Приглашаем посетить сайт

Свердлов М.: Поэтика абсурда:«Превращение» Франца Кафки

Михаил СВЕРДЛОВ

Поэтика абсурда:«Превращение» Франца Кафки

газета «Литература» №30/2004

http://lit.1september.ru/article.php?ID=200403003

“Ты <…> истинный Кафка по силе, здоровью, аппетиту, громкогласию, красноречию, самодовольству, чувству превосходства над всеми, выносливости, присутствию духа, знанию людей, известной широте натуры…” Кажется, будто произошла ошибка в употреблении понятия. Дело в том, что для нашего сознания имя “Кафка” стало нарицательным. “Кафка” и “аппетит”, “Кафка” и “самодовольство” — эти слова кажутся несовместимыми. Зато мы говорим: “как у Кафки”, когда хотим передать ощущение жизни как кошмара, ощущение абсурдности бытия.

Философ Вальтер Беньямин находил в судьбе австрийского писателя, пражского еврея Франца Кафки (1883–1924) “чисто кафкианскую иронию судьбы”: человек, до конца жизни прослуживший чиновником страхового ведомства, “ни в чём так не был убеждён, как в абсолютной ненадёжности всех и всяческих гарантий”. Парадоксальным образом писательская сила Кафки коренилась в его житейской слабости и неуверенности. “Он голый среди одетых, — писала о нём женщина, которую он любил, — Милена Есенская. — Человек, бойко печатающий на машинке, и человек, имеющий четырёх любовниц, для него равным образом непостижимы <…> Непостижимы потому, что они живые. А Франк не умеет жить. Франк неспособен жить. Франк никогда не выздоровеет. Франк скоро умрёт”. Кафка во всём сомневался — в том числе и в своём писательском даре: перед смертью он просил писателя Макса Брода уничтожить все неопубликованные рукописи (к счастью, тот нарушил волю покойного). Но зато немного найдётся книг, которые в такой же степени владели умами читателей ХХ века, как странные творения Кафки.

Одним из самых удивительных произведений Кафки является рассказ «Превращение» (1916). Удивительно уже первое предложение рассказа: “Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое”. О превращении героя сообщается без всякого введения и мотивировки. Мы привыкли, что фантастические явления мотивируются сновидением, но первое слово рассказа, как назло, — “проснувшись”. В чём причина столь невероятного происшествия? Об этом мы так и не узнаем.

Но удивительнее всего, по замечанию Альбера Камю, отсутствие удивления у самого главного героя. “Что со мной случилось?”, “Хорошо бы ещё немного поспать и забыть всю эту чепуху”, — поначалу досадует Грегор. Но вскоре смиряется со своим положением и обликом — панцирно-твёрдой спиной, выпуклым чешуйчатым животом и убогими тонкими ножками.

Почему Грегор Замза не возмущается, не ужасается? Потому что он, как и все основные персонажи Кафки, с самого начала не ждёт от мира ничего хорошего. Превращение в насекомое — это лишь гипербола обычного человеческого состояния. Кафка как будто задаётся тем же вопросом, что и герой «Преступления и наказания» Ф. М. Достоевского: “вошь” ли человек или “право имеет”. И отвечает: “вошь”. Более того: реализует метафору, превратив своего персонажа в насекомое.

“Он пугает, а мне не страшно”. Кафка, напротив, никого не хочет пугать, но читать его страшно. В его прозе, по словам Камю, “безмерный ужас порождается <…> умеренностью”. Чёткий, спокойный язык, как ни в чём не бывало описывающий портрет на стене, вид за окном, увиденные глазами человека-насекомого, — это отстранение пугает гораздо больше, чем крики отчаянья.

Гипербола и реализованная метафора здесь не просто приёмы — слишком личный смысл в них вкладывает писатель. Неслучайно так похожи фамилии “Замза” и “Кафка”. Хотя в разговоре со своим другом Г. Яноухом автор «Превращения» и уточняет: “Замза не является полностью Кафкой”, — но всё же признаёт, что его произведение “бестактно” и “неприлично”, потому что слишком автобиографично. В своём дневнике и «Письме отцу» Кафка подчас говорит о себе, о своём теле почти в тех же выражениях, что и о своём герое: “Моё тело слишком длинно и слабо, в нём нет ни капли жира для создания благословенного тепла”; “…Я вытягивался в длину, но не знал, что с этим поделать, тяжесть была слишком большой, я стал сутулиться; я едва решался двигаться”. На что более всего похож этот автопортрет? На описание трупа Замзы: “Тело Грегора <…> стало совершенно сухим и плоским, и это по-настоящему стало видно только теперь, когда его уже не приподнимали ножки…”

для него почти недосягаемыми. Каждый его шаг и манёвр требует огромных усилий, что подчёркнуто подробностью авторского описания: “Сперва он хотел выбраться из постели нижней частью своего туловища, но эта нижняя часть, которой он, кстати, ещё не видел, да и не мог представить себе, оказалась малоподвижной; дело шло медленно”. Но таковы и законы кафкианского мира в целом: здесь, как в кошмарном сне, отменён автоматизм естественных реакций и инстинктов. Персонажи Кафки не могут, как Ахиллес в известной математической загадке, догнать черепаху, не в состоянии пройти из пункта А в пункт В. Им стоит огромных усилий управляться со своим телом: в рассказе «На галёрке» ладоши у хлопающих “на самом деле — как паровые молоты”. Весьма характерна загадочная фраза в дневнике Кафки: “Его собственная лобная кость преграждает ему дорогу (он в кровь разбивает себе лоб о собственный лоб)”. Тело здесь воспринимается как внешнее препятствие, едва ли преодолимое, а физическая среда — как чуждое, враждебное пространство.

