаться”.
Иллюстрации чешского художника Йозефа Лады. Действительно, перемены пришли. Казалось, текст должен был устареть, но он неожиданно стал читаться по-новому. Во второй половине восьмидесятых роман воспринимался как летопись гибнущей империи, распадающейся на части. Гашек не успел дописать его до конца, но мы прекрасно понимали, чем он должен кончиться, и хорошо знали, чем завершилась многовековая история многонациональной Австро-Венгрии. К началу девяностых сходство с нашей страной стало пугающим. “Оды великой и неделимой Родине” (да-да, это тоже из Гашека) не спасли ни ту, ни другую, а «Швейк» продолжал над ними насмехаться.
“лихими”. Воровство и распродажа армейского имущества “налево” достигли такого размаха, что даже удостаивались сюжетов в выпусках новостей. Мосты в зоне боевых действий взрывались, якобы строились заново (на бюджетные деньги) и якобы снова взрывались. «Швейк» вторил байками о многократной продаже двух вагонов сена военному поставщику, у которого его тут же выкупала назад казна. Да и атмосфере всеобщего “бардака” книжка как нельзя соответствовала.
“ходить бывает склизко по камешкам иным. Итак, о том, что близко, мы лучше умолчим” — А. К. Толстой тоже не довёл свою «Историю государства Российского...» до современности. Внимательный читатель и сейчас найдёт в «Швейке» много актуального, так что можете считать поиски аналогий домашним заданием.
А в качестве компенсации поговорим о том, что служит камнем преткновения в восприятии великого романа, особенно у женской аудитории. Представительницы прекрасной половины человечества, как правило, морщат носики и презрительно отворачиваются от юмора, который они именуют в лучшем случае казарменным, а в худшем — сортирным. Пресловутый сортир уже успел даже прозвучать в нашем тексте, а уж в самом романе немало эпизодов посвящено теме отправления естественных надобностей, так что обвинения кажутся вполне обоснованными.
Сам Гашек защищался от них в послесловии к первой части. “Это — историческая картина определённой эпохи, — писал он. — Если необходимо употребить сильное выражение, которое действительно было произнесено, я без всякого колебания привожу его здесь. Смягчать выражения или применять многоточие я считаю глупейшим лицемерием”. Но, судя по всему, его аргументы не сработали, и дамы продолжают считать «Швейка» произведением низкого пошиба.
Если уж не вышло у Гашека, то мне не стоит и пытаться. Лучше прикроюсь авторитетом, чья помощь может показаться неожиданной.
— Ремарк. Вот уж кого нельзя упрекнуть в “сортирности” и “казарменности”. И между тем, перечитайте «На западном фронте без перемен». Уборные и описание коллективного процесса дефекации (ну не морщитесь, пожалуйста, это ведь уже не Гашек, а Ремарк) появляются на одной из первых страниц. Иллюстрации чешского художника Йозефа Лады
И тут же пояснение. “Для солдата желудок и пищеварение составляют особую сферу, которая ему ближе, чем всем остальным людям. Его словарный запас на три четверти заимствован из этой сферы, и именно здесь солдат находит те краски, с помощью которых он умеет так сочно и самобытно выразить и величайшую радость, и глубочайшее возмущение. Ни на каком другом наречии нельзя выразиться более кратко и ясно. Когда мы вернёмся домой, наши домашние и наши учителя будут здорово удивлены, но что поделаешь, — здесь на этом языке говорят все”. Чем не довод в защиту Швейка?
“Этот вздох издал горох” — думаете из Гашека? Нет, там было другое: “Газы выпускались в ночную тишину, их встречали ответные сигналы, сопровождаемые остротами”. А “кто не похабничает — тот не солдат” откуда? Вот вам ещё одно домашнее задание.
Если вы полагаете, что Гашека и Ремарка роднит только бахтинский “телесный низ”, то ошибаетесь. О высоком они тоже оба беспокоятся. Только язык разный.
“На то мы и солдаты, для того нас матери и на свет породили, чтобы на войне, когда мы наденем мундиры, от нас полетели клочья. И мы на это идём с радостью, потому как знаем, что наши кости не будут гнить понапрасну”.
“на арену должны выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооружённые дубинками, и пусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых, объявит свою страну победительницей. Это было бы проще и справедливее, чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди”.
И ещё вопрос, кто из них двоих прямолинейнее и наивнее.
“Государство и родина — это и в самом деле далеко не одно и то же” — говорит герой Ремарка, а Швейк лишь думает это про себя. И собирается вместе со всем полком сдаться в плен. Вслух же, с проникновенным лицом идиота, он заявляет своему поручику: “Как это будет прекрасно, когда мы с вами оба падём на поле брани за государя императора и всю августейшую семью!”
Впрочем, я обещал современные проблемы не затрагивать. Так что поиски ответа на эти вопросы считайте третьим домашним заданием.