Превращая человека в насекомое, автор выводит ещё одно неожиданное уравнение. Даже после того, что с ним случилось, Грегор продолжает мучаться прежними страхами — как бы не опоздать на поезд, не потерять работу, не просрочить платежи по семейным долгам. Человек-насекомое долго ещё беспокоится, как бы не прогневить управляющего фирмы, как бы не огорчить отца, мать, сестру. Но в таком случае — какое же мощное давление социума испытывал он в своей былой жизни! Его новое положение оказывается для Грегора едва ли не проще прежнего — когда он работал коммивояжёром, содержал своих родных. Свою печальную метаморфозу он воспринимает даже с некоторым облегчением: с него теперь “снята ответственность”.

Мало того, что общество воздействует на человека извне: “И почему Грегору суждено было служить в фирме, где малейший промах вызывал сразу самые тяжкие подозрения?” Оно ещё внушает чувство вины, воздействующее изнутри: “Разве её служащие были все как один прохвосты, разве среди них не было надёжного и преданного человека, который, хоть он и не отдал делу несколько утренних часов, совсем обезумел от угрызений совести и просто не в состоянии покинуть постель?” Под этим двойным прессом — не так уж “маленький человек” далёк от насекомого. Ему только и остаётся забиться в щель, под диван — и так освободиться от бремени общественных обязанностей и повинностей.

вопреки всему, “нежность и любовь”. А люди — даже не стараются его понять. Отец с самого начала проявляет враждебность по отношению к Грегору, мать — растерянна, сестра Грета — старается проявить участие. Но это различие реакций оказывается мнимым: в конце концов семья объединяется в общей ненависти к уродцу, в общем желании избавиться от него. Человечность насекомого, животная агрессия людей — так привычные понятия превращаются в собственную противоположность.

«Превращения» связан с отношениями Кафки и его отца. В письме к отцу сын признаётся, что тот внушал ему “неописуемый ужас”: “…Мир делился для меня на три части: один мир, где я, раб, жил, подчиняясь законам, которые придуманы только для меня и которые я, неведомо почему, никогда не сумею соблюсти; в другом мире, бесконечно от меня далёком, жил Ты, повелевая, приказывая, негодуя, что твои приказы не выполняются; и, наконец, третий мир, где жили остальные люди, счастливые и свободные от приказов и повиновения”.

“верхом ужасного”. Получается своего рода пародия на “happy end”: Замзы полны “новых мечтаний” и “прекрасных намерений”, Грета расцвела и похорошела — но всё это благодаря смерти Грегора. Сплочённость возможна только против кого-то, того, кто более всего одинок. Смерть одного ведёт к счастью других. Люди питаются друг другом. Перефразируя Т. Гоббса (“человек человеку — волк”), можно так сформулировать тезис Кафки: человек человеку — насекомое.

“Классическая трагедия и трагедия последующих веков предполагали трагическую вину героя или трагическую ответственность за свободно им выбираемую судьбу, — писала Л. Гинзбург. — ХХ век принёс новую трактовку трагического, с особой последовательностью разработанную Кафкой. Это трагедия посредственного человека, бездумного, безвольного <…> которого тащит и перемалывает жестокая сила”.

В рассказе о человеке-насекомом многое удивляет. Но ни разрыв логических связей, ни отсутствие мотивировки, ни пугающая странность гипербол, реализованных метафор, парадоксов — всё это не исчерпывает глубины кафкианского абсурда. Любая интерпретация Кафки сталкивается с неизбежным противоречием (предложенная выше, конечно, — не исключение) — загадки без ключа. Так, «Превращение» походит на притчу, аллегорический рассказ — по всем признакам, кроме одного, самого главного. Все толкования этой притчи так и останутся сомнительными. Это принципиально необъяснимая аллегория, притча с изъятым смыслом: “Чем дальше мы продвигаемся в чтении <…> тем больше убеждаемся, что перед нами развёртывается прозрачная аллегория, которой вот-вот мы угадаем смысл. Этот смысл, он нам нужен, мы его ждём, ожидание нарастает с каждой страницей, книга становится похожей на кошмар за минуту перед пробуждением, — но пробуждения так и не будет до конца. Мы обречены на бессмыслицу, на безысходность, непробудную путаницу жизни; и в мгновенном озарении вдруг мы понимаем: только это Кафка и хотел сказать”.